тарым  монахиням,
что узнала  в  явившейся  на  собеседование  незнакомке  светского  хлыща,
которого она ответом своим высмеяла и посрамила!  Может  быть,  завтра  же
болтливые монахини разнесут по всему городу весть о том,  какую  блестящую
победу Лелия  красноречием  своим  одержала  над  Стенио.  Нужно  какое-то
скандальное происшествие, чтобы смеяться стали не над ним, а над  ней.  Но
кого же он будет соблазнять, Клавдию или самое Лелию?
   Повиснув на решетке, он различил при слабом  свете  лампады,  зажженной
перед статуей божьей  матери,  белую  фигуру,  небрежно  раскинувшуюся  на
невысоком и узком ложе. Это была красавица  Клавдия;  она  спала  в  своей
кровати, имевшей форму гроба. Сон  ее  был  не  очень  спокоен.  Время  от
времени глубокий вздох, смутное воспоминание о горе, страхе  и  раскаянье,
вырывался у нее из груди. Лента у нее на голове развязалась, и ее  длинные
черные волосы, которых ей, как и Лелии, скоро предстояло  лишиться,  упали
на ее белую, как алебастр, руку, обнажившуюся из-под широкого рукава.
   С тех пор как Стенио ее видел, красота этой девушки  так  развилась,  в
очертаниях ее тела было столько изящества,  весь  облик  ее  был  исполнен
такого сладостного томления, хоть и слабо, но все же еще сопротивлявшегося
торжествующему целомудрию, что  смущенный  Стенио  забыл  о  своих  хитрых
намерениях и мечтал только овладеть ею ради нее самой. Но вздохи,  которые
время от времени вырывались из  груди  Клавдии,  словно  лившаяся  в  небо
таинственная  мелодия,  вселяли  в  распутника  инстинктивный  страх.  Ему
приходили также на память проклятия, которые Лелия посылала Дон  Жуану,  -
теперь они больше уже не казались ему личными выпадами против него самого.
"В конце концов, - подумал он, взирая на девственный сон  Клавдии,  -  эта
проповедь не может относиться ко мне.  Я  не  какой-нибудь  развратник:  я
вольнодумец, но никак не  обманщик  и  не  подлец.  Я  живу  с  распутными
женщинами и не очень высокого мнения о добродетели всех остальных; но я не
стремлюсь в этом удостовериться,  ибо  в  воспоминании  о  первом  обмане,
которому я поддался, есть нечто такое, что вселяет в меня недоверие к себе
самому. Может быть, правда, у меня и манеры и развязность  Ловласа,  но  у
меня нет его высокомерной самоуверенности. Я не обманул и не соблазнил  ни
одной женщины, даже той, которая пришла за мною в притон; теперь она  спит
здесь, закутавшись в покрывало послушницы, и я не  решусь  потревожить  ни
одной его складки. Что у  меня  общего  с  Дон  Жуаном?  У  меня,  правда,
возникало желание ему подражать, но я тут же почувствовал, что  это  не  в
моих силах. Не знаю, лучше я или хуже, чем он, но, во всяком случае, я  на
него непохож. Я не так здоров,  не  так  жизнерадостен,  как  он,  не  так
бесстыден, чтобы затрачивать столько сил, зная,  что  есть  гораздо  более
легкие пути к наслаждениям. Если Лелия  воображает,  что  задела  меня  за
живое, изничтожая своим красноречием Дон Жуана, она жестоко ошибается, она
понапрасну расточала свои слова".
   Он спрыгнул вниз и стал  прогуливаться  по  саду,  вспоминая  проклятия
Лелии и чувствуя, что в нем все сильнее становится не желание отомстить за
себя, заслужив эти проклятия, а желание отвергнуть их, убедив ее,  что  он
не заслуживает этой хулы. В глубине души Стенио был человеком порядочным и
прямым. У него, правда, всегда была склонность выдавать себя  за  человека
более порочного, чем он был  на  самом  деле;  но  когда  притворство  его
принимали за чистую монету, гордость его возмущалась,  и  негодование  это
доказывало, что у него все же были какие-то твердые принципы.
   В волнении расхаживал он под миртами монастырского двора, и  все  слова
аббатисы необыкновенно отчетливо всплывали  у  него  в  памяти.  Гнев  его
уступил место  глубокому  страданию.  Он  не  мог  отделаться  от  чувства
восхищения перед речью Лелии; голос ее звучал гармоничнее, чем  всегда,  а
тон его выдавал глубокую убежденность, великую  искренность,  которую  она
сохраняла и в скептицизме и в религии. Лица  ее  он  не  мог  как  следует
разглядеть, но ему показалось, что она все так же хороша  собою  и  фигура
ее, в отличие от Пульхерии, не потеряла изящества и  легкости.  Неожиданно
для себя Стенио был поражен тем умственным прогрессом, который  преобразил
эту измученную душу в том возрасте, когда женщины вместе с потерей красоты
переживают  обычно  упадок  духовных  сил.   Лелия   решительным   образом
опровергла все привычные ожидания. Она восторжествовала  над  всем  -  над
своим любовником, над светом и над самой собой. Сила ее пугала Стенио;  он
уже больше не знал, проклинать ее или перед  ней  преклоняться.  Но  он  с
особенной остротой ощутил боль, оттого что она не ставит его  ни  во  что,
оттого что она, вне всякого сомнения, презирает его, в то  время  как  он,
помимо своей воли, чтит ее и боится.
   Таково сердце человека; любовь - это борьба самых высоких  способностей
двух душ, которые, влекомые взаимной симпатией, стремятся слиться  друг  с
другом. Когда им это не удается, появляется желание сравняться хотя  бы  в
достоинствах,  и  желание  это  становится  сущей  мукой  для  их  обоюдно
уязвленного самолюбия. Каждая из сторон хочет, чтобы сожаления доставались
на долю другой, и та, которая думает, что это удел  ее  одной,  неимоверно
страдает.
   Все больше волнуясь, Стенио вышел из сада и побрел наугад под стройными
сводами  узенькой  галереи.  В  конце  этой  галереи  оказалась  лестница,
вившаяся вокруг мраморного столба. Он поднялся  по  ней,  думая,  что  так
снова выйдет на террасы, по которым пришел. Перед ним была черная суконная
портьера; Стенио решился осторожно ее приподнять. Днем стояла  невыносимая
жара, и поэтому дверь в покои аббатисы была открыта.
   Стенио прошел через молельню и  очутился  в  комнате  Лелии.  Это  была
простая, но довольно изыскано убранная келья. Стены и потолок были покрыты
белой, как алебастр, штукатуркой.  Большое  распятие  из  слоновой  кости,
прекрасной  работы  выделялось  на  лиловом  бархате,  окаймленном  резным
бронзовым багетом. Кресла черного дерева с квадратными спинками, массивные
и вместе с тем сделанные с большим вкусом,  казавшиеся  выше  от  пунцовых
бархатных подушек, аналой со скамеечкой и того же стиля стол, а на  нем  -
череп,  песочные  часы,  книги  и  фаянсовая  ваза  с  чудесными  цветами,
составляли всю обстановку кельи.
   Стоявшая на  аналое  старинная  бронзовая  лампа  скудно  освещала  эту
довольно просторную комнату, в глубине которой  Стенио  не  сразу  заметил
Лелию. Но когда он ее увидал, он остановился как вкопанный, потому что  не
знал, была ли это она, или только похожая на нее алебастровая статуя,  или
призрак, являвшийся ему в дни его безумного бреда, когда силы  совсем  его
оставляли.
   Лелия сидела на своем ложе; это был стоявший  прямо  на  полу  гроб  из
черного дерева. Босые ноги  ее  касались  каменного  пола  и  сливались  с
белизной мрамора. Она была вся  закутана  в  белые  покрывала  необычайной
свежести. Прекрасная настоятельница монастыря камальдулов была всегда  так
одета, и в сиянии этих одежд без единого пятнышка  и  без  единой  складки
было  нечто  фантастическое,  наводившее  на  мысль  о   бесплотности,   о
предельной ясности духа. Монахини испытывали  к  этим  чистейшим  одеяниям
какое-то почти суеверное почтение. Никто  из  них  не  осмеливался  к  ним
прикоснуться, ибо аббатиса  слыла  святой  и  все,  что  ей  принадлежало,
считалось священным. Может быть, и у нее самой с этой белизной полотна,  в
которое она облачалась, связывалась какая-то романтическая идея.  Так  же,
как и христианская поэзия, она видела  в  этой  одежде  невинности,  столь
драгоценной и прославленной, одну из самых  трогательных  эмблем  душевной
чистоты.
   Хотя Стенио стоял прямо перед ней, Лелия его не замечала, и  Стенио  не
знал, спит она или молится, настолько  она  была  неподвижна  и  поглощена
своими мыслями. Ее большие черные глаза были открыты, но  в  спокойной  их
неподвижности было что-то жуткое,  что-то  от  смерти.  Казалось,  она  не
дышит. Она сидела, сложив свои белоснежные руки,  и  нельзя  было  понять,
страдает она, молится или  чем-то  удручена.  Ее  можно  было  принять  за
статую, олицетворяющую собою спокойствие.
   Стенио долго смотрел на нее. Такой красивой он  никогда  ее  не  видел;
хоть она была уже не очень молода,  но,  глядя  на  нее,  невозможно  было
представить себе, что ей больше двадцати пяти лет; и в  то  же  время  она
была бледна, как белая лилия, и в лице ее не  было  той  полноты,  которая
может скрыть разрушительное действие лет.
   Но Лелия была особым существом, отличным от  всех  других.  Страсти  ее
кипели где-то на дне души, а людям она казалась бесстрастной. Отчаяние так
глубоко внедрилось в нее, что превратилось в покой. Мысль о личном счастье
была столь решительно отвергнута, что на лице ее не осталось ни  малейшего
следа сожаления или  грусти.  А  меж  тем  Лелия  знала  такие  страдания,
подобных которым не испытывали другие; но она была как море, когда на него
смотрят  с  вершины  горы:  оно  кажется  таким  гладким,  что  невозможно
представить себе, какие бури спрятаны в его глубинах.
   Когда Стенио, который был уверен, что найдет  Лелию  лишенной  прежнего
величия, увидал ее, он был смущен и, растроганный до глубины души, не  мог
сдержать своего восторга. Шесть лет раздражения, недоверия и  иронии  были
забыты, едва только он увидел, как она хороша собою;  шесть  лет  разгула,
скептицизма и  нечестивой  жизни  словно  по  мановению  волшебного  жезла
исчезли  при  виде  этого  душевного  величия.  В  прежнее  время   Стенио
боготворил в Лелии именно эту гармонию красоты физической с красотою  ума.
Он возненавидел эту силу ума за то, что она не  захотела  ему  покориться.
Ему хотелось сохранить в памяти только образ красавицы, и, дабы  самолюбие
его не терзалось тем, что  он  становился  на  колени  перед  Лелией,  ему
доставляло удовольствие повторять себе, что  он  был  ослеплен  только  ее
физической красотой, и приписал ей качества, которых у нее вовсе не  было.
Когда  Стенио  увидел  сидевшую  в  задумчивости  Лелию,  он  не  мог   не
почувствовать, что между этой женщиной, которую он мог завоевать, и  всеми
другими, которых он пытался сравнить с ней и ей уподобить, была  бездонная
пропасть. При виде сокровища, которым  он  пренебрег  и  которое  от  него
ускользало, он, словно разорившийся мот, почувствовал, что у него кружится
голова, и в отчаянии прислонился  к  двери,  чтобы  только  не  упасть  на
колени. Лелия не заметила этого  волнения.  Увлеченная  своими  мыслями  в
другой мир, она была глуха ко всему.
   Стенио простоял перед нею чуть ли не целый час, с жадностью разглядывая
ее, выслеживая пробуждение чувства в этом экстазе мысли, спрашивая себя  с
тоской, думает ли она в эту минуту о нем, сочувствует ли  ему,  жалеет  ли
его или презирает. Наконец  она  слегка  вздрогнула  и,  казалось,  начала
пробуждаться от сна, понемногу и не до конца еще  отдавая  себе  отчет  во
всем происходящем. Потом она встала и тихо прошла в глубь комнаты. Ее едва
заметная прозрачная тень скользнула по бледной стене. Можно было подумать,
что это ее дух, неотступно следующий за нею.  Наконец  Лелия  остановилась
перед столом и, скрестив руки на груди и наклонив голову вперед,  долго  и
на этот раз уже с грустью, разглядывала вазу с цветами. Стенио увидел, что
она вытерла слезы, струившиеся из ее глаз медленно и спокойно, как вода из
прозрачного и тихого источника. Он  больше  уже  не  мог  сдержать  своего
волнения.
   - Лелия, - воскликнул он, направляясь к ней, - второй раз я  вижу,  как
ты плачешь. В первый раз я был у твоих ног; сейчас я опять припаду к  ним,
если ты захочешь рассказать мне, о чем ты плачешь.
   Лелия даже не вздрогнула; она посмотрела на Стенио странным взглядом, в
котором не было ни страха, ни гнева на то, что он проник к ней так,  среди
ночи.
   - Стенио, - сказала она, - я думала о тебе; мне казалось,  что  я  вижу
тебя и слышу; образ твой стоял передо мной. Зачем ты  пришел  сюда  такой,
как сейчас?
   - Вы в  ужасе,  оттого  что  я  пришел,  Лелия?  -  воскликнул  Стенио,
потрясенный этим холодным приемом.
   - Нет, - ответила Лелия.
   - Но, признайтесь, приход мой вас оскорбляет и возмущает?
   - Нисколько, - ответила Лелия.
   - В таком случае он вас, может быть, огорчает?
   - Не знаю уж, что может меня теперь огорчить, Стенио! В душе моей вечно
присутствуют предметы ее раздумий и  причины  ее  страданий.  Как  видишь,
приход твой волнует меня не больше, чем воспоминание о тебе, и сам  ты  не
больше, чем твой образ.
   - Вы плакали, Лелия, и вы говорите, что думали обо мне!
   - Взгляни на этот  цветок,  -  сказала  Лелия,  показывая  ему  чудесно
пахнущий белый нарцисс. - Он мне напомнил  тебя  таким,  каким  ты  был  в
юности, когда я тебя любила, и я тут же увидела твое лицо,  услышала  звук
твоего голоса, и сердце мое охватила пленительная нежность, как в те  дни,
когда я думала, что ты меня любишь.
   Неужели мне все это снится? - воскликнул Стенио вне себя от волнения. -
Неужели это Лелия говорит мне такие слова? А если это  действительно  она,
то, может быть, сестра Аннунциата просто скучает от  одиночества,  или  же
аббатиса камальдулов решила жестоко посмеяться над моей дерзостью?
   Лелия, казалось, не слыхала слов Стенио; она держала в руке  нарцисс  и
ласково на него смотрела.
   - Это ты, мой поэт, - сказала она, - такой, как в те дни, когда я часто
любовалась тобою так, что ты и не знал. Часто, во время  наших  задумчивых
прогулок, я видела, как ты, который был слабее Тренмора и меня, поддавался
усталости и засыпал у моих ног в лесу,  среди  цветов,  овеваемый  горячим
южным ветром. Склонившись над тобой, я охраняла твой сон, отгоняла от себя
надоедливых мух. Я укрывала тебя своей  тенью,  когда  солнце  прорывалось
сквозь листву, чтобы  запечатлеть  жгучий  поцелуй  на  твоем  совсем  еще
свежем, как у  девушки,  лице.  Я  становилась  между  ним  и  тобой.  Моя
деспотичная и ревнивая душа окружала тебя своей  любовью.  Спокойные  губы
мои ловили порою горячий благоуханный воздух, трепетавший вокруг  тебя.  Я
была тогда счастлива, и я любила тебя! Я любила тебя так, как только могла
любить. Я вдыхала тебя, как лилию, и я улыбалась тебе, как ребенку, но как
ребенку, в котором пробуждается гений. Я хотела бы быть  твоей  матерью  и
прижимать тебя к груди, не вызывая в тебе чувств мужчины.
   Иногда мне случайно открывались тайны твоих одиноких прогулок.  Бывало,
что, склонившись над прозрачным водоемом или припав к мшистым  скалам,  ты
смотрел на небо в воде. Чаще всего  глаза  твои  были  полузакрыты,  и  ты
переставал существовать для внешнего  мира.  Казалось,  ты  сосредоточенно
разглядывал в себе самом бога и ангелов, отраженных в таинственном зеркале
твоей души. И теперь ты такой же, как тогда, хрупкий юноша, без сил еще  и
без желаний, чуждый дурману и страданиям физической жизни.  Ты  был  тогда
помолвлен со златокрылою девой, ты еще не бросил своего  кольца  в  бурные
потоки наших страстей. Неужели пошло уже столько дней, столько страданий с
того  ясного  утра,  когда  я  встретила  тебя,  похожего  на  только  что
оперившегося птенца,  открывающего  первым  порывам  ветра  свои  дрожащие
крылья? Неужели мы действительно жили и страдали после того дня, когда  ты
просил меня объяснить тебе, что такое любовь, счастье, слава  и  мудрость?
Скажи мне, дитя, верившее во все это, искавшее во мне все эти воображаемые
сокровища, неужели  же  столько  слез,  столько  страхов,  столько  обмана
отделяют нас от этой сладостной пасторали? Неужели твои  ноги,  касавшиеся
только цветов, увязали потом в грязи и обивались о камень? Неужели  голос,
распевавший такие чудесные песни, охрип теперь от пьяного  крика?  Неужели
грудь,  расширившаяся  и  окрепшая  от  чистого  горного  воздуха,  теперь
высохла, сожжена огнем  оргий?  Неужели  губы,  которые,  когда  ты  спал,
целовали ангелы, осквернены  прикосновением  нечестивых  губ?  Неужели  ты
столько страдал, столько краснел и  столько  боролся,  о  Стенио,  любимец
небес?
   - Лелия, Лелия! Не говори так,  -  воскликнул  Стенио,  падая  к  ногам
аббатисы. - Ты разбиваешь мне сердце твоей холодной насмешкой; ты меня  не
любишь, ты меня никогда не любила!..
   Почувствовав,  что  рука  Стенио  ищет  ее  руку,  аббатиса  отпрянула,
содрогнувшись, словно от боли.
   - О, - сказала она, - не говорите так. Я думала об этом цветке;  в  его
лепестках я видела образ, он уже исчез. А теперь, Стенио, прощайте!
   Она уронила цветок к ногам, глубокий вздох вырвался у нее из груди,  и,
с какой-то невыразимой скорбью возведя глаза к небу, она провела рукою  по
лбу, словно для того, чтобы прогнать иллюзию и, сделав над  собою  усилие,
вернуться к действительности. Стенио в тревоге ждал, что она  заговорит  о
настоящем. Она посмотрела на него холодно и удивленно.
   - Вы хотели меня видеть, - сказала она, - я  не  спрашиваю  вас  зачем,
потому что вы не знаете сами. Теперь, когда ваше желание удовлетворено, вы
должны уйти.
   - Не раньше, чем вы скажете  мне,  что  вы  почувствовали,  когда  меня
увидали, - ответил Стенио. - Я хочу  знать,  какое  чувство  вы  испытали,
вспоминая свою любовь, о которой вы не побоялись заговорить со мной.
   Никакого, - ответила Лелия, - у меня не было даже гнева.
   - Как! У вас нет ко мне ненависти?
   - Нет даже презрения,  -  ответила  Лелия.  -  Вы  для  меня  вовсе  не
существуете. Мне кажется, что я одна  и  что  я  смотрю  на  ваш  портрет,
который на вас не походит.
   - Как! Нет даже презрения? - раздраженно воскликнул Стенио. - Нет  даже
страха? - добавил он, вставая  и  следуя  за  Лелией,  которая  уже  снова
расхаживала взад и вперед по келье.
   - Страха как раз было меньше всего,  -  сказала  Лелия,  не  удостаивая
внимания охваченного яростью поэта. - Вы покамест еще не Дон Жуан, Стенио!
Вы слабая, но не развращенная натура. Как вы не  верите  в  бога,  так  не
верите и в дьявола; вы не вступали ни в какой договор с духом зла, ибо, на
ваш взгляд, на свете зла нет, как нет и добра.  Ваши  инстинкты  не  могут
толкнуть вас на преступление; они отвергают подлость. Прежде вы  воплощали
собой тип человека чистого  и  расположенного  к  другим,  сейчас  вы  уже
перестали быть воплощением чего бы то  ни  было:  вы  скучаете!  Скука  не
растлевает вас и не унижает, но она все стирает, все разрушает!
   - Вам это должно быть хорошо известно, госпожа аббатиса, - едко заметил
Стенио, - я ведь увидел, как вы проводите ваши ночи, и  знаю,  что  вы  не
читаете, не спите, не молитесь; я знаю, что и вас тоже снедает скука!
   - Не скука, а  печаль!  -  ответила  Лелия  с  откровенностью,  которая
сломила гордость Стенио.
   - Печаль? - переспросил он удивленно. - Так вы сами в этом признаетесь?
О да! Когда я увидел вас такой спокойной, я  должен  был  понять,  что  вы
спокойно и терпеливо вынашиваете у себя в груди  отчаяние,  как  это  было
когда-то. Бедная Лелия!
   - Да, бедная Лелия! - ответила аббатиса. - Я  действительно  бедная,  и
вместе с тем у меня  есть  великие  богатства,  великие  надежды,  великие
утешения, сознание, что  я  поступала  так,  как  должна  была  поступать,
незыблемая  вера  в  бога,  защитника  обездоленных,  и  понимание  святых
радостей, к каким может стремиться отрешившаяся от всего мирского душа.
   - Но вы страдаете, Лелия, - сказал  Стенио,  все  больше  удивляясь  ее
искренности. - Значит, вы еще не отрешились от мира. Вы не чувствуете  тех
радостей, которые понимаете умом? Значит,  бог,  защитник  несчастных,  не
помогает вам? Значит, иметь спокойную совесть еще недостаточно  для  того,
чтобы быть счастливой?
   - Я нисколько не удивляюсь, что вы меня спросили об  этом,  -  ответила
Лелия, - вы ведь ничего