т смерти.
Произошло это в Италии, в Равенне. Нельзя назвать вполне благопристойным тот
дом, где  Бутен отвратил  от меня  предназначавшийся мне удар кинжала.  В то
время  я еще не дослужился до чина  полковника, мы с  Бутеном были  простыми
кавалеристами. К счастью, кое-какие подробности  этой истории были  известны
только нам  двоим, и  когда я  ему их  напомнил,  он  заколебался.  Потом  я
рассказал ему о всех приключениях необыкновенной  моей жизни.  Хотя, по  его
словам, мои глаза, голос неузнаваемо изменились, хотя у меня не осталось  ни
волос, ни зубов, ни  бровей и я стал белым, как альбинос, все же Бутен после
долгого  допроса,  из  которого  я  вышел  с  честью,  признал,  наконец,  в
безвестном  бродяге своего  полковника. Он,  в свою очередь, рассказал мне о
своих приключениях, не  менее удивительных, чем мои. Бутен  побывал у границ
Китая, куда он хотел пробраться, бежав из сибирского плена. Он поведал мне о
провале похода в Россию и о первом отречении императора. Новость эта сразила
меня. Мы были с ним два обломка крушения, и нас  пронесло по  всему  земному
шару, подобно тому как в бурю океанская волна перекатывает камешки от берега
к  берегу. Если  посчитать странствия  нас обоих, мы повидали Египет, Сирию,
Испанию, Россию,  Голландию,  Германию,  Италию,  Далмацию,  Англию,  Китай,
Среднюю Азию,  Сибирь; только в Индии да  Америке не  были... Наконец Бутен,
который  мог   передвигаться  свободнее,   нежели  я,  вызвался   немедленно
отправиться в Париж и сообщить  моей жене,  в каком положении я очутился.  Я
написал госпоже Шабер пространное письмо. Четвертое по счету, сударь! Ничего
подобного со  мной не  могло бы  случиться, будь у меня родня.  Но, надо вам
сказать,  я бывший питомец сиротского приюта, солдат, единственное достояние
коего  - мужество,  семья -  весь мир, родина  -  Франция,  а предстатель  и
защитник -  сам господь бог. Нет,  неправда!  У меня  был родной  отец - наш
император! О, если бы он был здесь! Если бы увидел он  своего  Шабера  - так
меня он  называл  - в теперешнем моем виде, как  бы  разгневался он! Да  что
поделаешь. Закатилось наше солнышко, и всем нам теперь холодно...
   Конечно, упорное  молчание  моей жены могло  объясняться  политическими
событиями. Бутен отправился в путь.  Счастливец,  как ему повезло!  Он водил
двух медведей, прекрасно выдрессированных, и этим жил. Я не мог сопровождать
его: из-за моих болезней я был  не в состоянии делать длительные переходы. Я
прошел  вместе  с  ним  и его медведями часть пути, насколько  позволило мое
плохое  здоровье,  и, когда  нам пришлось  распроститься,  -  я  зарыдал.  В
Карлсруэ у меня разыгралась невралгия головы, и я полтора  месяца провалялся
на  соломе  в  какой-то  харчевне.   Мне  никогда  не   кончить  рассказа  о
злоключениях, выпавших на мою долю  за время долгого  бродяжничества. Однако
муки душевные,  перед  которыми бледнеют  телесные страдания, не  возбуждают
такой  жалости, ибо они  скрыты от человеческого взора. Помню, как я рыдал в
Страсбурге, увидев тот дом,  где некогда я  задавал блестящие пиры, а сейчас
не мог вымолить и корки хлеба.
   Мы составили с Бутеном точный маршрут, которому я должен был следовать,
и по пути  я заглядывал в  каждую почтовую контору, чтобы узнать, нет  ли на
мое  имя  денег  или  письма. Так ничего и не получив, добрался я  до самого
Парижа.  Сколько  надежд  обмануло  меня!  "Бутен  умер",  -  твердил  я.  И
действительно,  бедный малый погиб при  Ватерлоо, - много позже  я  случайно
узнал  о  его смерти. Очевидно,  его  переговоры с моей  женой ни  к чему не
привели.  Наконец я вступил  в  Париж  одновременно с  казаками. Новая  боль
впридачу к  старой! Увидев русские войска в столице Франции, я забыл,  что я
гол и бос, без гроша в кармане. Да, сударь, мое платье превратилось в жалкое
тряпье. Накануне мне пришлось заночевать в Клейском  лесу. От ночной сырости
я,  вероятно, простудился, заболел  и, проходя через предместье  Сен-Мартен,
почувствовал себя плохо.  Я с трудом припоминаю, что упал у порога  скобяной
лавчонки.  Очнулся я на  койке городского госпиталя.  Я пролежал там месяц и
был  почти  счастлив. Вскоре  меня выписали, попрежнему  я был без гроша, но
зато я был бодр, зато я вступил на милые  мостовые Парижа. С какой радостной
поспешностью бросился  я  на улицу Монблан,  где  в моем особняке, вероятно,
проживала моя  жена! И что же оказалось! Улицу Монблан переименовали в Шоссе
д'Антен. Я не  нашел своего особняка.  Его  продали, снесли.  Ловкие  дельцы
понастроили домов  в  моих садах. Я еще не знал  тогда,  что  моя жена вышла
замуж за господина Ферро, и не мог  поэтому добиться никаких сведений о ней.
Наконец я отправился к  старику стряпчему, который  раньше вел мои  дела. Он
скончался, передав свою клиентуру молодому преемнику. Этот последний сообщил
мне,  к  величайшему  моему  изумлению,  что  все мое  имущество  перешло  к
наследникам и распродано, жена  моя вышла замуж и у  нее двое детей. Когда я
открыл ему, что я полковник Шабер, он  расхохотался от всей души, и  я молча
удалился, не  вступая  в дальнейшие объяснения.  Я не забыл  о  штутгартском
сумасшедшем  доме  и,  вспомнив  о   Шарантоне[338],  решил   действовать  с
осторожностью. Узнав, где живет моя жена, я отправился к ней, преисполненный
самых  радужных надежд. И что  же! -  произнес полковник, сдерживая  гневное
движение.  -  Меня  не  приняли,  когда  я  попросил  доложить  о  себе  под
вымышленным  именем,  и меня  выставили за дверь,  когда я явился под  своей
собственной   фамилией.  Для  того  чтобы  хоть   мелком   увидеть  графиню,
возвращающуюся на рассвете с бала или из театра,  я поджидал целыми  ночами,
притаившись под воротами  особняка.  Мой взгляд  пытался  проникнуть в  окно
кареты, вихрем проносившейся мимо меня,  и лишь мгновение я  видел  женщину,
которая по праву принадлежит мне и теперь уже не моя. О, с этого дня  я стал
жить  одним мщением! - глухо вскричал старик, вскочив со стула. - Она знает,
что я жив, она получила от  меня со  времени  моего  возвращения два письма,
написанных моей  собственной рукой. Она  не любит меня! А я, я не знаю даже,
люблю ли я ее, или ненавижу! То я стремлюсь к  ней, то проклинаю ее имя. Она
обязана мне своим состоянием, своим счастьем - и не пожелала помочь мне хоть
чем-нибудь. Подчас я не знаю, что мне с собой делать!
   С  этими словами  старый  полковник  опустился  на стул и  снова впал в
оцепенение. Дервиль молча глядел на своего посетителя.
   -  Да, дело  серьезное, -  произнес он,  наконец,  почти машинально.  -
Допустим  даже,  что  подлинность  бумаг, находящихся  в  Гейльсберге, будет
установлена, - это еще  отнюдь не  означает, что мы тут же выиграем процесс.
Ваше дело будет рассматриваться последовательно  в  трех  инстанциях. Случай
ваш совершенно исключительный, и я хотел бы поразмыслить о нем на досуге.
   - Сударь, - холодно сказал полковник, гордо вскидывая голову, - если  я
паду в борьбе, я сумею умереть, но я умру не один.
   Прежнего  дряхлого старца как не бывало.  Перед  Дервилем  был человек,
полный энергии, в глазах которого вспыхнул огонь страсти и мщения.
   - Возможно, придется пойти на взаимные уступки, - сказал поверенный.
   - На уступки?! - гневно спросил полковник Шабер. - В вопросе о том, жив
я или мертв?
   - Сударь, - ответил  поверенный, - я твердо рассчитываю, что вы во всем
будете  следовать   моим  советам.  Ваши   интересы  станут   моими  личными
интересами. В скором времени вы убедитесь, какое участие я проявляю к вашему
делу, почти  не имеющему себе подобных  в анналах юриспруденции. А  сейчас я
дам вам письмо к моему нотариусу, и он будет выплачивать вам под расписку по
пятидесяти франков каждые десять дней. Вам  не пристало  ходить  за деньгами
сюда. Если  вы  действительно  полковник  Шабер,  вы не  должны зависеть  от
чьей-либо милости. Я оформлю  эти  суммы как  долговое обязательство. У  вас
есть состояние, которое должно быть вам возвращено, вы богаты.
   При этом новом проявлении деликатности старик залился слезами.  Дервиль
резко поднялся со стула, ибо юристу не к лицу выказывать волнение; он прошел
в кабинет и вынес оттуда незапечатанное письмо, которое вручил графу Шаберу.
Когда бедняга взял конверт, он сквозь бумагу почувствовал  под пальцами  две
золотые монеты.
   - А теперь, будьте любезны, перечислите документы, укажите точно город,
королевство, - сказал Дервиль.
   Полковник  продиктовал  поверенному   все   нужные   данные,   проверил
начертание имен  собственных;  затем он взял шляпу, взглянул на  Дервиля  и,
протянув ему руку, мозолистую руку, просто сказал:
   - Клянусь, сударь, после императора вы будете первым моим благодетелем.
Вы - молодец!
   Поверенный крепко пожал  протянутую  ему руку,  проводил  полковника до
лестницы и посветил ему.
   -  Букар, -  обратился Дервиль  к своему письмоводителю, - я только что
прослушал  историю,  которая,  чего доброго, обойдется мне  в  двадцать пять
луидоров. Если они и пропадут  - пускай, беда не велика.  Зато я вправе буду
считать, что видел самого ловкого комедианта наших дней.
   Когда  полковник очутился на улице, он  вынул  из  конверта две золотые
монеты по  двадцать франков, вложенные  в письмо  поверенным,  и внимательно
оглядел их при свете фонаря. Девять лет он не видал золота.
   "Значит, теперь мне можно будет курить сигары!" - подумал он.
   Месяца через  три после ночной  беседы  полковника  Шабера  с  Дервилем
нотариус,  который выплачивал по поручению последнего  пособие,  назначенное
странному  посетителю,  зашел как-то  в контору посоветоваться  с юристом по
одному важному  делу  и  с  первых  же слов  сообщил, что уже  выдал старому
солдату шестьсот франков.
   - Тебе, видно, больше делать нечего, как поддерживать старую гвардию, -
сказал  нотариус,  по фамилии  Кротта; он только  что приобрел  контору, где
работал письмоводителем, пока владелец ее не сбежал после краха, наделавшего
немало шума.
   - Я весьма благодарен тебе, дорогой, что  ты напомнил мне об этом деле,
- ответил Дервиль. - Благотворительность моя  не пойдет дальше двадцати пяти
луидоров! Боюсь, что я оказался жертвой своего патриотизма.
   При этих словах  Дервиль  кинул взгляд на свой письменный стол и увидел
бумаги, принесенные  письмоводителем. В глаза  ему бросился конверт, весь  в
продолговатых, квадратных, треугольных, красных и синих марках, наклеенных в
прусских, австрийских, баварских и французских почтовых конторах.
   -  Ага, -  произнес он со смехом,  - вот она  развязка  комедии! Сейчас
увидим, провели меня или нет.
   Он  взял письмо, вскрыл конверт, но не  мог прочитать ни слова:  письмо
было написано по-немецки.
   -  А ну-ка,  Букар, немедленно отнесите письмо переводчику  и  поскорее
возвращайтесь. - Сказал Дервиль, приоткрыв дверь кабинета и протягивая пакет
своему письмоводителю.
   Берлинский  нотариус,   к  которому  обратился  Дервиль,  сообщал,  что
затребованные бумаги прибудут  вслед  за  сим  уведомлением. Все  документы,
писал  он, находятся в полном порядке и засвидетельствованы в соответствии с
требованиями  закона.  Помимо  того,  он извещал,  что  почти  все свидетели
происшествий,  упоминаемых  в протоколе, живут  в  городе  Прейсиш-Эйлау,  а
женщина, которой  граф  Шабер обязан своим  спасением, проживает в  одном из
предместий Гейльсберга.
   -  Да,  это  уже не  шутки! -  воскликнул  Дервиль, когда Букар вкратце
изложил ему содержание  письма.  - Вот  что, любезный друг, - обратился он к
нотариусу,  - мне понадобятся кое-какие  сведения, которыми располагает твоя
контора. Если не ошибаюсь, как раз у этого старого мошенника Рогена...
   - Мы зовем его неудачником Рогеном, злосчастным Рогеном, - прервал его,
смеясь, Александр Кротта.
   -  Если  не ошибаюсь,  как  раз у  этого  "неудачника  Рогена", который
прихватил восемьсот  тысяч франков  у своих  доверителей  и пустил  по  миру
десятки семей, как  раз у него, если не  ошибаюсь,  велось дело о ликвидации
наследства Шабера. Помнится, я встречал подобное указание в делах Ферро.
   -  Верно,  -  ответил  Кротта,  - тогда я был  еще младшим писцом.  Мне
пришлось  переписывать это дело,  и  я, таким  образом, изучил  его  вдоль и
поперек. Роза Шапотель,  супруга  и  вдова  Гиацинте  Шабера, графа Империи,
кавалера большого  офицерского креста Почетного  легиона,  вступила  с ним в
брак  без  контракта, - следовательно, на основе общности имущества. Сколько
могу припомнить, наличный капитал равнялся шестистам тысячам франков. Еще до
свадьбы  граф  Шабер составил  завещание в пользу парижских  приютов: им  он
отказывал четверть наличности, считая ко  дню  его кончины;  другую четверть
должна была наследовать казна. Тут же состоялись  опись, раздел,  торги, ибо
юристы взялись за дело горячо. В момент ликвидации изверг,  правивший  тогда
Францией, особым указом вернул вдове полковника долю, причитавшуюся казне.
   -  Следовательно, лично  состояние графа Шабера не превышало бы трехсот
тысяч франков?
   - Правильно, дружище,  - ответил Кротта.  - Вы,  поверенные,  иной  раз
рассуждаете вполне здраво, хотя вас и обвиняют  в  криводушии,  так  как  вы
готовы защищать без различия и правого и виноватого.
   Граф  Шабер, - он указал  свой адрес  на  первой расписке,  выданной им
нотариусу, - проживал в предместье Сен-Марсо, на улице Пти-Банкье, у бывшего
квартирмейстера   императорской   гвардии,  занимавшегося   теперь  продажей
молочных  продуктов; звался он Верньо. Добравшись до места, Дервиль пустился
на розыски своего  клиента  пешком,  - его кучер наотрез отказался  ехать по
немощеной улице, да и колеи были  чересчур  глубоки  для легкого кабриолета.
Внимательно присматриваясь к постройкам, поверенный с трудом отыскал на  том
конце улицы, который  примыкал  к бульвару,  между двух  стен,  сложенных из
щебня и глины, два невзрачных каменных столба; хотя их и защищали деревянные
тумбы, они  были  сильно побиты колесами проезжавших мимо телег.  Столбы эти
поддерживали  балку  с островерхним черепичным навесом. Выведенная по  балке
красным  надпись гласила: Верньо, малочные  прадукты. Справа была изображена
корзина с яйцами, а  слева корова, намалеванные одной  белой краской. Ворота
стояли настежь: очевидно, их так и  не запирали в течение всего  дня.  Прямо
против  ворот, в глубине  довольно  просторного  двора, виднелся  дом,  если
только уместно применить это слово к лачугам парижских предместий, не идущим
ни в какое сравнение даже с самыми бедными деревенскими хижинами; они так же
убоги,  но  лишены поэтической  прелести последних.  В самом  деле,  хижине,
стоящей среди полей, придают очарование чистый воздух, зелень,  луга, холмы,
извилистая тропка, виноградник, живая изгородь,  стог сена, брошенная лопата
или мотыга; в столице же нищета  величественна только тем, что страшна. Хотя
дом  и   выстроили  недавно,  но   казалось,  он  вот-вот  рухнет.  Ни  один
строительный  материал  не  пошел  по своему прямому  назначению,  все  было
набрано  среди разного  хлама  у  разрушенных  домов,  а  их в Париже сносят
ежедневно.  На  сбитом из  старых дощечек ставне  Дервиль  прочел  уцелевшую
надпись: Магазин мод. Окна разных размеров были пробиты в самых  неожиданных
местах. Нижний этаж, очевидно единственная пригодная для  жилья  часть дома,
одной своей стороной  поднимался довольно  высоко, а на другой  его  стороне
из-за неровности  почвы  окна вросли в землю. Между воротами и домом  стояла
огромная  зловонная лужа, куда стекала дождевая вода и выплескивались помои.
Вдоль  стены, довольно еще  прочной  на  вид и  служившей опорой  для ветхой
лачуги, выстроились  в ряд затянутые проволокой клетки, где кролики выводили
свое  многочисленное  потомство.   Справа  от   ворот  виднелся  коровник  с
сеновалом. Между  коровником  и домом помещался погреб для хранения молочных
продуктов. Слева были расположены  птичий двор, конюшня и навес для  свиней;
все  эти строения  и  самый  дом были сбиты из старых  досок  и скудно крыты
камышом.  Как и  во  всех уголках,  где готовится  для  прожорливого  Парижа
ежедневная грандиозная  трапеза,  во дворе,  куда вошел  Дервиль,  замечался
беспорядок,  неизбежный, когда во  что бы  то ни стало  требуется поспеть  к
намеченному часу. Огромные,  с  помятыми боками, жестяные  бидоны, в которых
перевозят молоко, и горшки из-под сливок валялись перед погребом  вперемешку
с тряпичными  затычками.  Какая-то  ветошь,  предназначенная  для  вытирания
посуды,  сохла  на  солнце на  веревках, протянутых  между  жердями. Смирная
лошадка,  из  той породы,  что  водится только  у одних владельцев молочных,
переступила оглобли и остановилась перед запертой конюшней. Коза обгладывала
чахлые,  пропыленные  лозы,  вьющиеся вдоль  желтой  растрескавшейся  стены.
Кошка, вспрыгнув  на край горшка,  лакала  остатки  сливок. Куры, испуганные
появлением  Дервиля, с  клохтаньем  бросились врассыпную,  а сторожевой  пес
залился лаем.
   "И здесь живет  человек, решивший  исход битвы  при  Эйлау!" -  подумал
Дервиль, охватывая взглядом открывшуюся перед ним непривлекательную картину.
   Дом   был  оставлен  на  попечение  трех  мальчуганов.  Один   из  них,
взгромоздившись на воз свежескошенной травы, швырял  камни в соседнюю трубу,
норовя,  очевидно, попасть в  кастрюлю,  стоящую на очаге. Второй  мальчишка
старался втащить  свинью  на ручную тележку, упирающуюся передком в землю, а
третий,  повиснув на другом конце, ждал момента, когда свинья ступит на край
тележки, чтобы подкинуть ее кверху, как на  качелях. Когда Дервиль обратился
к  ним с вопросом, здесь ли проживает  господин  Шабер, мальчики промолчали,
дружно уставившись  на незнакомца  с какой-то лукавой тупостью, если  только
позволительно  сочетать  два эти  слова.  Дервиль повторил свой  вопрос,  но
безуспешно. Наконец насмешливый  вид трех  сорванцов  вывел его  из  себя, и
поверенный  отпустил  несколько  шутливых  ругательств,  дозволительных,  по
мнению молодых людей, в обращении с проказниками мальчишками, а они в  ответ
залились   грубым  смехом,  нарушив  тишину,  царившую   во  дворе.  Дервиль
рассердился.  На шум из темной низкой каморки, расположенной  возле погреба,
вышел  полковник  и  стал  на  пороге  с  непередаваемой,  чисто  солдатской
невозмутимостью.  В  зубах  у  него  дымилась  на  диво обкуренная трубка  -
специальный термин  курильщиков, - дешевенькая глиняная трубка,  именуемая в
просторечии  носогрейкой. Он  сдвинул со  лба козырек  невероятно засаленной
фуражки, заметил  Дервиля и зашагал к  своему благодетелю прямо по  навозной
жиже, на ходу по-приятельски крикнув сорванцам:
   - Рота, смирно!
   Мальчишки почтительно замолчали, что свидетельствовало  о непререкаемой
власти, какую имел над ними старый полковник.
   - Почему вы мне  не написали? - спросил  Шабер поверенного. - Держитесь
коровника, там  мощеная  дорожка! - Крикнул он, заметив, что Дервиль стоит в
нерешительности, опасаясь промочить ноги в навозной жиже.
   Перепрыгивая  с камня  на камень, Дервиль  добрался, наконец, до двери,
ведущей в каморку  полковника. Чувствовалось, что Шаберу неприятно принимать
гостя  в  такой неприглядной обстановке. И  в самом деле, Дервиль  заметил в
комнате  только  один единственный стул.  Ложе  полковнику заменяли  две-три
охапки сена, на которые хозяйка накинула  рваные, неизвестно где подобранные
коврики,  -  такими  ковриками  молочницы  обычно  застилают скамейки  своей
тележки. Пол был земляной, плотно утрамбованный. От стен, покрытых плесенью,
позеленевших и растрескавшихся,  шла  такая  сырость, что  на  той стене,  у
которой спал полковник,  прибили камышовую цыновку. Знаменитая шинель висела
прямо  на гвоздике. В углу валялись две пары разбитых сапог. Никакого намека
на  белье. На источенном червями  столе лежали раскрытые "Бюллетени  великой
армии", переизданные Планше, -  очевидно,  единственная  отра