иум, мой идеал, что стало с тобой? Куда  скрылся  твой
легкий дух? В каком неуловимом эфире исчезла твоя нематериальная сущность?
Дело в том, что глаза мои открылись, и когда я  узнал,  что  ты  для  меня
недостижима, жизнь предстала мне во всей своей наготе,  во  всем  цинизме,
иногда прекрасная, чаще отвратительная, но всегда похожая на самое себя  в
красоте  своей  и  в  ужасе:  всегда  ограниченная,   всегда   подчиненная
незыблемым законам, которые человеческая фантазия бессильна преодолеть!  И
по мере того как фантазия истощалась  и  теряла  свое  обаяние  (фантазия,
умеющая представить себе неосуществимое  и  этим  внести  поэзию  в  жизнь
человека и на несколько лет привязать его к легкомысленным  наслаждениям),
по мере того как душа моя уставала искать в объятиях распутных женщин  тот
экстатический поцелуй, подарить который  могла  только  Лелия,  в  вине  -
поэзию и лесть, опьянение,  для  которого  достаточно  было  одного  слова
любви, произнесенного Лелией, и только ею одной, я прозрел и узнал, что...
Послушайте меня, Магнус, и  пусть  слова  мои  пойдут  вам  на  пользу.  Я
просветился настолько, что узнал, что Лелия такая же женщина, как и всякая
другая, что поцелуи ее губ нисколько не слаще поцелуев других губ,  что  в
словах ее не больше веса, чем в словах, других женщин. Теперь я знаю Лелию
всю до конца, как будто владел ею, знаю, отчего она была  такой  красивой,
такой чистой, такой божественной; причиной этому был я сам, моя молодость.
Но по мере того как увядала моя душа, увядала и Лелия. Теперь  я  вижу  ее
такой,  какая  она  есть.  Она  бледна;  губы  ее  поблекли;   в   волосах
проглядывают те первые ниточки серебра,  которые  потом  заполняют  голову
сплошь, как  разросшаяся  на  могиле  трава;  лоб  перерезан  неизгладимой
чертой, которую проводит старость, сначала легкой и снисходительной рукой,
потом ногтем жестоким и резким. Бедная Лелия, до чего  же  вы  изменились!
Когда вы являетесь мне во сне в ваших прежних бриллиантах,  в  драгоценных
уборах, которые вы когда-то носили, я не могу удержаться от горького смеха
и от слов:  "Ваше  счастье,  что  вы  аббатиса,  Лелия,  и  что  вы  очень
добродетельны; ибо, честное слово, вы уже потеряли свою красоту, и если бы
вы меня пригласили сегодня на небесное празднество в честь вашей любви,  я
бы предпочел вам юную танцовщицу Торквату или куртизанку Эльвиру".
   Но в конце-то концов Торквата, Эльвира, Пульхерия, Лелия, кто  вы  все,
чтобы опьянить меня, чтоб привязывать меня к железному ярму, от которого у
меня на лбу кровь, чтобы вздевать на  виселицу,  переломав  руки  и  ноги?
Толпа женщин, белокурых, черноволосых, с ногами цвета слоновой  кости,  со
смуглыми плечами, стыдливые  скромницы,  смешливые  потаскухи,  вздыхающие
девственницы, меднолобые Мессалины, все вы, которые были моими и о которых
я только мечтал, чего ради вам приходить сейчас в мою жизнь?  Какую  тайну
можете вы открыть мне? Дадите вы мне крылья ночи,  чтобы  я  мог  облететь
вселенную? Расскажете тайны вечности? Заставите все звезды сойти  с  неба,
чтобы меня увенчать? Заставите распуститься для меня хотя бы  один  цветок
нежнее и прекраснее тех, которыми усеяна земля, где живут люди? Бесстыдные
обманщицы! Что же особенного в ваших ласках, чтобы ценить их  так  высоко?
Тайны каких небесных радостей в ваших руках, чтобы желания наши так  могли
вас украсить? Иллюзия и мечта, так это  вы  истинные  царицы  мира!  Когда
светильник ваш гаснет, мир необитаем.
   Бедный Магнус! Перестань грызть себя,  перестань  бить  себя  в  грудь,
чтобы загнать внутрь нескромные порывы твоих желаний! Перестань  заглушать
твои вздохи и кусать одеяло, когда Лелия является  в  твоих  снах!  Полно,
ведь  это  ты  сам,  бедняга,  делаешь   ее   такой   красивой   и   такой
обольстительной; священное пламя озарило недостойный алтарь - женщина  эта
смеется в душе над твоими страданиями. Ибо она отлично знает, что ей нечем
ответить на такую любовь. Она ловчее других, она окутывает  себя  туманом.
Она не дается тебе в руки, хочет стать для тебя божеством.  Но  разве  она
стала бы кутаться так, если бы тело ее было красивее, чем  тело  продажных
женщин? Неужели душа ее стала бы прятаться от излияний любви, если бы  она
была действительно более нежной и величественной, чем наша!
   О женщина! Ты только ложь! Мужчина, ты только тщеславие! Философия,  ты
не более чем софизм; благочестие, ты всего-навсего трусость!



        "62. ДОН ЖУАН"

   В эти  годы,  развеявшие,  подобно  осенним  листьям,  людей,  когда-то
близких друг другу, Стенио покинул благодатные, солнечные берега -  то  ли
потому, что ему просто наскучила его прежняя жизнь, то ли потому, что  его
подозревали  в  участии  в  заговоре  и  ему  приходилось  скрываться.  Он
отправился  в  наши  холодные  страны,  чтобы  познакомиться  с  чудесными
открытиями, сделанными там, с изощренными  наслаждениями  и,  может  быть,
также с гордыми софизмами наших  философов.  Стенио  был  богат.  Роскошь,
веселье, развлечения, игра, разврат - все средства прожигания  жизни  были
ему доступны. Но больше всего его пленяло то, что он нашел уже сложившиеся
устои жизни под стать своему эгоизму и людей, в силу самих привычек  своих
и вкусов ставших такими,  каким  его  сделали  слабость  и  отчаяние.  Его
восхитило возведение в принцип и систематическое  разумное  применение  на
практике того,  что  до  сих  пор  ему  приходилось  делать  с  вызовом  и
ожесточением.  Он  услышал,  как  профессора  с  позиций  своей  философии
оправдывают все капризы, все дурные желания, все  злые  причуды  тем,  что
человек в поступках своих руководствуется одним только  разумом,  а  разум
есть не что иное, как инстинкт. Он узнал у нас все чудеса психологии,  все
тонкости эклектизма, всю науку и всю мораль века,  узнал,  что  мы  должны
внимательно изучить самих себя, не заботясь друг о  друге,  и  что  каждый
должен делать только то, что ему нравится,  при  условии,  что  будет  это
делать очень  умно.  Итак,  Стенио  уже  оставил  свои  безрассудства:  он
сделался остроумным, элегантным и равнодушным. Он стал посещать  салоны  и
таверны, неся в таверны изысканные манеры именитого дворянина, а в  салоны
- наглость распутника. Публичные девки находили его очень милым,  светские
дамы считали оригиналом. Стенио фанатически  следовал  моде:  он  испещрял
стихами альбомы и каждый вечер вдохновенно пел перед тремястами  зрителей,
после чего вел споры о страсти и о гениальности, о  науке,  о  религии,  о
политике, об искусстве, о  магнетизме.  А  в  полночь  он  шел  ужинать  с
проститутками.
   Разорившись, он опять заболел: это был сплин; от его блестящего ума  не
осталось и следа, и он стал поговаривать, что надо  пустить  себе  пулю  в
лоб. Один  известный  в  стране  государственный  деятель  вообразил,  что
разгадал причину его хандры, и предложил ему денег  за  стихи.  Обида  эта
вернула  Стенио  присутствие  духа.  Он  уехал,  глубоко  оскорбленный,  и
вернулся к себе на родину, снедаемый печалью и привезя с собой, в качестве
итога своих путешествий, великую истину, что люди богатые презирают  того,
у кого нет денег, и что человек должен скрывать свою бедность  как  позор,
если не хочет выходить  из  нее  низкими  путями.  Он  нашел,  что  в  его
провинции за это время произошли  немалые  перемены.  Кардинал  Аннибал  и
аббатиса камальдулов произвели целую революцию в нравах и привычках людей.
Прелат  привлекал  своими  проповедями  толпу,  но  избранному   обществу,
состоявшему из  представителей  высших  классов,  больше  всего  нравилось
слушать его в монастыре камальдулов. В этой  привилегированной  обители  и
среди избранной публики его красноречие, казалось, превзошло  самое  себя.
То ли присутствие аббатисы за занавесью на хорах, то  ли  особое  доверие,
которое ему внушала аудитория, более привлекательная и менее  многолюдная,
чем в базиликах, но кардинал чувствовал, что на него  снисходит  настоящее
вдохновение, и умел с  большой  изобретательностью  облечь  в  мистические
формы едкий и проникновенный смысл своего  просвещенного  либерализма.  Со
своей стороны, аббатиса завела в стенах обители теологические чтения, куда
допускались родственницы и подруги юных воспитанниц монастыря. Эти  чтения
посещались  очень  охотно  и  имели  не  меньше  влияния,  чем   проповеди
кардинала. Лелия была  первой  женщиной,  в  ясных  и  изящных  выражениях
заговорившей о вещах отвлеченных,  и  перед  ее  слушательницами  открылся
совершенно новый для них мир. Лелия умела убедить их в своей  правоте,  не
задевая их предрассудков и не зарождая сомнения в их благочестивых  душах.
Она знала, в каких положениях  христианской  морали  искать  опоры,  чтобы
проповедовать дорогие ее сердцу взгляды -  чистоту  мыслей,  возвышенность
чувств, презрение к тщеславию, такому гибельному для женщины, стремление к
бесконечной любви, так мало им  известной  и  такой  для  них  непонятной.
Незаметным образом она завладевала их душами, и католическая вера, которая
до этого сводилась для них только к обрядам, начала пускать глубокие корни
в их убеждениях. Надо признать также, что мода способствовала успеху этого
предприятия;  это  было  время  заката  католической  веры.  Великие  умы,
жаждавшие идеала, посвятили себя тому, чтобы ее возродить; на  самом  деле
они только ускорили падение церкви, ибо церковь их предала,  оттолкнула  и
осталась одна в своем ослеплении, окруженная равнодушием народов.
   Когда  Стенио  вошел  в  будуар  Пульхерии,  он  увидел,  что   комната
превращена в молельню. На том месте, где была статуя Леды,  стояла  теперь
статуя кающейся Магдалины. Великолепное жемчужное ожерелье превратилось  в
четки, увенчанные бриллиантовым крестом. На месте дивана стояла скамеечка,
а  изящный  кубок  работы  Бенвенуто  Челлини,  вделанный  в  раковину  из
ляпис-лазури, был превращен в кропильницу.
   Стенио не успел еще оглядеться, как Цинцолина  вернулась  с  проповеди.
Она вошла, одетая в черный бархат; голова ее была  укутана  покрывалом.  В
руках у нее была книга в шагреневом переплете, с  серебряными  застежками,
на шее висел большой золотой крест. Стенио покатился со смеху.
   - Что это за маскарад? - вскричал он.  -  С  каких  это  пор  мы  стали
молиться богу? Говорят, что дьявол становится отшельником, когда... только
да хранит меня  господь  от  того,  чтобы  применить  к  вам  эту  обидную
пословицу, о моя высокочтимая римская матрона! Вы еще красивы, хотя  вы  и
раздобрели и в ваших золотистых волосах появились отсветы серебра...
   Было время, когда Пульхерия в расцвете  молодости,  уверенная  в  своих
победах, только посмеялась бы, слушая саркастические речи Стенио; но,  как
Стенио верно заметил, красота ее близилась к  закату,  и  горькие  остроты
молодого поэта ее только раздражали. Душа Пульхерии была еще более  измята
чем  лицо;  благочестивым  порывам  было  бы  трудно   омолодить   сердце,
изнуренное множеством неисправимых пороков и эфемерных желаний. Она ходила
в церковь для того, чтобы следовать моде,  и  для  того,  чтобы  объяснить
людям, почему  она  перестала  пользоваться  успехом,  но  так,  чтобы  ее
тщеславие при этом не пострадало.  Она  пыталась  доказать,  что  искренне
набожна; но у нее это  так  плохо  получалось  и  Стенио  так  жестоко  ее
высмеял, что после его слов она почувствовала себя побежденной и принялась
плакать.
   Когда слезы ее перестали развлекать  Стенио,  то,  для  того  чтобы  не
тратить сил на утешение,  он  стал  ее  поучать  и  в  назидание  повторил
общеизвестные истины,  успевшие  в  северных  странах  все  уже  надоесть,
полагая, что на юге они могут быть восприняты как откровение. Он  позволил
ей исповедовать католицизм, не слишком деликатно, однако, дав понять,  что
религия создана для людей ограниченных, что народ нуждается в  ней  и  что
поэтому не худо ее поощрять. Потом он стал говорить, что Пульхерия  подает
хороший пример своей горничной и  что  к  тому  же  люди  всегда  привыкли
сообразоваться с веянием времени. Заканчивая свои разглагольствования,  он
сказал, что поведение ее, хоть вообще-то оно и выглядит вполне пристойным,
в узком кругу будет сочтено проявлением самого дурного тона, и призвал  ее
молиться богу по утрам, а вечера свои посвящать галантным забавам.
   Выслушав его речь, Цинцолина захотела отплатить  ему  тем  же  и  стала
высмеивать его, особенно когда узнала, что он разорился. После  этого  она
сделалась великодушной и предложила ему свой стол и карету, и, разумеется,
от чистого сердца, ибо Цинцолина была щедра, как и все ей подобные; но тот
покровительственный тон, каким она стала говорить со Стенио,  окончательно
сразил поэта.  Влиятельное  лицо  хотело  купить  плоды  его  вдохновения;
проститутка обещала ему дары своих любовников. Разъяренный, он  вскочил  и
ушел от нее, чтобы больше не возвращаться.
   Когда он увидел, что религиозное  рвение  распространилось  повсюду,  и
узнал, каким огромным влиянием стала  пользоваться  аббатиса  камальдулов,
ироническое настроение его достигло своего апогея. Чувство горькой  обиды,
с которым он всегда думал о Лелии, пробудилось с новой  силой  при  мысли,
что она счастлива и облечена властью. Ведь страдая от того, что он называл
ее местью, он находил утешение в сознании, что ей  это  дорого  обойдется,
что скука отравит ей жизнь, что общество монахинь ей будет тягостно и  что
с ее непреклонным характером она неминуемо учинит какой-нибудь  скандал  и
будет вынуждена покинуть обитель. Когда же  он  увидел,  что  обманулся  в
своих ожиданиях, ему стало казаться, что ее успех его унижает, и он впал в
еще более глубокое уныние. Взгляд его на собственную  жизнь  до  крайности
сузился, и он готов был завидовать всем, кто не был, подобно ему, изможден
и повержен во прах. Он завидовал даже высоким званиям и богатству  других.
Он начал испытывать какую-то безотчетную ненависть  к  кардиналу  и  самым
оскорбительным  образом  ставил  под  вопрос  чистоту  отношений   его   с
аббатисой. Он утратил  ту  деликатную  терпимость  скептика,  которой  его
научила цивилизация, и, переняв от покинутой им партии именно то,  что  во
взглядах  ее  было  ошибочного  и  узкого,   резко   высказывался   против
благочестия и обвинял в иезуитизме не только людей,  интриговавших  против
государства, но и всех тех, кто стремился достичь прогресса путем религии.
Как поэт,  он  раньше  вел  себя  достойно,  отвергая  низменные  соблазны
корысти; теперь он потерял это достоинство, заставляя себя слагать  полные
желчи сатиры и пышущие ненавистью памфлеты.  Таким  образом,  вместо  того
чтобы протянуть руку людям искренним и благородным, мечтавшим о свободе  и
служившим ее делу как только могли, современная Стенио  молодежь,  считая,
что спасает свободу, обвинила в коварстве и  грубо  оттолкнула  тех,  кто,
безусловно, помог бы  торжеству  истины,  если  бы  только  просвещение  и
справедливость могли одержать верх над человеческими распрями.
   Однажды Стенио вздумалось переодеться в женское платье и  пробраться  в
монастырь, чтобы присутствовать на одной из бесед аббатисы камальдулов. Он
стоял слишком далеко от нее, чтобы видеть ее черты, но  хорошо  слышал  ее
речи.
   Вынужденная соблюдать обычаи католицизма, Лелия облекла это религиозное
собеседование в наивную форму спора, где поборник дурного дела  выставляет
свои положения, которые защитник истины каждый раз блистательно разбивает.
Первое  время  роль  зачинщика  спора  исполняла  молодая  девушка,  робко
высказывавшая свои сомнения, или монахиня, делавшая вид,  что  сожалеет  о
мирских радостях. Но мало-помалу присутствовавшие на  этих  собеседованиях
несколько женщин из числа более развитых стали просить аббатису  разрешить
им вступить с нею в открытый спор, дабы высказать  ей  свои  сомнения  или
излить свои горести. И пусть уж она наставит их и утешит. Она  согласилась
исполнить это желание и, отвечая на их неожиданные вопросы, замысловатые и
каверзные, все очень разумно им разъясняла и  поучала  так  проникновенно,
что сердца ее собеседниц наполнялись умилением и восторгом.
   Стенио, слышавший это плавное чередование благородных  и  благочестивых
речей, восхищенный искусством, с каким Лелия вела спор,  и  вместе  с  тем
несколько раздраженный тем,  что  она  так  легко  одерживала  победы  над
аргументами, казавшимися ему  легковесными  и  слабыми,  решил  попросить,
чтобы и ему дали слово. Он уже давно не показывался в этих краях; вида его
никто здесь не помнил; к тому же переоделся он очень искусно, красота  его
сохранила в себе что-то женственное, а голос был  нежен,  как  у  ребенка.
Никому не могло прийти в голову, что это переодетый мужчина,  и  в  первую
минуту Лелия сама поддалась обману.
   - О мать моя, - сказал он голосом сладостным и грустным, - вы все время
советуете  мне  быть  благоразумной!  Вы  велите  мне  в  выборе   супруга
руководствоваться не блеском ума и не красотою тела, а добротою  сердца  и
прямодушием. Я  понимаю,  что,  соблюдая  эти  предосторожности,  я  смогу
избежать обмана и уберечь себя от страданий; но разве истинная  христианка
непременно должна  в  этой  жизни  бежать  от  страданий  и,  эгоистически
отчуждаясь от всех, думать  только  о  том,  чтобы  сохранить  собственное
спокойствие?  Я  полагала,  что,   напротив,   первая   наша   обязанность
самоотвержение и что если небо наделило неотразимым могуществом  молодость
и красоту, то оно  хотело  открыть  людям  некий  идеал  и  заставить  его
полюбить.  Этими  дарами,  которые  вы,  сударыня,   разумеется   считаете
пагубными - вы ведь ими владели и вы их похоронили под власяницей, -  люди
были наделены  отнюдь  не  без  пользы;  всемогущий  не  вкладывал  ничего
бесполезного, а тем более вредного, в существо, которому дарована жизнь  и
которое не имеет права от нее отказаться. Я  вот  думаю,  что  поелику  мы
созданы,  чтобы   внушить   кому-то   любовь,   мы   должны   повиноваться
предначертаниям неба, открывая душу нашу любви, любви великодушной, верной
и исполненной самоотречения. Милосердие - самый  прекрасный  из  атрибутов
божества. Отчего же вы закрываете сердца наши милосердию, предписывая  нам
любить только тех, кто не нуждается в нашей любви и никогда  не  даст  нам
повод проявить это чувство? Велика  ли  заслуга  стать  женою  праведника?
Праведник обеспечит мне спокойную жизнь в этом мире; но в каком  отношении
он сделает меня достойной лучшего мира?  И  когда,  представ  перед  судом
всевышнего, я не принесу ему сокровища моих  слез,  чтобы  смыть  ими  мои
грехи, не ответит ли он мне так, как  Иисус  ответил  надменным  фарисеям:
"Разве вы уже не получили свою награду?".
   Послушайте, госпожа аббатиса: людям мудрым и сильным  женская  нежность
ни на что не нужна. Господь предназначил ее, чтобы укреплять  и  облегчать
ею сердца грешников, заблудших и слабых. Вы, значит, не хотите, чтобы  эти
несчастные,  чьи  грехи  Христос  искупил  своей  кровью,   вновь   обрели
добродетель и счастье? Разве не ради них он принес себя в жертву, и  разве
мы не должны почесть сострадание и милосердие Христовы примером,  которому
мы должны подражать, стараясь применить самые высокие наши способности?
   О мать моя, вместо того чтобы ненавидеть злых, надо было бы подумать  о
том, как их исправить. И так как сами они ничего не могут сделать друг для
друга, ибо общение с падшими женщинами, во власть которых вы  их  отдаете,
может только еще больше развратить их и  погубить,  господь,  может  быть,
велит нам спуститься до  них,  чтобы  тотчас  же  возвысить  их  до  него.
Разумеется,  нам  придется  страдать  от  порывов  их  страстей,   от   их
неверности, от всех недостатков и пороков, в которые  их  повергла  дурная
жизнь; но мы вытерпим все это зло во имя как их  спасения,  так  и  нашего
собственного, ибо в Писании  сказано,  что  один  раскаявшийся  грешник  -
большая радост