строению и к моей  странной
судьбе. Это было скорее воплощение пылкого  периода  юности,  а  никак  не
последовавших за ним умиротворяющих лет; это был бурный  призыв  к  жизни,
которой я не жила и не должна жить. Я приветствовала творение и  отвратила
от него взор без неблагодарности и без горечи.
   Я провела там несколько упоительных  часов;  разве  не  должна  я  была
возблагодарить за них бога, сделавшего  красоту  земли  бесконечной,  дабы
каждое живое существо могло черпать из нее  потребное  ему  счастье.  Иные
создания живут всего несколько часов; другие пробуждаются, когда  засыпает
все остальное; третьи существуют только несколько месяцев в  году.  И  что
же! Неужели человеческое существо, обреченное на  одиночество,  не  сумеет
без гнева отказаться от нескольких минут  всеобщего  опьянения,  если  ему
дано вкушать все радости, которые дарует  покой!  Нет,  я  ни  на  что  не
жаловалась, и я сошла с  горы,  время  от  времени  останавливаясь,  чтобы
взглянуть на знойное небо и удивиться, что прошло так мало времени  с  тех
пор, как над всем царила томная бледность луны.
   Ни на одном  человеческом  языке  нельзя  рассказать  о  тех  волшебных
переменах, которые несет во вселенную бог времени.  Человек  не  может  ни
определить, ни описать движение. Различные фазы  этого  движения,  которое
именуют _временем_, носят одинаковые названия на всех языках, а для каждой
минуты следовало бы придумать особое, ибо ни одна  из  них  не  похожа  на
предыдущую.  Каждое  из  этих  мгновений,  которое  мы  пытаемся  выразить
числами, преображает творение и производит в бесчисленных мирах  столь  же
бесчисленные перевороты. Точно так же,  как  ни  один  день  не  похож  на
другой, ни одна ночь - на другую ночь, ни одно мгновение дня или  ночи  не
похоже на то, которое ему предшествует, и на то, которое за  ним  следует.
Элементам великого целого свойствен определенный  порядок  как  неизменное
условие  существования,  и  вместе   с   тем   неистощимое   разнообразие,
свидетельство безграничной силы и неутомимой энергии, управляет жизнью  во
всех  ее  проявлениях,  начиная  с  облика  созвездий  и  кончая   чертами
человеческого лица, начиная от морских волн и кончая  былинками  на  лугу,
начиная от всемирного пожара незапамятных времен, уничтожившего светила, и
кончая неописуемыми изменениями атмосферы, окружающей миры, - нет вещи,  у
которой не было бы своего собственного существования и которая бы в каждый
период своей жизни не претерпела бы более или менее заметных для  человека
изменений.
   Видел ли кто-нибудь два  одинаковых  восхода  солнца?  Разве  человеку,
который растрачивает силы на такое  количество  ничтожных  дел  и  находит
удовольствие в стольких зрелищах, его недостойных, не следовало бы  искать
подлинное наслаждение в созерцании  великого  и  вечного?  Среди  нас  нет
никого, кто бы не  сохранил  в  памяти  подробности  какого-нибудь  самого
простого происшествия, но ни один из нас, перебирая свои  самые  радостные
воспоминания, не отыщет среди них минут, когда природа полюбилась ему ради
нее самой, когда лучи солнца вывели его  из  замкнутого  круга  эгоизма  и
растворили в этом потоке  любви  и  счастья,  который  опьяняет  все  наше
существо, когда всходит солнце. Мы помимо  воли  вкушаем  эти  несказанные
блага, которые нам расточает господь; мы видим, как они проходят  мимо,  и
привыкли встречать их каждый раз самыми избитыми словами. Мы не вникаем  в
их характер; своей равнодушно-невнятной оценкой мы  сводим  к  одному  все
многообразие наших сияющих дней. Мы не  отмечаем  как  счастливое  событие
нашей жизни ночи, проведенной в созерцании  звезд,  великолепия  утреннего
неба без единого облачка. У каждого  человека  был  в  жизни  день,  когда
солнце сияло прекраснее, чем в  любой  другой  день  его  жизни.  Он  едва
обратил на него внимание и больше не вспоминает о нем. О Движение!  Старик
Сатурн, отец всех сил! Это тебя должны были бы чтить люди в образе колеса;
но они отдали твои атрибуты Фортуне, ибо она одна приводит в  движение  их
минуты, она одна переворачивает песочные часы жизни. Вовсе не  бег  светил
регулирует их  потребности  и  мысли;  вовсе  не  восхитительная  гармония
вселенной заставляет  колена  их  склоняться,  а  сердца  биться;  детские
игрушки наполняют твой рог изобилия. Ты высыпаешь его  на  дороге,  и  они
нагибаются, чтобы искать их в грязи, а в это  время  неистощимый  источник
счастья и покоя, чистый и щедрый, просачивается всюду вокруг,  сквозь  все
поры творения".



        "59"

   "Лелия, я с жадностью  прочел  рассказ  о  благородных  и  трогательных
чувствах, которые наполнили вашу душу  за  годы,  прошедшие  после  нашего
расставанья. Слава богу, вы спокойны! Я  тоже  спокоен,  но  печален,  ибо
давно уже ни на что не нужен. Я скрыл это от вас, чтобы не  нарушать  ваше
просветленное спокойствие; но теперь я могу вам это сказать. Все это время
я провел, закованный в кандалы; и притом  на  земле,  чуждой  политическим
распрям, за которые меня изгнали из  страны,  где  живете  вы,  на  земле,
призванной давать убежище изгнанникам и  кичащейся  своей  свободой.  Меня
сочли подозрительным:  достаточно  было  одного-единственного  подозрения,
чтобы гостеприимство превратилось для меня в тиранию.  Но  вот  наконец  я
освободился из тюрьмы и возвращаюсь к своему делу Здесь, как,  впрочем,  и
всюду, я встречу сочувствие, ибо здесь больше, может быть, чем где  бы  то
ни   было,   великих   страданий,   великих   потребностей    и    великих
несправедливостей.
   Ваши  рассказы  и  ваши  описания  монастырской  жизни   украсили   мое
безотрадное  существование  восхитительными  часами  и  погружали  меня  в
поэтические мечты. Лелия, я ведь тоже изведал  в  тюрьме  счастливые  дни,
назло и судьбе и людям.
   Было время, когда я часто стремился  к  одиночеству.  В  часы  тоски  и
бесплодных угрызений совести я пробовал бежать от людей;  однако  напрасно
искочевал я полсвета:  одиночество  убегало  от  меня;  сам  человек,  или
влияние его, которого нельзя было избежать, или его деспотическая  власть,
простирающаяся на  все  живое,  преследовали  меня  даже  в  самой  глухой
пустыне. В тюрьме я обрел это одиночество, такое спасительное, то, чего  я
всюду искал и не находил. В этой тишине мое сердце  открылось  и  постигло
всю красоту природы. Когда-то я был до того пресыщен, что меня не радовали
самые красивые страны, где светит солнце, теперь какой-нибудь бледный луч,
мелькнувший на  затянутом  небе,  жалостное  завывание  ветра  на  морском
берегу, шум волн, грустные  крики  чаек,  далекая  песня  девушки,  аромат
цветка, пробившегося с великим трудом сквозь щель в стене, - для меня  это
все  живые  радости,  сокровища,  цену  которым  я  знаю.  Сколько  раз  я
восхищенно взирал сквозь темную  решетку  тюремного  окна  на  грандиозную
картину морского прибоя, на эти судороги волн, на  лохматые  хлопья  пены,
которые с быстротою молнии проносятся от края  до  края!  Сколько  красоты
было тогда в этом море, обрамленном железным  прутом!  С  какой  жадностью
взор мой, прикованный  к  этой  открытой  щели,  охватывал  расстилающуюся
передо мной безграничную ширь! Ах, разве оно не принадлежало мне тогда все
целиком, это огромное  море,  которое  я  мог  обнять  взглядом,  где  моя
свободная мысль могла блуждать без  конца  и  была  более  быстрой,  более
гибкой, более прихотливой в своем полете по небу, чем ласточки с  большими
черными крыльями, которые взрывали пену и,  задремав,  качались  потом  на
ветру. Что значили для меня тогда и тюрьма и цепи? Воображение мое неслось
вместе с бурей, как тени, вызванные  арфою  Оссиана.  Потом  я  на  легком
суденышке переплыл это море, где душа моя блуждала так много  раз.  И  что
же? Поверьте, оно показалось  мне  уже  не  таким  прекрасным.  Ветер  был
тяжелым  и  медленным,  отсветы  на  воде  сверкали  не  так  ярко,  волны
колыхались не так плавно. Восходы солнца не были такими чистыми, закаты  -
такими роскошными. Море, которое меня уносило, уже не было прежним  морем,
тем, которое баюкало мои мечты, которое принадлежало мне одному и  которым
я наслаждался один среди закованных в цепи рабов.
   Теперь я живу все  будто  в  полусне,  не  делая  никаких  усилий,  как
выздоравливающий после тяжелой  болезни.  Довелось  ли  вам  испытать  это
сладостное оцепенение души и тела после  дней  горячки  и  кошмаров,  дней
одновременно тягучих и скоротечных, когда, истерзанный  бредом,  устав  от
видений  неожиданных  и  бессвязных,  не  замечаешь  движения  времени   и
чередований дня и ночи? Послушайте, если вы пережили фантастические ужасы,
в которые ввергает вас лихорадка, и возвращаясь к  спокойному  и  ленивому
течению жизни, к ее идиллиям, к ее тихим прогулкам под  ласковым  солнцем,
среди растений, которые тогда были только еще посажены в землю,  а  теперь
уже  расцвели,  если  вы,  совсем  еще  слабый,  бродили  вдоль   ручейка,
беззаботного и кроткого, как  вы  сами,  если  вы  прислушивались  к  этим
смутным шорохам природы, давно уже  переставшим  для  вас  существовать  и
почти забытым среди страданий; если вы,  наконец,  возвращаетесь  к  жизни
постепенно, впитывая ее всеми порами своего существа, переходя от ощущения
к ощущению, - тогда вы способны понять, что значит отдых  после  жизненных
бурь.
   Но мы не вправе останавливаться по дороге  больше  чем  на  день.  Небо
побуждает  нас  к  труду.  Больше  чем  кому-либо  другому,  мне  надлежит
проделать тяжелый путь. Отдых таит в себе  безграничные  радости;  но  нам
нельзя убаюкивать себя этими наслаждениями - они нас погубят. Они  посланы
нам мимоходом, как оазисы в пустыне, как предчувствие неба; но наша земная
отчизна  -  это  невозделанная  земля,  которую  нам  надлежит   победить,
цивилизовать и освободить от рабства. Я не забываю этого, Лелия, и  вот  я
уже снова пускаюсь в путь, а вам желаю мира душевного!"



        "60. ПЕСНЬ ПУЛЬХЕРИИ"

   "Когда  я  покидаю  ложе  наслаждений,  чтобы  взглянуть   на   звезды,
светлеющие на небесной лазури, колени мои дрожат от холода  этого  зимнего
утра. Страшные свинцовые тучи нависли  над  горизонтом,  и  заря  напрасно
старается вырваться из их  мертвенного,  бледного  лона.  Звезда  Волопаса
бросает последний красноватый луч к  ногам  Большой  Медведицы,  все  семь
светильников которой бледнеют и гаснут от сияния денницы. Луна  продолжает
свой путь и медленно спускается, холодная  и  зловещая,  со  своих  высот,
надвигаясь  на  зубцы  мрачных  зданий.  Начинают  проглядывать   узенькие
ложбины, проложенные дождем,  отсвечивающие  тусклым,  оловянным  блеском.
Громко распевают петухи, и кажется, что  звуки  молитвы,  встречающие  эту
ледяную зарю, возвещают пробуждение мертвецов в могилах, а не живых  в  их
домах.
   Зачем тебе вылезать из своей постели,  едва  согревшейся  от  недолгого
сна, о землепашец, ты, который бледнее, чем зимняя  заря,  печальнее,  чем
залитая водою земля, суше, чем дерево, у которого осыпались листья? В силу
какой жалкой привычки осеняешь  ты  крестным  знамением  свой  узкий  лоб,
раньше времени изборожденный морщинами, едва только зазвучит  католический
колокол?  По  какой  нелепой  слабости  почитаешь  ты  единственною  своей
надеждой, единственным утешением  обряды  религии,  которая  освящает  всю
нищету и продлевает твое рабство до скончания века? Ты  остаешься  глух  к
голосу сердца, которое кричит тебе: "Храбрость и месть!", и  ты  склоняешь
голову, как только воздух задрожит от  унылого  звука,  возвещающего  миру
удел, на который ты осужден навеки: малодушие, унижение, страх!
   Тварь, не достойная жизни! Взгляни, с каким сожалением солнце  изливает
на тебя свет, как скупа и неблагодарна природа, как неохотно покидает ночь
пределы твоего унылого края! Твой никогда не утолимый голод - единственная
сила, еще имеющая над тобой власть. Это она побуждает тебя  в  бессилии  и
слепоте твоей искать жалкого пастбища на земле,  истощенной  трудом  твоих
неумелых и грубых рук,  которые  одна  лишь  нужда  приводит  в  движение,
подобно рычагам механизма. Ступай и дроби булыжники на дороге, они ведь не
так тверды, как твой мозг, чтобы, когда мои чистокровные кони гордо по ним
побегут, они не повредили себе копыт! Засей илистые берега, чтобы псы  мои
кормились  отборным  зерном  и  чтобы  потом  твои  голодные  дети   жадно
выпрашивали объедки! Ступай,  захиревшее  отродье,  ублажай  сосущую  твою
кровь нечисть! Прозябай, как зловонная трава на болотах! Ползи, как червяк
по грязи! А ты, солнце, не  показывай  своего  лика  этим  пресмыкающимся,
недостойным  тебя  созерцать.  Кровавые  тучи,  разверзающиеся   при   его
приближении, закройте собою, как саваном, его сияющее  лицо  и  заволоките
всю египетскую землю, доколе этот жалкий народ не принесет покаяния  и  не
смоет с себя клеймо постыдного рабства.
   Юный влюбленный мой, ты не отвечаешь мне, ты меня  не  слышишь?  Голова
твоя покоится на мягкой подушке. Неужели ты боишься, как бы я  не  увидела
твоих чистых слез? Неужели ты  оплакиваешь  отвратительный  день,  который
лишь занимается над этой презренной породой людей, пробуждающейся ото сна?
Неужели ты мечтаешь о кровопролитии и о свободе?  Неужели  ты  стонешь  от
страдания и от гнева? Ты спишь? Волосы  твои  покрылись  испариной,  плечи
потеряли силу в любовных утехах. Тело твое и мысли тяжелеют от невыразимой
истомы... Неужели и  сил  и  жара  сердца  тебе  хватает  только  на  одни
наслаждения?  Как!  Ты  спишь?  Значит,   молодость   твоя   без   остатка
удовлетворяется сладострастием, и у тебя нет  никакого  другого  влечения,
кроме страсти к женщине? Странная молодость! Она даже не знает, ни в какой
мир, ни в какой век забросила ее судьба! Все твое прошлое -  в  тщеславии,
все настоящее - в наслаждении жизнью, все будущее - в  безответственности.
Ну что же, раз у тебя столько безразличия и презрения к несчастью другого,
удели мне немного твоей холодной подлости. Пусть же вся  сила  наших  душ,
пусть весь  пыл  нашей  крови  сольются  воедино,  чтобы  сообщить  особую
пряность нашим исступленным ласкам. Ну что ж! Раскроем объятия  и  закроем
сердца! Опустим занавес,  скрывающий  от  дневного  света  наши  постыдные
радости! Помечтаем, разогретые жаром похоти, о мягком климате  Греции,  об
античных наслаждениях и о языческом  разврате!  И  пусть  слабый,  бедный,
угнетенный, простодушный трудятся в поте лица и страдают,  оттого  что  им
приходится есть черный хлеб, орошенный слезами; мы будем жить среди оргий,
и наши шумные наслаждения заглушат их  стоны!  И  пусть  святые  кричат  в
пустыне, пусть пророки вернутся и их еще раз побьют каменьями, пусть евреи
еще раз распнут Христа! Будем жить!
   Или, хочешь, умрем? Задохнемся  от  любви!  Покинем  жизнь,  сломленные
усталостью, как иные влюбленные покидали ее, охваченные фанатизмом  любви.
Надо, чтобы наша душа погибла под тяжестью материи, или чтобы  наше  тело,
поглощенное духом, избавилось от всего ужаса человеческой доли.
   Он все спит! А мне не найти  ни  минуты  покоя,  я  сопоставляю  нищету
других с моим проклятым богатством, и в сердце мое вторгаются угрызения! О
небо! До чего же груб этот юноша, который  вчера  еще  казался  мне  таким
красивым!  Взгляните  же  на  него,  мерцающие  звезды,   устремленные   в
беспредельность, и скройтесь от него навсегда!  Солнце,  не  заглядывай  к
нему в комнату, не озаряй его лица, истомленного развратом; на нем ни разу
не было ни тени упрека, ни проклятия провидению, которое о нем позабыло!
   А ты, вассал,  жертва,  оборванец,  посмотри  на  него...  Ты  раб,  ты
труженик, посмотри на меня, бледную,  растрепанную,  безутешную,  у  этого
окна... Посмотри хорошенько на  нас  обоих.  Юноша,  богатый  и  красивый,
который платит деньги за любовь женщины, и погибшая  женщина,  презирающая
этого юношу и его деньги! Вот те, кому  ты  служишь,  кого  боишься,  кого
чтишь... Подыми же свою кирку и молот,  орудия  твоего  проклятого  навеки
труда, и ударь! Разрази этих трутней, которые едят твой хлеб  и  крадут  у
тебя все, даже твое место под солнцем! Убей этого мужчину,  который  спит,
убаюканный  своим  эгоизмом,  и  эту  женщину,  которая  проливает  слезы,
бессильная порвать со своим пороком!"



        "61"

   Однажды вечером отшельник увидел, как в келью к  нему  входит  какой-то
молодой человек, которого он с трудом мог узнать, ибо одежда его,  манеры,
походка, голос и даже черты лица - все изменилось,  все,  если  можно  так
выразиться, потеряло свой национальный облик, на всем был  след  иноземной
цивилизации.
   Когда Стенио разделил с Магнусом его скудный ужин, тот взял его за руку
и спустился с ним к берегу озера. Он любил приходить  в  эти  дикие  места
глядеть на склонившиеся над пропастью  огромные  кедры,  на  посеребренный
луною песок и на эту неподвижную воду, в которой отражались звезды,  такие
спокойные, как будто они мерцали где-то в другом  мире.  Ему  нравились  и
стрекотание цикад, и жужжанье жуков в прибрежных камышах,  и  тихий  полет
летучих мышей, описывавших над его головою  таинственные  круги.  В  келье
отшельника, на краю обрыва, в глубине этого  безбрежного  озера  душа  его
искала мысль, надежду, улыбку судьбы.
   Видя, что лицо его спокойно и он так долго молчит,  Магнус  решил,  что
господь сжалился  над  ним  и  открыл  наконец  этому  страждущему  сердцу
сокровища божественной надежды. Но  неожиданно  Стенио,  остановив  его  в
светлом и чистом  сиянии  луны,  сказал,  пронизывая  его  своим  циничным
взглядом:
   - Расскажи мне, монах, про твою любовь к Лелии, о том, как она  сделала
из тебя безбожника и ренегата, а потом свела с ума.
   - Господи, - вскричал отшельник, растерянный и  бледный,  -  да  минует
меня чаша сия!
   Стенио  разразился  горьким  смехом,   снял   шляпу   и   с   нарочитой
торжественностью сказал:
   - Приветствую вас, любезный отшельник.  Насколько  я  вижу,  вожделение
сопутствует вам всюду; вам нельзя задать даже самого  пустячного  вопроса:
тысячи кинжалов вонзаются вам в  сердце.  Так  не  будем  больше  об  этом
говорить. А я-то думал, что достойная настоятельница монастыря камальдулов
сделалась настолько важной персоной,  что  больше  уже  не  тревожит  ваше
воображение. Скажите мне, Магнус, вы видели ее, с тех пор как она там?
   И он показал рукой на монастырь, купола которого, посеребренные  луной,
возвышались над кипарисами кладбища.
   Магнус покачал головой.
   - А что это вы делаете тут, так близко от вражеского лагеря? -  спросил
Стенио. - Почему это вы раскинули палатку под его батареями?
   - Я уже целый год был здесь, когда узнал, что она  приняла  постриг,  -
ответил Магнус.
   - И с тех  пор  вы  боретесь  с  желанием  перебраться  через  овраг  и
посмотреть сквозь какую-нибудь замочную  скважину,  хороша  ли  еще  собой
аббатиса? Я восхищаюсь вами и вас одобряю. Храните  свою  иллюзию  и  свою
любовь, отец мой. Может быть, для того, чтобы выздороветь, вам  достаточно
взглянуть на ту, которую вы так любили. Но в чем бы  тогда  состояли  ваши
заслуги, если бы вы вдруг выздоровели? Ладно уж, попадайте  на  небо,  оно
ведь создано для дураков. Что до меня, - добавил он голосом, который сразу
сделался мрачным и страшным, - то я знаю, что в снах людских  нет  и  доли
правды и что как только истина открылась, человеку остается либо терпеливо
скучать, либо в отчаянии на что-то решиться. И когда я как-то говорил, что
он может найти силу в себе самом, я лгал и другим и  себе,  ибо  тот,  кто
достиг обладания бесполезною силой, кто упражняет свои  способности,  сами
по себе ничего не стоящие и не ведущие ни к  какой  цели,  -  сумасшедший,
которого надо остерегаться.
   В  моих  юношеских  мечтах,  в  экстазах  моей  самой  чистой   поэзии,
беспрестанно витал призрак любви и открывал мне небо.  Лелия,  моя  мечта,
моя поэзия, мой Элиз