ак  увядшие  травы,  те,  что
плывут там, печальные, и стелются  по  воде,  словно  волосы  утопленницы.
Трупы империй обратятся в тлен, человеческий  прах  смешается  с  морскими
песчинками. Бог свернет всю вселенную в комок, как старое тряпье,  которое
надо выкинуть, как платье, которое сбрасывают с себя, потому что оно ни на
что не нужно. Тогда бог _останется один_.  Тогда,  может  быть,  ничто  не
заслонит его могущества, его сияния. Но кто тогда их увидит? Родятся ли из
нашего праха новые расы людей, чтобы увидеть или чтобы угадать  того,  кто
творит и кто разрушает?
   - Мир погибнет, я это знаю, - сказал Стенио, - но для того,  чтобы  его
разрушить, понадобится столько веков, что  мозг  человеческий  даже  не  в
силах все это исчислить. Нет, нет, это еще не агония мира. Мысль эта могла
зародиться только в раздраженной душе какого-нибудь скептика вроде вас; но
я чувствую, что мир еще молод: сердце мое и разум говорят мне, что  он  не
достиг еще и середины жизни, не вступил в пору своего  расцвета;  мир  еще
развивается, ему предстоит еще столько всего узнать!
   - Без сомнения, - иронически ответила Лелия, - он еще не  постиг  тайны
воскрешать мертвых и делать живых  бессмертными;  но  он  совершит  и  эти
великие открытия, и тогда миру не будет конца, человек станет сильнее бога
и сумеет выжить без помощи  посторонней  силы,  опираясь  только  на  свой
собственный разум.
   - Вы все шутите, Лелия! Но послушайте:  не  думаете  ли  вы,  что  люди
сегодня стали лучше, чем были вчера, и поэтому...
   - Я этого не думаю, но какое это  имеет  значение?  Мы  с  вами  разных
мнений о возрасте мира, вот и все.
   - Если бы мы знали его в точности, - сказал Стенио, - мы  нисколько  бы
не подвинулись вперед. Мы не  знаем  тайны  его  создания,  мы  не  знаем,
сколько времени мир, устроенный так, как наш,  может  и  должен  жить.  Но
сердцем я чувствую, что мы движемся к свету и к жизни; на нашем небе сияет
надежда, взгляните только, как прекрасно солнце! Какое  оно  яркое,  какое
щедрое, как оно улыбается горам, которые покрываются багрянцем от его ласк
и краснеют от любви, как робкая  девушка!  Существование  бога  доказуется
отнюдь не логикой разума. Люди  верят  в  бога,  потому  что  неизъяснимое
чувство подсказывает им, что он существует. То  же  самое  относится  и  к
вечности - ее нельзя измерить мерилом  точных  наук,  но  человек  ощущает
душою присутствие в  духовном  мире  свежести,  силы,  так  же  как  своим
физическим существом он чувствует  присутствие  в  воздухе  живительных  и
укрепляющих начал. Неужели вы будете вдыхать этот ароматный, горный воздух
и он не проникнет в вас? Неужели вы будете  пить  эту  прозрачную  ледяную
воду, пахнущую мятой и диким тмином, и даже не ощутите ее дивной свежести?
Неужели вы не почувствуете себя помолодевшей и возрожденной, овеянная этим
легким и нежным ветерком, среди  цветов,  таких  красивых,  таких  гордых,
оттого что они ничем не обязаны человеку? Обернитесь и  взгляните  на  эти
густые кусты рододендрона; как свежи, как чисты эти пучки лиловых  цветов!
Как они поворачиваются к небу, чтобы увидеть  его  лазурь,  чтобы  собрать
росу! Цветы эти красивы, как вы, Лелия, они от всего отчуждены и дики, как
вы; неужели вам непонятно, как они могут возбудить к себе любовь?
   Лелия улыбнулась и, устремив свой взор на пустынную долину, погрузилась
в раздумье.
   - Конечно, нам следовало бы жить здесь, - сказала она наконец, -  чтобы
сохранить то немногое, что еще осталось у нас в сердце, но достаточно  нам
было бы провести тут три дня, и растительность бы  поблекла  и  воздух  бы
потерял свою свежесть. Человек не может  жить,  не  истерзав  чрева  своей
кормилицы, не истощив почвы, которая его взрастила.  Он  непременно  хочет
исправить и переделать творение божье. Повторяю:  достаточно  вам  пробыть
здесь три дня, к вам захочется перетащить камни с горы в глубину долины  и
пересадить кустарники,  растущие  во  влажных  расселинах,  на  бесплодную
каменную вершину. У вас это называют "разбивать сад". Если бы  вы  явились
сюда пятьдесят лет назад, вы бы непременно поставили здесь  еще  статую  и
беседку.
   - Вы все шутите, Лелия! Вы еще можете смеяться здесь, среди всего этого
величия! Без вас я бы, может быть, лежал здесь, простертый перед  творцом,
который все это создал. Но вы мой злой дух, вы  этого  не  захотели.  И  я
должен слушать, как вы отрицаете все, даже красоту природы.
   - Я вовсе ее не отрицаю! - вскричала она. - Слышали вы разве,  чтобы  я
что-нибудь отрицала? Разве я оставалась хоть на миг равнодушна к красоте и
величию какой-нибудь веры? Но кто даст  мне  силы  обманывать  себя?  Увы,
почему богу было  угодно  создать  такое  несоответствие  между  иллюзиями
человека  и  действительностью?  Почему  каждый  раз  приходится  страдать
оттого, что хочешь счастья, которое  является  нам  каждый  раз  в  ореоле
красоты, парит в наших мечтах, и никогда не спускается на землю? Не только
наша душа страдает от отсутствия бога, а и все каше существо - паши глаза,
наше тело - страдает от равнодушия или суровости неба.
   Скажите мне, есть где-нибудь на земле такой климат, чтобы  человеку  не
было ни слишком холодно, ни слишком жарко?  Есть  еще  такая  долина,  где
зимою бы не было сыро? Есть ли горы, где бы ветер не иссушал и не  вырывал
траву? На востоке изможденные зноем люди прозябают,  томятся,  они  всегда
лежат, всегда бездельничают. Женщины там блекнут под  сенью  гаремов,  ибо
солнце их просто бы спалило. А потом сухой,  жгучий  ветер  поднимается  с
моря и, кружа головы этому склонному к лени народу, порождает преступления
или  героические  деяния,  неведомые  нам,  северянам.  Тогда   эти   люди
опьяняются деятельностью, изливают в диких криках, кровавых наслаждениях и
ничем не сдерживаемых оргиях ту силу, которая до сих пор  в  них  дремала,
пока наконец, изведенные страданием и усталостью,  отупевшие  до  предела,
они снова бессильно не опускаются на свои диваны.
   И, однако, это еще самые закаленные,  самые  энергичные  народы:  самые
счастливые в часы отдыха и самые неистовые в работе. Взгляните  на  народы
жаркого  пояса  -  солнце  поистине  к  ним  великодушно.   Растения   там
необыкновенно велики, земля изобилует плодами, ароматами и  красотою.  Там
царит какая-то особая, кичливая роскошь красок и форм. Птицы  и  насекомые
там сверкают, как драгоценные  камни,  цветы  источают  пьянящие  ароматы.
Благовонны там и покрытые толстой корой деревья. Ночи там  прозрачны,  как
наши осенние дни, звезды кажутся раза в четыре крупнее. Природа там  щедра
и прекрасна.
   Человек, еще грубый и простодушный, не ведает иных зол, какие  изобрели
мы. Как по-вашему, счастлив он? Нет. Ему приходится  бороться  со  стадами
отвратительных диких  зверей.  Возле  его  жилья  рычит  тигр.  Змея,  это
холодное и скользкое чудовище, более  страшное  для  человека,  чем  любой
другой враг, подползает к колыбели его ребенка. Его настигает  гроза,  эти
страшные корчи могучей стихии, которая взвивается на дыбы, как разъяренный
бык, раздирает себя самое, как раненый лев. Человеку остается либо бежать,
либо гибнуть: ветер, молния, вышедшие из  берегов  потоки  опрокидывают  и
уносят его хижину, заливая его поле, увлекая за собою стада. Ложась спать,
он не знает, увидит ли опять родные места,  когда  проснется;  слишком  уж
много было в этих родных местах красоты: господь не пожелал их  сохранить.
Каждый год приходится искать себе новое  пристанище.  Богу  неприятен  вид
счастливого человека. О господи! Ты, может  быть,  тоже  страдаешь,  тебе,
может быть, тоже скучно среди всей твоей славы, коль скоро  ты  причиняешь
нам столько зла!
   Так вот, эти дети солнца, которым мы, поэты, завидуем в  наших  мечтах,
как земным избранникам, разумеется, спрашивают себя порою,  не  существует
ли  страны,  облюбованной  небом,   которая   не   исполосована   потоками
раскаленной лавы, которую  не  опустошают  разрушительные  ветра,  страны,
которая пробуждается по утрам такая же ровная, спокойная и  теплая,  какой
была накануне. Они спрашивают себя, неужели бог в гневе своем населил  все
земли жаждущими крови пантерами и отвратительными змеями; может быть,  эти
простодушные люди мечтают о земном рае  под  нашими  умеренными  широтами,
может быть они видят во сне, как холодный туман опускается на их загорелые
лица и смиряет окружающий их неуемный зной. Мы-то ведь в снах наших  видим
красное и горячее солнце, сверкающую  равнину,  раскаленное  море,  а  под
ногами  -  горячий  песок.  Мы  призываем  южное  солнце   отогреть   наши
закоченевшие спины, а южане готовы вымаливать капельки нашего дождя, чтобы
увлажнить ими горящую грудь. Так повсюду человек страдает  и  ропщет:  это
нежное и нервное создание напрасно возомнило себя царем вселенной; он - ее
самая несчастная жертва, он -  единственная  из  всех  живых  тварей,  чей
интеллект находится в таком великом  несоответствии  с  физической  силой.
Среди тех, кого он  называет  грубыми  животными,  властвует  материальная
сила, инстинкт у них не более чем средство  сохранить  жизнь.  У  человека
развитый сверх  меры  инстинкт  сжигает  и  мучит  его  хрупкий  и  слабый
организм. Он бессилен, как  моллюск,  и  при  этом  вожделеет,  как  тигр;
ничтожество  и  нужда  заточают  его  в  черепашью  скорлупу;  честолюбие,
беспокойство раскрывают в его мозгу орлиные крылья. Он хотел бы  соединить
в себе способности всех рас, но у него  есть  только  одна  способность  -
тщетно к чему-то стремиться. Он окружает себя  останками  прошлого;  недра
земли отдают ему золото и мрамор,  он  растирает  цветы,  добывая  из  них
ароматные вещества, убивает птиц, чтобы  украсить  себя  самыми  красивыми
перьями из их крыльев; нырки и гагары уступают  ему  свои  пуховые  шубки,
чтобы разогреть  его  онемевшее,  холодное  тело;  шерсть,  меха,  панцирь
черепахи, шелк, внутренности одного зверя, зубы другого,  шкура  третьего,
кровь и сама жизнь  всех  существ  принадлежат  человеку.  Жизнь  человека
поддерживается лишь разрушением; и, однако, до чего же эта жизнь  печальна
и коротка!
   Самое страшное из всего, что  создали  художники  и  поэты,  поддаваясь
причудам своей необычайной фантазии, и самые частые картины,  преследующие
нас в  кошмарах,  -  это  шабаш  оживших  трупов,  окровавленных  скелетов
животных, и разного  рода  чудовищные  несообразности:  птичьи  головы  на
лошадиных  туловищах,   крокодильи   морды   на   верблюжьих   шеях;   это
нагромождение человеческих костей, это  оргия  ужаса,  от  которой  пахнет
кровью,  это  вопли   страдания   и   зловещие   крики   изменившихся   до
неузнаваемости животных. Неужели вы считаете, что сны - это  простая  игра
случая? Не кажется  ли  вам,  что,  помимо  законов,  связей  и  привычек,
утвержденных правом и властью, у человека могут быть еще тайные  угрызения
совести, смутные, инстинктивные - и никакой ход его повседневных мыслей не
может склонить его признаться  в  том,  что  его  мучит,  и  поделиться  с
кем-нибудь своей тайной?  Угрызения  эти  выявляются  только  в  суеверном
страхе и в сновидениях. Теперь, когда нравы, обычаи и верования  разрушили
некоторые стороны нашей духовной жизни, жизнь эта запечатлелась в каких-то
уголках нашего мозга и может быть обнаружена,  лишь  когда  наше  сознание
засыпает.
   Есть  немало  других  сокровенных  ощущений  такого   же   рода.   Есть
воспоминания, словно оставшиеся в нас от прежней жизни; дети, появляясь на
свет, несут с собою страдания, уже испытанные в могиле,  ибо  очень  может
быть, что человек покидает холодный гроб, чтобы улечься в мягкой и  теплой
колыбели. Кто знает! Не прошли ли мы все через смерть и хаос? Эти страшные
картины преследуют нас во всех наших снах! Откуда у нас этот живой интерес
к угасшим жизням, откуда эти сожаления и эта любовь к людям, от которых  в
истории человечества осталось всего-навсего  одно  имя?  Не  есть  ли  это
бессознательное влечение памяти? Иногда мне кажется, что я знала Шекспира,
что я плакала вместе с Торквато, что вместе с Данте проносилась по небу  и
аду.  Одно  имя  былых  времен  возбуждает  во  мне  чувства,  похожие  на
воспоминания, так как некоторые запахи  экзотических  растений  напоминают
нам страны, откуда эти растения привезены. Тогда  наше  воображение  ведет
себя с ними так, как будто они ему давно привычны,  как  будто  нога  наша
ступала уже по этой неведомой стране, в которой, однако, как мы думаем, мы
никогда не жили и не умирали. Что мы, несчастные, обо всем этом знаем?
   - Мы знаем только то, что мы не можем этого знать, - сказал Стенио.
   - Вот это-то нас и  мучит,  Стенио!  -  воскликнула  она.  -  Бессилие,
которое целой вселенной, порабощенной и покалеченной, плохо удается скрыть
под блеском своих иллюзорных трофеев.  Искусство,  промышленность,  науки,
нагромождения  цивилизации  -  что  это,   как   не   постоянные   попытки
человеческой  слабости  утаить  свои  недуги  и  прикрыть   свою   нищету?
Поглядите, может ли роскошь, сколько бы изобилия, сколько бы утех  она  ни
несла,  создать  в  нас  новые  чувства  или  усовершенствовать   организм
человека; поглядите, удалось ли непомерно развитому  человеческому  разуму
применить теорию на практике; привели ли все  усилия  к  тому,  что  наука
продвинулась за пределы недосягаемого; чудовищно  возбудив  наши  страсти,
вкусили ли  мы  всю  полноту  наслаждения?  Сомнительно,  чтобы  прогресс,
достигнутый  шестьюдесятью  веками  поисков,  мог  сделать   существование
человека терпимым и уничтожить для многих необходимость самоубийства.
   - Лелия, я даже не пытался  доказать  вам,  что  человечество  достигло
апогея своего величия. Напротив, я уже говорил вам, что,  на  мой  взгляд,
еще немало поколений сменят друг друга, прежде чем достичь этой высоты,  а
достигнув ее, оно, может быть, сумеет продержаться еще  века,  прежде  чем
дойдет до той степени падения, какую вы приписываете ему сейчас.
   - Как вы можете думать, юноша, что мы идем неуклонно  вперед,  если  вы
видите, что вокруг вас гибнет столько убеждений и на смену им не  приходят
новые, если вы видите, что все общество в разброде и не стремится  жить  в
соответствии с законами природы, все способности истощаются от  излишеств,
все  устои,  вчера  еще  незыблемые,  начинают  обсуждаться  и  становятся
игрушками для детей, и на смену им не приходят принципы новой веры. Не так
ли обноски королевских и священнических одежд стали маскарадными костюмами
для народа, у которого есть право быть самому королем и священником,  хотя
короли все еще царствуют, а народ им служит!
   - Да, я знаю, напрасные усилия во все времена томили  человечество.  Но
лучше уже такое время, когда господствует тирания  и  рабы  страдают,  чем
такое, когда тирания дремлет, оттого что рабы ей безропотно покорились.
   - В былые времена, после войн, которые человек вел с  человеком,  после
этих потрясений всего общества мир, еще молодой и  сильный,  поднимался  и
восстанавливал свое здание для последующих веков. Этого больше  не  будет.
Мы не только переживаем, как вы считаете, последствие одного  из  недавних
кризисов, когда разум человеческий в утомлении  засыпает  на  поле  битвы,
прежде чем успевает взять в руки оружие освобождения. Вынужденный падать и
подниматься вновь, лежать простертым на боку в надежде  увидеть,  как  его
раны откроются и закроются снова, метаться в оковах и, обращая крики  свои
к небу, доходить до хрипоты, колосс стареет и слабеет: теперь он качается,
как развалины, которые вот-вот рухнут, - еще несколько часов  предсмертных
судорог, и ветер вечности равнодушно  пронесется  над  хаосом  отпустивших
поводья народов, все еще вынужденных оспаривать остатки поверженного мира,
который уже не может удовлетворить их потребности.
   - Так вы верите в наступление Страшного суда? О моя бедная Лелия!  Ваша
сумрачная душа порождает эти неимоверные ужасы, ибо она слишком велика для
мелких суеверий. Но во все времена ум человека занимали  мысли  о  смерти.
Аскетические души всегда находили усладу в мрачном  раздумье  и  старались
представить себе конец мира и гибель вселенной.  Вы  не  первая  пророчите
его, Лелия. Иеремия явился раньше вас, и ваша гневная дантовская поэзия не
создала ничего столь зловещего, как Апокалипсис, который блаженный безумец
распевал в бреду по ночам на скалах Патмоса.
   - Я это знаю, но  голос  Иоанна  Богослова,  мечтателя  и  поэта,  люди
услыхали и восприняли. Он поверг в ужас мир и, хоть  его  невозможно  было
понять, он обратил в христианскую веру множество  самых  заурядных  людей,
которые были глухи к высоким евангельским истинам, внушив им страх.  Иисус
отверз небо спиритуалистам, Иоанн отверз ад и выпустил  оттуда  смерть  на
бледном коне, деспотизм с окровавленным мечом, войну и голод, скакавших на
лошадином скелете, чтобы испугать чернь, которая спокойно  переносила  все
бедствия рабства, но испугалась, увидав их в языческом обличье. А  в  наши
дни пророки вещают в пустыне, и ни один голос не отвечает им, ибо  мир  ко
всему равнодушен; он глух, он ложится и затыкает себе уши, чтобы умереть в
покое. Напрасно иные  разбросанные  по  земле  кучки  сектантов  стараются
разжечь в людях  искорку  добродетели.  Последние  обломки  духовной  мощи
человека, они всего лишь на  несколько  мгновений  вынырнут  над  бездной,
чтобы  потом,  вместе  с  другими  обломками,  погрузиться  на  дно  этого
безбрежного моря, которое зальет весь мир.
   - О, зачем так отчаиваться, Лелия, в людях,  которые  стараются  в  наш
железный век возродить добродетель! Если бы я, как вы, сомневался  в  том,
что им это удастся, я не стал бы высказывать  этого  вслух.  Я  боялся  бы
совершить преступление.
   - Люди эти меня восхищают, - ответила Лелия, - и я хотела бы быть среди
них, пусть даже последней Но что могут сделать эти пастыри со  звездою  на
челе перед великим чудовищем Апокалипсиса, перед этой огромной, и страшной
фигурой,  неизменно  главенствующей  над  всем,  что  в   писаниях   своих
изображает пророк. Эта женщина, бледная и  прекрасная,  как  преступление,
эта великая блудница народов, украшенная драгоценностями  Востока,  верхом
на гидре,  изрыгающей  потоки  яда  на  всех  человеческих  путях,  -  это
цивилизация, это человечество, совращенное роскошью и наукой, это ядовитая
лавина;  она  поглотит  всякое  слово  добродетели,  всякую   надежду   на
возрождение.
   - О Лелия, - воскликнул поэт, охваченный суеверным предчувствием. -  Не
вы ли этот  несчастный  и  страшный  призрак?  Сколько  раз  великий  ужас
овладевал мною в снах! Сколько  раз  вы  являлись  мне  как  олицетворение
невыразимых мук,  в  которые  бросает  человека  его  пытливый  разум!  Не
олицетворяли ли вы с вашей красотою и вашей  печалью,  с  вашей  скукой  и
вашим скептицизмом избыток страдания, порожденный чрезмерностью мысли?  Не
вы ли высвободили, если  так  можно  выразиться,  растратили  по  мелочам,
прельстившись новыми впечатлениями, впадая в новые  заблуждения,  духовную
силу, которую столь развили занятия искусством, поэзией и  наукой?  Вместо
того  чтобы,  вняв  голосу  благоразумия,  по-настоящему   привязаться   к
простодушной вере ваших отцов и к той прирожденной беззаботности,  которую
господь вложил в человека, для того чтобы он  мог  насладиться  отдыхом  и
сохранить свои силы; вместо  того  чтобы  жить  благочестивой  и  скромной
жизнью, вы предались соблазнам тщеславной философии. Вы окунулись в  поток
цивилизации,  который  поднимался,  чтобы  разрушать,  и  который  слишком
быстрым своим бегом смыл едва заложенные  основания  грядущего.  И  только
потому, что вы  на  несколько  дней  отодвинули  осуществление  того,  что
творили века, вы считаете, что разбили песочные часы в руках у времени!  В
вашем страдании много гордости, Лелия!  Но  господь  даст  схлынуть  этому
потоку бурных веков - для него это  не  б