и  меня  тем  легким   сочувствием,   с   каким   люди
отворачиваются, проходя мимо раненого,  истекающего  кровью.  Разве  этого
мало? Разве этого недостаточно, хотя бы для того, чтобы доказать,  что  вы
чувствительны?
   О да,  вы  хорошая  сестра,  вы  нежная  мать,  Лелия.  Вы  с  поистине
восхитительным  безучастием  бросаете  меня  в  объятия   куртизанки,   вы
разбиваете  мои  надежды,   вы   разрушаете   мои   иллюзии   с   какой-то
величественною строгостью; вы говорите  мне,  что  на  земле  нет  чистого
счастья, нет целомудренных наслаждений, и для того,  чтобы  это  доказать,
отталкиваете от своей груди,  которая,  казалось,  уже  принимала  меня  и
обещала небесные радости, - и все для того, чтобы я уснул на груди  другой
женщины, еще не остывшей  от  поцелуев  целого  города.  Господь  поступил
мудро, Лелия, не послав вам ребенка; но он был несправедлив ко мне, послав
мне мать такую, как вы!
   Благодарю вас, Лелия.  Но  урок  ваш  запомнится.  Мне  не  понадобится
другого, для того чтобы поумнеть. Вы просветили меня, вы рассеяли все  мои
заблуждения. Я чувствую себя состарившимся и умудренным опытом.  Все  наши
радости, вся наша любовь - на небе. Отлично. Но пока примем жизнь со всем,
чего  нельзя  избежать,  с  ее  тревожной,  лихорадочной  молодостью,   со
скоропреходящими  желаниями,  с  грубыми  потребностями,   с   бесстыдной,
философски спокойной порочностью. Разделим  себя  на  две  половины:  одну
отдадим религии, дружбе поэзии, мудрости; другую - распутной и непотребной
жизни. Давайте выйдем из храма, забудем бога на  ложе  Мессалины.  Умастим
благовониями наши лица и растянемся в грязи. Будем одновременно стремиться
к непорочности ангелов и примиряться со скотской грубостью. Но,  сударыня,
мне все  это  понятней,  чем  вам,  я  иду  еще  дальше:  я  принимаю  все
последствия, которые повлечет  за  собой  ваш  совет  Не  будучи  в  силах
разделить  мою  жизнь  между  небом  и  адом,  будучи  человеком   слишком
заурядным, слишком несовершенным, чтобы переходить от молитвы к оргии,  от
света - к  мраку,  я  отказываюсь  от  чистых  радостей,  от  божественных
экстазов и отдаюсь во власть моих своевольных чувств, страстей  и  кипучей
крови. Да здравствует Цинцолина и все ей подобные! Да  здравствуют  легкие
удовольствия,  наслаждения,   которые   не   приходится   завоевывать   ни
длительными занятиями, ни размышлениями, ни молитвой!  Право  же,  великой
глупостью было бы презирать свойства материи! Разве я не вкусил в объятиях
вашей сестры такое же подлинное счастье, как если бы то были ваши объятия?
Разве я распознал  мою  ошибку?  Разве  я  хоть  на  минуту  в  чем-нибудь
усомнился? Клянусь всем, что есть святого, нет! Ничто не удержало меня  на
краю пропасти; никакое тайное предчувствие не предупредило меня о коварной
подмене, которую  вы  совершили  перед  моим  ослепленным  взором.  Грубые
проявления безумной радости опьянили меня не меньше, чем нежные духи  моей
возлюбленной. В порыве грубой страсти  я  не  мог  отличить  Пульхерии  от
Лелии! Я был сбит с толку, я был пьян, я думал, что прижимаю к груди ту, о
которой мечтал жгучими от страсти ночами, и вместо того,  чтобы  оледенеть
от  прикосновения  незнакомой  мне  женщины,  я   опьянялся   любовью.   Я
благословил небо, и  принял  самую  унизительную  замену  с  восторгом,  с
рыданиями; душа моя обладала Лелией, а губы мои пили Пульхерию без всякого
отвращения, без тени сомнения.
   Браво! Вы одержали победу, сударыня, вы меня убедили.  Да,  чувственное
наслаждение  может  существовать  совершенно  отдельно  от  всех  радостей
сердца, от удовлетворенности разума. Ваша душа может обходиться без помощи
чувств. Это потому, что вы эфирное и возвышенное создание. Но я,  я  самый
обыкновенный смертный, я жалкая скотина. Стоит мне остаться подле  любимой
женщины, коснуться ее руки, ощутить ее дыхание, ее поцелуи,  как  грудь  у
меня  начинает  вздыматься,  в  глазах  темнеет,  мысли  путаются,   и   я
окончательно себя теряю. Выходит,  я  должен  бежать  от  этой  опасности,
сторониться этих страданий. Выходит, я должен  беречь  себя  от  презрения
той,  которую  люблю  недостойной  и  возмутительной  любовью.   Прощайте,
сударыня, я ухожу от вас навсегда. Вам не придется краснеть за ту страсть,
которую вы пробудили во мне и которая повергла меня к вашим ногам.
   Но так как душа моя не развращена, так как я не могу  нести  в  объятия
падших женщин, которых вы мне даете в любовницы, сердце, полное  священной
любви, не могу слить воедино воспоминания о  небесном  сладострастии  и  о
сладострастии земном, я хочу с этого  дня  погасить  в  себе  воображение,
отречься от души, преградить благородным желаниям доступ в сердце. Я  хочу
спуститься до того  уровня  жизни,  который  вы  мне  определили,  и  жить
реальностью так, как я до сих пор жил воображением. Теперь я  мужчина,  не
правда ли? Я изучил науку добра и зла.  Я  не  пропаду  один.  Мне  больше
нечего изучать. Живите теперь в покое, я свой покой потерял.
   Увы, значит, это  правда,  значит,  я  был  глупым  мальчишкой,  жалким
безумцем, когда верил обещаниям неба, когда воображал, что человек так  же
совершенно устроен, как трава в  поле,  что  жизнь  его  может  удвоиться,
дополниться, слиться  с  другой  жизнью,  может  раствориться  в  объятиях
священного восторга. Я верил в это! Я знал, что эти  таинства  совершаются
под лучами солнца, под взором божьим, в чашечке цветка! И я говорил  себе:
любовь чистого мужчины к чистой женщине так же нежна, так же законна,  так
же горяча, как эта. Я забывал о законах, обычаях и нравах, которые калечат
способности человека и  разрушают  порядок  во  вселенной.  Равнодушный  к
честолюбивым притязаниям, которые  мучат  людей,  я  находил  прибежище  в
любви, не подозревая, что общество и на нее наложило  свою  печать  и  что
пылким душам остается только износиться и угаснуть в презрении к  себе  на
лоне притворных радостей и бесплодных наслаждений.
   Но кто в этом виноват? Не бог ли главный виновник всего? Мне никогда не
случалось обвинять бога, и это  вы,  Лелия,  научили  меня  ужасаться  его
приговорам, упрекать его в суровости.  Сейчас  все  это  ослеплявшее  меня
простодушное доверие рассеивается.  Золотое  облако,  укрывавшее  от  меня
бога, тает. Заглянув в глубины своего "я", я понял, как я слаб,  покраснел
за свою глупость, плакал в отчаянии, видя могущество  материи  и  бессилие
души, которой я так гордился, в  господстве  которой  я  был  так  уверен.
Теперь я знаю, каков я на самом деле,  и  спрашиваю  у  моего  повелителя,
зачем он меня  сотворил  таким,  почему  этот  жадный  ум,  это  гордое  и
утонченное воображение отданы на  милость  самых  грубых  желаний;  почему
чувства могут заставить мысли молчать, приглушить в человеке голос  сердца
и разума.
   Какой позор! Да, позор и мука! Я думал, что к поцелуям этой  женщины  я
останусь холоден, как мрамор. Я  думал,  что  сердце  мое  содрогнется  от
отвращения, когда я приближусь к ней, а ведь я был счастлив подле  нее,  и
душа моя воспарила, овладев этим телом, лишенным души!
   Это меня надо презирать, и я ненавижу бога и вас тоже.  Вы,  мой  маяк,
моя путеводная звезда, вы показали мне весь ужас  этой  бездны  -  не  для
того, чтобы спасти меня, но чтобы низвергнуть меня туда; вы, Лелия! А ведь
вы могли закрыть мне глаза, могли утаить от меня эти страшные истины, дать
мне наслаждение, которое не заставило бы  меня  потом  краснеть,  счастье,
которое я не стал бы проклинать и ненавидеть! Да, я ненавижу  вас,  Лелия,
как врага, как бич, как орудие моей  гибели!  Вы  могли  по  крайней  мере
продлить мое заблуждение, продержать меня хотя бы несколько  дней  у  врат
вечного страдания, и вы не захотели это сделать! Вы толкнули меня в порок,
не снизойдя до того, чтобы предупредить меня, даже  не  написав  у  входа:
"Оставьте надежду у врат этого ада, вы,  которые  хотите  переступить  его
порог, испытать его ужасы!". Я все видел, всему бросил вызов. Я  столь  же
искушен, столь же мудр, столь же несчастен, как и вы. Я больше не нуждаюсь
в вожатом. Я знаю, какими благами я могу пользоваться, от каких притязаний
мне надлежит отказаться; знаю, какими средствами можно отогнать  снедающую
нас скуку. Я воспользуюсь ими, раз это нужно. Прощай же! Ты  многому  меня
научила, ты просветила меня.  Тебе  я  обязан  этой  наукой.  Будь  же  ты
проклята, Лелия!"




        "ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ"


        "41"

   - Случилось то, что я вам предсказывал: вы не можете любить,  и  вы  не
умеете обойтись без любви. Что же вам  теперь  делать?  Вы  заслужите  все
упреки, которыми в порыве горечи осыпает вас юный Стенио. Вы  будете  пить
горючие слезы детей в ледяном бокале гордости, Лелия! Я не из тех, которые
льстят; я, может быть, ваш единственный истинный  друг.  Так  знайте;  мое
уважение к вам за последнее время поколебалось. Я вижу, что вы  не  можете
найти выход из лабиринта, в который вас завлекло собственное  величие.  Но
ведь именно это величие и не должно было позволить вам  так  долго  в  нем
бродить. Я знаю, как вам трудно жить, знаю, какие  испытания  выпадают  на
долю людей исключительной силы, знаю,  какую  страшную  борьбу  приходится
вести возвышенному уму с враждебными стихиями,  которые  он  порождает  из
самого себя, знаю, наконец, что люди, которыми обуревают высокие  желания,
ни за что не хотят смириться.  Но  есть  пределы  борьбы,  колебания  тоже
приходят к концу. Душа, подобная вашей, может долго ошибаться относительно
себя самой и в избытке  гордости  принимать  свои  пороки  за  благородные
побуждения. Но рано или поздно наступит день, когда и в нее прольется свет
и проникнет в самые темные ее закоулки. Это редкие, но знаменательные дни;
людям заурядным достаются только  их  бледные  отблески,  которые  тут  же
исчезают; натурам же  сильным  удается  увидеть  сияние  этих  дней  самое
большее два-три раза в жизни, и через них они обновляются надолго.
   Вы хорошо знаете, Лелия, эти могучие порывы воли, эти почти чудотворные
превращения человека: господь наделил вас силой,  воспитание  -  гордостью
Однажды вы  захотели  полюбить  и,  несмотря  на  то,  что  гордость  ваша
восстала, а сила исстрадалась, вы полюбили, вы сделались женщиной; счастья
вы не нашли, вам и не суждено было быть счастливой. Но само несчастье ваше
призвано было возвеличить вас в собственных глазах.
   Когда преданность ваша и страдание достигли своего апогея,  вы  поняли,
что надо разбить эту любовь,  чтобы  вернуть  силу  воли,  как  вы  поняли
когда-то, что  надо  через  эту  любовь  пройти,  чтобы  осуществить  свое
назначение в  жизни.  Второй  день  вашей  силы  просветил  вас  и  научил
выбраться из бездны, в которую первый помог спуститься.
   Тогда понадобилось  избрать  какое-то  направление  в  жизни,  навсегда
избавиться от бездны, и это было делом третьего дня. Этот день для вас еще
не засветился над горизонтом. Пусть же он наконец взойдет! Пусть окончится
эта неопределенность, пусть обозначится ваша тропа, и, вместо  того  чтобы
беспрерывно  топтаться  вокруг  пропасти,  которую  вы  тщетно   старались
исследовать, пусть шаги ваши направятся к высотам, для которых вы рождены.
   Не просите у меня больше пощады!  Моя  строгая  дружба  не  станет  вас
миловать, и теперь я буду к вам беспощаден, ибо разум мой уже осудил  вас.
Испытание  длилось  достаточно  долго,  настало  время   выйти   из   него
победительницей. Если вы падете, Лелия, я не смогу обойтись  с  вами  так,
как, говорят, обошлись с падшими ангелами. Я  ведь  не  бог,  и  ничто  не
должно разрывать узы дружбы между двумя человеческими существами,  которые
поклялись всячески помогать друг другу. Истинное чувство должно  принимать
всевозможные формы; его голос прогремит то триумфальный гимн  воскресения,
то искупительную жалобу мертвых: выбирайте. Хотите, я окутаю вас  траурным
покровом и буду проливать горькие слезы о вашем падении, вместо того чтобы
увенчать вас бессмертными звездами и преклонить колена перед вашею славой?
Вы видели, как я восхищался вами; хотите, я вас пожалею?
   Нет, нет, порвите эти узы, привязывающие вас к свету Вы  говорите,  что
вы теперь только  призрак.  Вы  лжете:  в  сердце,  закрытом  для  сильных
страстей, существует еще наклонность к  страстям  мелким,  и  сдержать  их
может лишь смерть. Вы тщеславны, Лелия, не  заблуждайтесь  на  этот  счет;
гордость ваша запрещает вам подчиниться любви, она должна бы запретить вам
также и принимать любовь другого: с такого рода гордостью вас  можно  было
бы только поздравить или, напротив, пожалеть, но осуждать  вас  отнюдь  не
следует Наслаждение, которое вы доставляете себе тем,  что  возбуждаете  в
мужчине любовь и следите за опустошением, которое эта любовь производит  в
его сердце,  -  это  легкомысленное  и  преступное  удовлетворение  вашего
самолюбия; заставьте это самолюбие замолчать, или вас за него накажут.
   Ведь коль скоро справедливость провидения таинственна на своих  больших
путях, то, значит, существует и  небесное  правосудие,  связующее  бога  и
человека и творимое тоже втайне, -  оно  неотвратимо,  и  последствия  его
человек напрасно пытается скрыть. Если вам очень приятны похвалы, если  вы
позволяете яду лести _входить  к  вам  в  сердце  через  уши_,  вам  скоро
придется принести в жертву удовлетворению этой  новой  потребности  больше
сил,  чем  вы  думаете.  Общество  посредственных  людей  станет  для  вас
необходимостью. Вы захотите видеть у ваших ног тех, кто  вам  менее  всего
симпатичен, но на ком вам захочется испытать действие  вашего  могущества.
Вы привыкнете к скуке, которую порождает господство глупости, и эта  скука
станет  вашим  единственным  развлечением.  Вы  не  будете  больше  ничьей
подругой, только любовницей всего мира!
   Да, _любовницей_! Пусть это грубое слово всей своей тяжестью  обрушится
на  вашу  совесть!  Есть  некое   духовное   распутство,   которое   может
удовлетворить женщину  вульгарную,  но  которое  натура  серьезная,  вроде
вашей, должна глубоко презирать, ибо это проституирование ума. Если бы вас
связывали с человечеством узы плоти и  крови,  если  бы  у  вас  был  муж,
любовник и - особенно - если бы вы были матерью, вы бы увидели, как вокруг
вас вырастает множество чувств, потому что жизнь ваша тысячью  нитей  была
бы связана с жизнью всех. Но в том уединении, которое вы себе сотворили  и
которое вам слишком поздно уже  покидать,  вы  всегда  будете  для  мужчин
предметом  любопытства,  недоверия,  тупой  ненависти  или   бессмысленных
вожделений.  Этот  напрасный  шум,  который  подняли  вокруг  вас,  верно,
порядочно вас утомил! Если он станет нравиться вам, то это будет означать,
что вы начинаете падать, что вы перестали быть  собой,  что  господь,  уже
отметивший  вас  печатью  избранных,  увидев,  что  вы   хотите   покинуть
каменистую стезю одиночества, на которой вас ждал его дух, уходит от вас и
обрекает вас на пошлое светское времяпрепровождение.
   Вот то невидимое  наказание,  о  котором  я  говорил  вам,  Лелия,  вот
проклятие; сначала оно незаметно,  но  понемногу  заволакивает  наши  годы
своим черным покровом. Это туча, которой Моисей окутал  восставший  против
бога Египет. Вы все еще страдаете, Лелия. Вы  и  теперь  ощущаете  в  себе
божественное начало, зовущее вас ввысь.  Вы  когда-то  сравнивали  себя  с
человеком, обливающимся холодным потом, на большой картине Микеланджело: в
отчаянии он тянется к ангелу, который должен вырвать его из  рук  дьявола.
Вы целый час стояли  в  мрачном  молчании  перед  этой  страшной  борьбой,
которую вы уже сто раз видели, но которая сейчас получила  для  вас  иной,
более близкий вам смысл. Берегитесь, чтобы добрый ангел не выбился из сил,
берегитесь, чтобы злой не ухватился за ваши ослабевшие ноги; это вы должны
решить, которому из двух вы достанетесь.



        "42. ЛЕЛИЯ НА СКАЛЕ"

   Так говорил Вальмарина, идя с Лелией по горной тропинке. В полночь  они
вышли из города и углубились в одно из пустынных ущелий, освещенных мягким
и ровным светом луны. Им никуда не надо было спешить, но шли  они  быстро.
Странник с трудом поспевал за этой высокой бледной женщиной, которая в  ту
ночь казалась еще бледнее и  выше,  чем  обычно.  Это  была  одна  из  тех
тревожных прогулок, в которых главную роль играет воображение; они  уносят
только наш дух, а тело в них как бы не принимает участия, до такой степени
неощутима  физическая  усталость;  одна  из  тех  ночей,  когда  глаза  не
поднимаются к небесному  своду,  чтобы  следить  за  гармоничным  шествием
звезд, а душа спускается вниз и проникает в бездны воспоминаний;  один  из
тех часов, которые длятся целую жизнь и когда ощущаешь  только  прошлое  и
будущее.
   Лелия все же подняла к небу взор, более дерзновенный,  чем  обычно;  но
неба она не видела. Ветер развевал ее волосы, и густые  пряди  то  и  дело
закрывали ей лицо, но она этого не замечала. Если бы  Стенио  в  эту  ночь
увидел ее впервые, он уловил бы,  как  грудь  ее  трепещет,  как  тревожно
каждое ее движение. Холодный пот выступил на ее обнаженных  плечах,  брови
сдвинулись и нахмурились, белое лицо заволокла  какая-то  тень.  Время  от
времени  Лелия  останавливалась,  складывала  руки  на  горевшей  груди  и
окидывала своего спутника  мрачным  взглядом:  можно  было  подумать,  что
вот-вот в ней вспыхнет небесный гнев.
   Однако  в  ту   минуту,   когда   Вальмарина   умолкал,   встревоженный
впечатлением, которое произвели его упреки, и  боясь,  что  зашел  слишком
далеко, она, словно по  какому-то  волшебству,  вновь  обретала  все  свое
высокомерное спокойствие; видя, как друг ее смутился, она только улыбалась
и делала ему знак идти дальше и договаривать до конца.
   Когда он кончил, она еще долго ждала, не добавит ли он к  своим  словам
что-нибудь еще; потом, когда они дошли до вершины, она села на уступ скалы
и, в порыве отчаяния заломив руки, воздела их к бесстрастным звездам.
   - Вы страдаете, - с грустью сказал ее друг, - я чем-нибудь вас задел?
   - Да, - ответила она, опустив на колени руки, белые как  мрамор.  -  Вы
задели мою гордость, и я хотела бы воскликнуть  сейчас  вместе  с  героями
Кальдерона: "О честь моя, ты больна!".
   - А вы знаете, что болезни гордости лечат очень сильными средствами?  -
сказал Вальмарина.
   - Да, знаю! - отвечала она и подняла руку, приглашая его к молчанию.
   Потом  она  поднялась  на  гребень  скалы  и,  стоя  на  этом  огромном
пьедестале, выпрямившись во весь свой высокий рост, освещенная  отблесками
луны, засмеялась таким ужасным смехом, что даже Вальмарине стало страшно.
   -  Почему  вы  смеетесь?  -  спросил  он  строго.   Неужели   дух   зла
восторжествовал? Мне почудилось, что ваш добрый ангел только  что  улетел,
заслышав этот горький, душераздирающий смех.
   - Здесь нет никакого злого духа, - сказала Лелия,  -  что  же  касается
доброго, то я стану им сама Лелия сумеет спасти Лелию. Тот,  кто  улетает,
напуганный  этим  смехом,  где  слышатся  прощание  и  проклятие,  -   это
дух-искуситель,  это  призрак,  принявший  обличье  ангела;  к  нему-то  и
относится моя насмешка  это  Стенио,  боговдохновенный  поэт.  Он  ужинает
сегодня с падшими женщинами.
   Опустив  глаза  на  расстилавшиеся  перед  ним  вдалеке   пространства,
Вальмарина увидел бледные огни города и ярко освещенный дворец  куртизанки
Пульхерии, в котором бушевала ночная оргия.
   Он снова посмотрел на Лелию, сидевшую рядом: она заливалась слезами.
   - Несчастная, - сказал он, - ревность закралась в твое сердце.
   - Скажите лучше, неразумный человек, что она только что его покинула, -
ответила она. - Я оплакиваю иллюзию, а  не  человека.  Стенио  никогда  не
существовал! Это создание моего воображения. И как оно прекрасно! Мне надо
было быть великим художником,  искусным  мастером,  чтобы  сотворить  этот
возвышенный образ! Рафаэль и