при виде
логова, где жил  отец.  Окно  -  без  занавесок,  отсыревшие обои  отстали в
нескольких  местах  и покоробились, обнажив  пожелтелую  от дыма штукатурку.
Старик  лежал  на дрянной  кровати,  прикрытый  тощим  одеялом  и  с  ватным
покрывальцем на ногах, сшитым из лоскутков от  старых платьев г-жи Воке. Пол
сырой  и весь в  пыли.  Против окна -  старинный  пузатенький комод розового
дерева  с медными выгнутыми ручками  наподобие виноградной лозы, украшенными
веточками и листиками; старый умывальник с деревянной доской,  на нем кувшин
в тазу и бритвенные принадлежности. В углу - брошенные  башмаки, у изголовья
- ночной шкапчик  без дверцы, без мраморной  доски;  камин, где не было даже
следов золы;  рядом  - ореховый прямоугольный стол с перекладиной  внизу, на
которой папаша Горио недавно  плющил серебряную вызолоченную чашку. Скверная
конторка и на  ней  шляпа Горио;  кресло с соломенным  сиденьем и два  стула
завершали нищенскую обстановку. Грядка для полога прикреплена была к потолку
какой-то тряпкой, а вместо полога с нее свисал лоскут  дешевенькой материи в
белую и красную шашку. Самый бедный рассыльный жил у себя на чердаке не  так
убого,  как  жил  папаша  Горио  у  г-жи  Воке.  От одного  вида его комнаты
становилось  холодно,  сжималось  сердце;  она  имела  сходство  с  тюремной
камерой,  и притом самой унылой. По  счастью, Горио не видел выражения  лица
студента,  когда тот ставил свечку на  ночной столик. Старик, закутавшись до
подбородка в одеяло, повернулся лицом к Эжену.
   -  Ну, кто же  нравится вам  больше,  госпожа  де Ресто  или госпожа де
Нусинген?
   - Я  отдаю  предпочтение  госпоже  Дельфине  за  то, что она вас  любит
больше, - сказал студент.
   В ответ на эти теплые слова Горио высвободил руку из-под одеяла и пожал
руку Эжену.
   -  Спасибо,  спасибо,  -  повторял расстроганный  старик. -  А  что она
говорила обо мне?
   Растиньяк  передал   в  приукрашенном  виде  свой  разговор  о   нем  с
баронессой, и Горио внимал этому рассказу, как слову божию.
   -  Дорогое дитя! Да,  да, она очень меня любит. Но не верьте ей в  том,
что она говорит  об Анастази. Видите ли, сестры  ревнуют меня друг  к другу.
Это  лишнее доказательство  их  нежных чувств. Госпожа  де Ресто  тоже очень
любит  меня.  Я это знаю. Отец  знает своих детей,  как  знает всех нас бог,
который видит  самую глубину души и судит  нас по нашим  помыслам.  Они  обе
одинаково нежны со мной.  Ах, будь у меня хорошие зятья, я был бы совершенно
счастлив! Полного счастья на земле,  конечно, нет. Ах, если бы я жил с ними!
Только бы  слышать их голоса, знать, что они здесь, рядом, видеть их,  когда
они приходят и уходят,  как то  бывало, пока мы жили вместе, - и мое  сердце
запрыгало бы от радости. А красиво ли они были одеты?
   - Да, -  отвечал Эжен. - Но как же это так, господин Горио: ваши дочери
окружены такою роскошью, а вы живете в этой конуре?
   -  По чести  говоря, для чего мне  лучшее жилище?  - ответил Горио  как
будто  беззаботно.  - Мне трудно вам это  объяснить,  я не умею  связать как
следует  двух слов. Все -  здесь, - добавил он, ударив себя в  грудь. -  Моя
жизнь в дочерях.  Если им  хорошо,  если они  счастливы, нарядны,  ходят  по
коврам, то не все ли равно, из  какого сукна мое платье  и  где  я  сплю? Им
тепло, тогда и мне не холодно, им весело, тогда и мне не скучно. У меня  нет
иного горя, кроме их горестей. Когда вы  станете  отцом,  когда услышите  вы
лепет своих деток и подумаете: "Это часть меня самого!", когда почувствуете,
что эти  малютки кровь от крови вашей, лучшее, что в ней есть, -  а ведь это
так! - то вам почудится, будто вы приросли к их телу,  почудится, будто и вы
движетесь,  когда  они  идут. Мне отовсюду  слышатся  их голоса.  Достаточно
одного  печального их  взгляда,  чтобы  во мне  застыла  кровь. Когда-нибудь
узнаете и вы,  что  их  благополучием бываешь счастлив  гораздо больше,  чем
своим. Я  не могу вам объяснить всего: это внутренние движения души, которые
повсюду сеют радость.  Словом, я живу тройною  жизнью.  Хотите, расскажу вам
одну занятную вещь? Видите ли, став отцом, я понял бога. Все сущее произошло
ведь от него, поэтому он вездесущ. Такое же отношение между мной и дочерьми.
Только я люблю  моих дочерей больше, чем господь бог  любит мир, ибо  мир не
так прекрасен,  как сам  бог,  а мои дочери прекраснее меня.  Они  настолько
близки моей душе, что мне все думалось: сегодня  вечером он их  увидит! Боже
мой!  Пусть  только  какой-нибудь  мужчина даст моей  Дельфине  счастье,  то
счастье  женщины, когда она  горячо любима, - и я стану ему чистить башмаки,
буду у него на побегушках. Я  знаю от горничной, что этот сударик де Марсе -
зловредный пес. У  меня  чесались  руки  свернуть  ему шею. Не любить  такое
сокровище, такую женщину, с соловьиным голоском и стройную, как статуя!  Где
у нее были глаза,  когда она шла замуж  за этого эльзасского  чурбана? Обеим
нужны были  бы в мужья красивые, любезные молодые люди. А все  сталось иначе
из-за их прихоти.
   Папаша Горио был великолепен. Эжену никогда не приходилось его видеть в
озаренье  пламенной  отцовской  страсти.  Что  замечательно,  так  это  сила
вдохновения, свойственная нашим чувствам. Взять хотя бы самое невежественное
существо:  стоит  ему  проявить  подлинную, сильную любовь,  оно  сейчас  же
начинает  излучать  особый ток, который  преображает его внешность, оживляет
жесты, скрашивает голос.  Под влиянием страсти даже тупица доходит до вершин
красноречия, если не складом  речи, то  по мысли, и как бы витает в какой-то
лучезарной сфере. Так  и теперь: и в голосе и в жестах старика чувствовалась
захватывающая  сила, какою отличаются великие  актеры. Да и все наши  лучшие
чувства - разве они не могут быть названы поэтической речью нашей воли?
   - Ну,  значит, вас не  огорчит,  если  я  скажу вам,  что, наверно, она
порвет  с де  Марсе? - спросил Эжен  папашу Горио. - Этот  хлыщ бросил ее  и
пристроился к  княгине  Галатион. Что  касается меня,  то я сегодня  вечером
влюбился по уши в мадам Дельфину.
   - Вот как! - воскликнул папаша Горио.
   - Да. И я как будто  ей понравился. Мы целый час проговорили о любви, а
в субботу, послезавтра, я непременно отправлюсь к ней.
   - О, как же  буду я любить вас, мой дорогой, если вы ей понравитесь. Вы
человек добрый, вы не станете ее мучить. Если же вы ей измените, я, не тратя
слов, перережу вам горло. Женщина любит  только раз, вы понимаете? Боже мой!
Какие глупости  я  говорю, господин  Эжен!  Вам тут холодно. Боже  мой! Так,
значит, вы разговаривали с ней. Что же она просила передать мне?
   "Ничего", - мысленно сказал Эжен, но вслух ответил:
   - Она просила передать, что шлет вам горячий дочерний поцелуй.
   - Прощайте, сосед, спокойной ночи, сладких сновидений, а уж  у  меня-то
они будут благодаря тому, что вы сейчас сказали. Да  поможет вам бог во всех
ваших  начинаниях! Сегодня вечером вы были моим  ангелом, от  вас повеяло на
меня дочерью.
   "Бедняга!  - думал  Эжен, укладываясь спать. - Все это способно тронуть
каменное  сердце.  Дочь  столько  же  помышляла  о  нем, сколько  о турецком
султане".
   Со  времени этого разговора  папаша  Горио  стал  видеть в своем соседе
нежданного  наперсника, своего  друга. Между  ними  установились  именно  те
отношения,  какие  только и  могли  привязать  старика к другому человеку. У
сильных чувств всегда есть свои расчеты.  Папаша Горио воображал, что сам он
будет немного ближе к дочери, что станет для нее более желанным гостем, если
Эжен полюбится  Дельфине.  Кроме того, старик  открыл  Эжену одну  из причин
своих страданий. По сто раз на день он желал счастья г-же  де Нусинген, а до
сих  пор  она  еще не испытала радостей любви. Эжен,  конечно, представлялся
папаше Горио, по его же выражению, самым милым  молодым человеком, какого он
когда-либо  встречал, и старик как  будто чувствовал, что Растиньяк доставит
его  дочери  все  наслаждения,  которых ей нехватало. Таким образом,  папаша
Горио  проникся к своему соседу дружбой, становившейся все крепче, а без нее
и самая развязка этой повести была бы непонятна.
   На  следующее  утро,  за завтраком, то  напряженное  внимание,  с каким
папаша Горио  посматривал на Растиньяка, сев  с ним рядом, и несколько слов,
сказанных им Эжену, и самое  лицо старика, обычно похожее на гипсовую маску,
а теперь преображенное, - все это  повергло в изумленье нахлебников. Вотрен,
впервые после их  беседы увидав студента, казалось,  хотел что-то прочесть в
его душе. Этой ночью, прежде чем заснуть, Эжен измерил  всю  ширь жизненного
поля, представшего его взору, и теперь, при виде  Вотрена, он сразу вспомнил
о  его  проекте,  естественно  подумал  о  приданом  мадмуазель  Тайфер,  не
удержался и  посмотрел на Викторину, как смотрит  самый добродетельный юноша
на богатую невесту.  Случайно  глаза их  встретились. Бедная девушка  должна
была   признать,  что  Растиньяк  в  новом   наряде  поистине  очарователен.
Обменявшись с ней достаточно красноречивым взглядом, он мог не сомневаться в
том,  что  стал для нее  предметом смутных любовных чувств,  волнующих  всех
молодых  девушек,  которые   их  обращают   на  первого  пригожего  мужчину.
Внутренний голос кричал ему: "Восемьсот тысяч франков". Но Эжен сразу вернул
себя к событиям предшествующего дня и решил,  что его  надуманная страсть  к
г-же де Нусинген будет служить ему противоядием от невольных дурных мыслей.
   - Вчера у Итальянцев давали "Севильского цырюльника" Россини. Я никогда
не слышал такой прелестной музыки, - сказал  он окружающим.  -  Боже!  Какое
счастье иметь ложу у Итальянцев.
   Папаша  Горио  поймал  смысл  этой фразы на лету, как собака улавливает
жест хозяина.
   - Вы,  мужчины, катаетесь как сыр  в масле, делаете что  вздумается,  -
заметила г-жа Воке.
   - А, скажите, как вы возвращались домой? - спросил Вотрен.
   - Пешком, - ответил Растиньяк.
   - Ну, уж мне такое половинчатое удовольствие  не по душе, я бы ездил  в
собственной карете, сидел в собственной ложе и возвращался бы домой со всеми
удобствами, - заявил искуситель. - Все или ничего - вот мой девиз.
   - Девиз хороший, - подтвердила г-жа Воке.
   - Вы,  может  быть,  пойдете навестить  госпожу  де Нусинген, - шопотом
сказал Эжен  папаше  Горио. -  Она вас примет с распростертыми объятиями, ей
захочется узнать обо  мне всякие  подробности. Насколько  мне  известно, она
всеми силами стремится попасть в дом моей кузины, виконтессы де  Босеан. Так
не  забудьте  передать ей,  что я очень  люблю ее и все  время думаю, как бы
осуществить ее желание.
   Растиньяк  поспешил  уйти  в Школу  правоведения. Ему хотелось быть как
можно меньше времени в  этом  постылом доме.  Почти весь день он прогулял по
городу;  голова его лихорадочно  горела, -  состояние, хорошо  знакомое всем
молодым  людям, обуреваемым  чересчур  смелыми  надеждами. Под  впечатлением
доводов Вотрена  Эжен  задумался над жизнью общества, как вдруг, при входе в
Люксембургский сад, он встретил своего приятеля Бьяншона.
   - С чего у тебя такой серьезный вид? - спросил медик.
   - Меня изводят дурные мысли.
   - В каком роде? От мыслей есть лекарство.
   - Какое?
   - Принять их... к исполнению.
   - Ты шутишь, потому что не знаешь, в чем дело. Ты читал Руссо?
   - Да.
   - Помнишь то место, где он  спрашивает, как бы  его  читатель поступил,
если  бы  мог,  не  выезжая из Парижа,  одним  усилием  воли убить  в  Китае
какого-нибудь старого мандарина и благодаря этому сделаться богатым?
   - Да.
   - И что же?
   - Пустяки! Я приканчиваю уже тридцать третьего мандарина.
   -  Не  шути.  Слушай,  если  бы тебе доказали, что  такая  вещь  вполне
возможна и тебе остается только кивнуть головой, ты кивнул бы?
   - А твой  мандарин очень  стар?  Хотя, стар он или молод, здоров или  в
параличе, говоря честно... нет, чорт возьми!
   - Ты, Бьяншон, хороший малый. Ну, а если ты так влюбился в женщину, что
готов выворотить наизнанку свою душу, и  тебе  нужны  деньги,  и даже  много
денег, на ее туалеты, выезд и всякие другие прихоти?
   - Ну,  вот!  Сначала  ты отнимаешь  у меня рассудок, а  потом требуешь,
чтобы я рассуждал.
   -  А я, Бьяншон,  схожу с ума;  вылечи  меня. У меня две  сестры -  два
ангела  красоты и  непорочности, и я хочу, чтобы они  были счастливы. Откуда
мне добыть им на приданое двести тысяч франков в течение ближайших пяти лет?
В жизни бывают такие  обстоятельства, когда необходимо вести крупную игру, а
не растрачивать свою удачу на выигрыши по мелочам.
   -  Но ты ставишь вопрос, который возникает перед каждым, кто вступает в
жизнь,  и этот  гордиев узел хочешь рассечь  мечом. Для этого, дорогой  мой,
надо быть  Александром, в противном случае угодишь на каторгу. Я лично  буду
счастлив  и  той скромной  жизнью,  какую  я  создам себе в  провинции,  где
попросту  наследую  место  своего отца. Человеческие  склонности находят и в
пределах  очень маленького  круга такое же полное  удовлетворение, как  и  в
пределах  самого большого.  Наполеон  не  съедал двух обедов и  не мог иметь
любовниц больше, чем студент-медик, живущий  при  Больнице  капуцинов.  Наше
счастье,  дорогой мой, всегда  будет  заключено в границах  между  подошвами
наших  ног и нашим теменем, - стоит  ли оно нам миллион  или сто луидоров  в
год,  наше  внутреннее  ощущение  от него будет  совершенно одинаково. Подаю
голос за сохранение жизни твоему китайцу.
   - Спасибо, Бьяншон, ты облегчил мне душу! Мы с тобою навсегда друзья.
   -  Слушай,  -  продолжал  студент-медик,  -  сейчас  я  был  на  лекции
Кювье[124] и, выйдя оттуда в Ботанический сад, заметил Пуаре и Мишоно, - они
сидели на скамейке и беседовали с одним субъектом, которого я видел у палаты
депутатов  во  время прошлогодних беспорядков; у меня сложилось впечатление,
что   это  полицейский,   переодевшийся   степенным   буржуа-рантье.   Давай
понаблюдаем за этой парочкой, - зачем, скажу тебе после. Ну, прощай, бегу на
поверку к четырем часам.
   Когда Эжен вернулся в пансион, папаша Горио уже ждал его прихода.
   - Вот вам письмо от нее. А каков почерк! - сказал старик.
   Эжен распечатал письмо и прочел:

   "Милостивый государь,  мой  отец сказал мне,  что вы любите итальянскую
музыку.  Я была бы очень рада, если бы вы  доставили мне удовольствие, заняв
место в моей ложе. В субботу  поют Фодор и Пеллегрини, -  уверена, что вы не
откажетесь. Господин Нусинген присоединяется к моей просьбе и приглашает вас
к  нам пообедать запросто. Ваше согласие доставит ему большое  удовольствие,
избавив  его  от  тяжкой  семейной обязанности  сопровождать меня. Ответа не
надо, приходите; примите мои лучшие пожелания.
   Д. де Н.".

   -  Дайте мне посмотреть на  него,  -  сказал  старик, когда Эжен прочел
письмо. - Вы, конечно,  пойдете? -  спросил он,  нюхая листок. -  Как хорошо
пахнет! К бумаге прикасались ее пальчики.
   "Так просто женщина не бросается на шею мужчине, - подумал Растиньяк. -
Она  хочет воспользоваться  мной,  чтобы  вернуть де Марсе.  Только с досады
делают подобный шаг".
   - Ну, чего же тут думать? - сказал папаша Горио.
   Эжен не имел понятия  о тщеславной  мании, обуявшей в это время  многих
женщин,  и не знал,  что  жена  банкира  готова  на любые  жертвы,  лишь  бы
проложить  себе  дорожку в Сен-Жерменское  предместье. Это  была пора, когда
были  в  моде женщины, принятые в общество Сен-Жерменского предместья, у так
называемых статс-дам Малого дворца, среди которых г-жа де Босеан, подруга ее
герцогиня  де  Ланже и  герцогиня де Мофриньез занимали  первые места.  Лишь
Растиньяк  не  знал,  что  дам с  Шоссе д'Антен  обуревало безумное  желанье
проникнуть в высший круг, блиставший такими созвездиями женщин.
   Но  недоверчивость  Эжена  оказала  ему  добрую  услугу,  вооружив  его
хладнокровием и скучным преимуществом - способностью ставить свои условия, а
не принимать чужие.
   - Да, я пойду, - ответил он папаше Горио.
   Итак, простое любопытство вело Эжена к г-же де Нусинген, но, выкажи она
к  нему пренебреженье, его, быть может, влекла бы туда страсть.  А  все-таки
Эжен  с  каким-то нетерпением ждал следующего дня, ждал часа своего  визита.
Для молодого человека первая его интрига таит в себе не меньше прелести, чем
первая  любовь.   Уверенность   в   успехе   вызывает  множество   радостных
переживаний,  причем  мужчина  в  них  не  сознается,  а  между  тем  ими  и
объясняется  все обаяние некоторых женщин. Страстное желание  воспламеняется
как трудностью,  так и легкостью победы. Все  человеческие страсти, конечно,
возникают  или  держатся  на  этих   двух  началах,   делящих  всю  область,
подвластную любви,  на  две различные сферы. Такое  разделение, быть  может,
вытекает  из сложного  вопроса  темпераментов,  который  что  там ни говори,
играет  в  человеческом  сообществе  главенствующую роль.  Если меланхоликам
нужна  возбуждающая  доза  разнообразного  кокетства, то  люди  нервического
склада  или  сангвиники  могут сбежать  с  поля  сражения, встретив чересчур
стойкий  отпор.  Другими  словами,  элегия  порождается  лимфой,  а дифирамб
нервами.
   Пока  Эжен  переодевался,  он   испытал  немало  мелких,  но  блаженных
ощущений,  которые  щекочут  самолюбие  молодых  людей, хотя  они  не  любят
говорить об этом, боясь насмешек. Эжен оправил свои волосы, думая о том, что
взор красивой женщины скользнет  украдкой по его кудрям. Так  же  ребячливо,
как   юная  девица   перед  балом,  он,  наряжаясь,  разрешил  себе  немного
покривляться и, оправляя фрак, полюбовался тонкой своей  талией.  "Наверняка
есть и такие,  что  сложены похуже!" - подумал он. Затем он спустился  вниз,
как раз  в то время, когда все уже сидели за столом, и весело выдержал  град
глупых шуток по поводу его  изящной внешности. Характерной чертою  нравов  в
семейных пансионах является недоуменье при виде человека, тщательно одетого.
Ст'оит там надеть новое платье, и каждый сделает какое-нибудь замечание.
   Бьяншон пощелкал языком, словно подгоняя лошадь.
   - Вылитый пэр и герцог! - объявила г-жа Воке.
   - Вы идете покорять? - спросила мадмуазель Мишоно.
   - Кукареку! - закричал художник.
   - Привет вашей супруге, - сказал чиновник из музея.
   - А разве у господина де Растиньяка есть супруга? - спросил Пуаре.
   - Супруга наборная-узорная,  в воде не тонет, ручательство за прочность
краски, цена от двадцати пяти до сорока, рисунок в клетку по последней моде,
хорошо моется, прекрасно носится, полушерсть-полубумага,  полулен,  помогает
от  зубной  боли  и  других  болезней,  одобренных  Королевской  медицинской
академией! Лучшее средство для детей, еще  лучше  от головной боли, запора и
прочих  болезней  пищевода,  ушей  и  глаз!  -  прокричал  Вотрен   комичной
скороговоркой, тоном  ярмарочного шарлатана.  -  Вы  спросите: "Почем же это
чудо? По два су?" Нет. Даром. Это  остатки от поставок Великому Моголу[127];
все европейские  владыки,  не исключая баденского герррррцога, соблаговолили
посмотреть!   Вход  прямо!  По  дороге  зайдите  в  кассу!  Музыка,   валяй!
Брум-ля-ля, тринь-ля-ля,  бум-бум! -  И, переменив  голос на хриплый:  - Эй,
кларнет, фальшивишь. Я тебе дам по пальцам!
   - Ей-богу!  Что за  приятный  человек,  с ним не соскучишься вовеки!  -
воскликнула г-жа Воке.
   В ту минуту, когда, как по сигналу, вслед за забавной  выходкой Вотрена
раздался  взрыв смеха и  шуток, Эжен  перехватил  брошенный  украдкой взгляд
мадмуазель Тайфер, которая, наклонясь  к  г-же  Кутюр,  шептала ей что-то на
ухо.
   - А вот подъехал и кабриолет, - заявила Сильвия.
   - Где же это он обедает? - спросил Бьяншон.
   - У баронессы де Нусинген, дочери господина Горио, - пояснил Эжен.
   При  этом  имени все  взоры обратились к  вермишельщику,  глядевшему  с
какой-то завистью на Растиньяка.
   На  улице Сен-Лазар  Эжен  подъехал к  дому, в пошлом стиле, с  тонкими
колонками,  с дешевыми  портиками