идеть  вокруг  и  узнал
место, куда меня привели.  Розы  превратились  в  змей,  стебли  их  стали
извиваться, страшные головы потянулись ко мне.  Стены  окрасились  кровью,
благоухающие вазы наполнились слезами, и я увидел, что ноги мои больше  не
касаются земли. Лампы извергали красное пламя, оно  поднималось  в  воздух
пылающими кольцами, которые душили меня, как угрызения  совести.  Я  снова
взглянул  на  диван:  это  была  по-прежнему  Лелия,  но  она  лежала   на
раскаленных углях, она умирала в страшных мучениях. Хорошо помню, что  она
просила меня спасти ее; но тут я сразу же вспомнил  о  том,  как  когда-то
обращался к ней с тщетными мольбами, вспомнил, сколько  напрасных  слез  я
пролил у ее ног, и меня охватило злобное чувство. Она погубила  мою  душу,
она отняла у меня бога, я был рад, что получил возможность  отомстить  ей,
погубить ее душу и, в свою очередь,  отнять  у  нее  бога;  вот  почему  я
проклял ее и спасся, и господь вознаградил мою храбрость,  ибо  тотчас  же
облако заволокло мой взгляд. Лелия исчезла, исчезли и змеи; языки пламени,
и кровь, и слезы - все исчезло, и я очутился под сводами собора, и  вокруг
меня не было ни  души.  Светало,  туман  понемногу  рассеивался;  каменный
архангел у входа поднес тогда к губам трубу, которую столько веков  держал
в неподвижной руке. Он громко затрубил,  и  в  звуках  фанфары  я  услышал
спасительный крик:
   - Лелии больше нет!
   Тогда пресвятая дева из белого мрамора, та дева, на которую, проходя  у
ее ног, я не смел взглянуть, ибо она была похожа на Лелию, это дева, такая
бледная и такая красивая, у которой семь мечей в  груди  и  все  страдания
души на челе, упала на ступеньки церкви и разбилась вдребезги. Доживи я до
ста лет, я никогда этого не забуду. Скажите мне, вы видели осколки?
   - Вчера вечером я проходил  мимо,  -  ответил  Стенио,  -  и  могу  вас
уверить, что она все так же хороша собой и с ней ничего не случилось.
   - Не кощунствуйте, юноша, - сказал священник с ужасающей  серьезностью.
- Господь поразит вас своим проклятием, он отнимет у вас разум;  я  боюсь,
что вы и теперь уже сошли с ума, ибо говорите вы как  умалишенный.  Знаете
вы, что такое человек? Знаете вы землю? Знаете вы небо?
   - Пустите меня, святой отец,  -  сказал  Стенио,  которого  сумасшедший
тащил уже за собой в свою пещеру. - Я  не  могу  без  ужаса  слушать  ваши
слова. Вы проклинаете Лелию, вы осуждаете ее на небытие - и вы еще  смеете
говорить о боге и смеете носить одежду его служителей!
   - Дитя, - отвечал священник, - именно потому, что я боюсь бога, потому,
что я уважаю свое  одеяние,  я  проклинаю  Лелию!  Лелию!  Мою  беду,  мое
искушение, мою гибель! Лелию, которой мне не позволено  было  владеть,  не
позволено даже возжелать ее! Лелию, эту мерзкую и подлую женщину,  которая
явилась ко мне в  церковь,  которая  осквернила  священный  алтарь,  чтобы
опьянить меня своими дьявольскими ласками!..
   - Вы лжете!  -  вскричал  Стенио  в  гневе.  -  Лелия  никогда  вас  не
преследовала, никогда не любила!..
   - Ах, я это знаю, - спокойно сказал священник. - Вы меня не  понимаете:
послушайте, сядьте вместе со мной на эту вот лиственницу, перекинутую  над
пропастью. Вот тут, поближе ко мне, дайте мне руку и  ничего  не  бойтесь.
Дерево гнется, поток ревет, внизу, в темной глубине, пенится пучина. Какая
красота! Это прообраз жизни.
   С  этими  словами  сумасшедший  обхватил   Стенио   своими   сведенными
лихорадкой руками. Он был на голову выше юноши, и  безумие  придавало  его
мускулам неимоверную силу. Мрачный взгляд устремился в бездну и измерял ее
глубину, в то время как его  растопыренные  руки,  казалось,  готовы  были
столкнуть туда юношу. Несмотря  на  грозившую  ему  опасность,  Стенио  не
терпелось услышать, что ему скажет священник - тайна,  связывавшая  его  с
Лелией, столько времени мучила его ревнивую душу, что он остался  спокойно
сидеть на дрожавшем над пропастью стволе. Такое место зовется чертов мост.
В каждом ущелье, у каждого водяного потока есть  свои  опасные  переправы,
названные тем же выразительным именем и доступные только  сернам,  храбрым
охотникам и ловким горским девушкам.
   - Послушай, послушай, - вскричал священник, - было две Лелии: ты  этого
не знал, юноша, потому что ты не был священником, потому  что  у  тебя  не
было ни откровений, ни видений, ни предчувствий. Ты жил самой обыкновенной
жизнью, грубой и легкой. Я был священником, я знал и небесное и земное,  и
видел Лелию всю целиком, видел ее обе стороны, женщину и идею,  надежду  и
действительность, тело и душу, дар и обещание; я видел Лелию такой,  какой
она вышла из лона господня: ее красоту - то есть  соблазн;  надежду  -  то
есть испытание; благодеяние - то есть ложь; вы меня  понимаете?..  О,  это
ведь совершенно ясно, и если бы все люди не были сумасшедшими, они слушали
бы слова мудреца, они бы знали, где опасность, они бы остерегались  врага.
А это был мой враг. Он двоился: вечером он приходил и садился в  церковной
галерее; я отчетливо  его  видел,  я  отлично  знал  место,  где  он  имел
обыкновение появляться. Я и сейчас еще вижу это проклятое место! Это  было
на отделанной бледно-голубым бархатом галерее, наверху, под самым  сводом,
между двумя высокими колоннами, на их хрупких каменных гирляндах. Там были
две статуи ангелов, белых как снег, прекрасных  как  надежда;  они  сплели
свои белые руки и скрестили  свои  мраморные  крылья  над  гербовым  щитом
балюстрады. Туда-то  она  пришла  и  села!  Она  склонилась  в  нечестивом
спокойствии, нагло  облокотилась  на  склоненные  головы  двух  прекрасных
ангелов; она играла  серебряной  бахромой  драпировки;  она  трепала  свои
локоны, дерзко оглядывала  храм,  вместо  того  чтобы  опустить  голову  и
поклониться всевышнему. О нет! Женщина эта явилась туда не для того, чтобы
молиться! Она пришла, чтобы  поразвлечься,  чтобы  показать  себя,  как  в
театре, чтобы на час отдохнуть от празднеств и  маскарадов,  слушая  звуки
органа и песнопения. И вы все - молодые и старые, богатые и знатные, -  вы
собрались там, следя глазами  за  каждым  движением,  подмечая  каждый  ее
мимолетный взгляд, стараясь уловить мысль в непроницаемой глубине ее глаз;
вы бились, как грешники в могиле, когда наступает полночь, дабы привлечь к
себе внимание этой женщины, которую все так добивались. А она! А Лелия! О,
сколько в ней было власти над всеми, сколько величия! С  каким  презрением
взирала она на  мужчин!  Как  я  любил  ее  тогда,  как  благословлял  эту
гордость! Какой она мне казалась красивой  при  матовом  отблеске  свечей,
бледная и серьезная, надменная и  кроткая!  О,  вы  не  знали  ее!  Вы  не
подозревали, что творится у нее в сердце, ее взгляд вам этого  никогда  не
открыл, вы были столь же несчастны, сколь и я! Как мысль  эта  привязывала
меня к ней! Скажите  мне,  скажите!  Понимали  вы  когда-нибудь  ее  душу?
Угадали ли вы, что рождалось под ее высоким челом? Проникли вы в ее  мозг,
рылись вы в сокровищах ее мысли? Нет, вам не довелось это  сделать.  Лелия
не принадлежала вам. Вы не знаете, что такое  Лелия.  Вы  не  видели,  как
печально она улыбалась, как со скучающим видом мечтала; вы не видели,  как
вздымается ее грудь, как струятся слезы; вы не видели, как разливается  ее
гнев, ненависть или любовь! Скажите мне, юноша, вы ведь были не счастливее
меня! Если только вы  станете  уверять  меня,  что  это  не  так,  бойтесь
пропасти, что у вас под ногами!
   - А что такое другая Лелия? - спросил  молодой  человек,  нисколько  не
испугавшись исступленных слов Магнуса.
   - Другая Лелия! - воскликнул Магнус, схватившись за голову,  как  будто
она разрывалась от боли. - Другая! Это  отвратительное  чудовище,  гарпия,
дух; и, однако, то была все та же самая Лелия; то была  только  другая  ее
половина!
   - Но где вы ее встречали? - с беспокойством спросил Стенио.
   - О, повсюду, - ответил священник.  -  Вечером,  как  только  кончалась
служба, когда гасли свечи и толпы народа выходили из  церкви,  устремляясь
вслед за мертвенно-бледной женщиной, которую звали  Лелией;  она  медленно
шла, закутанная в свою черную бархатную мантилью, увлекая за  собой  целый
кортеж, который она не удостаивала даже взглядом... Я тоже устремлялся  за
нею вслед - глазами, душою, но  я  чувствовал,  что  я  священник:  я  был
прикован к подножию алтаря; я не мог позволить себе побежать  под  портал,
смешаться с толпой, поднять ее перчатку,  подобрать  лепесток  розы  с  ее
букета. Я не мог предложить ей воды из кропильницы  и  дотронуться  до  ее
длинных, тонких рук, таких мягких и таких красивых!
   - И таких холодных! - добавил Стенио, захваченный его рассказом. - Этот
гранит, непрестанно омываемый струящимися  из  ледника  потоками,  не  так
холоден, как руки Лелии, когда бы вы их ни коснулись.
   - Так, значит, вы прикасались к ней? - воскликнул священник  и  яростно
сжал его плечи. Стенио остановил его одним из тех магнетических  взглядов,
в которых воля человека достигает такой степени,  что  способна  подчинить
себе даже волю диких зверей.
   - Продолжайте! - сказал он. - Приказываю вам продолжать  свой  рассказ,
или одним моим взглядом я сброшу вас в пропасть.
   Сумасшедший побледнел  и  продолжал  свой  рассказ,  охваченный  глупым
ребяческим страхом.
   - Ну, так знайте, - сказал он дрожащим голосом, робко глядя на  Стенио,
- знайте, что произошло со мною тогда. Я отрицал  бога,  я  проклинал  мою
участь, я разорвал ногтями кружево моего белоснежного стихаря. О, я  губил
свою душу - и все-таки я боролся... Тогда... О господи,  каким  испытаниям
ты подверг меня!.. Тогда в глубине погруженной  во  мрак  церкви  я  видел
тень; казалось, она прошла  сквозь  плиты  гробниц.  И  эта  неуловимая  и
парившая в воздухе тень все росла и росла, и я в ужасе  почувствовал,  как
она хватает меня своими мертвенными руками. Это было страшное  видение;  я
отбивался от нее, я тщетно молил ее и падал перед ней на колени, как перед
господом.
   "Лелия, Лелия! - говорил я. - Чего ты требуешь от меня? Чего ты хочешь?
Разве я не воздвиг тебе нечестивый алтарь в сердце моем? Разве имя твое не
смешалось в устах моих со священным именем девы Марии и ангелов? Разве  не
к тебе я возносил клубы ладана? Разве не поместил я  тебя  рядом  с  самим
господом, о _ненасытная_? Чего только я не делал ради тебя!  Каким  только
страшным и нечестивым мыслям я не открывал мое сердце! О, не мешай мне, не
мешай мне молиться богу, чтобы он простил  меня  и  чтобы  сегодня  я  мог
уснуть без этого нависшего надо мною проклятия". Но она  не  слушала,  она
обвила меня  своими  черными  волосами,  впилась  в  меня  своими  черными
глазами,  зачаровала  своей  странной  улыбкой,  и  я  отбивался  от  этой
безжалостной тени до тех пор, пока, замученный и совсем  обессилевший,  не
упал на ступеньки алтаря.
   И что же! Иногда, оттого что я  смирялся  перед  господом,  оттого  что
омывал мрамор слезами, мне случалось обрести ненадолго покой. Я выходил из
церкви  умиротворенный,  я  возвращался  в  мою  тихую  келью,  измученный
усталостью и одолеваемый сном. Но знаете,  что  делала  тогда  Лелия?  Что
придумала эта нечестивица для того,  чтобы  посмеяться  надо  мной,  чтобы
лишить меня мужества и погубить? Опередив меня,  она  забегала  ко  мне  в
келью; хитрость ее и злоба были таковы, что она забивалась в коврик  моего
аналоя, в песочные часы или в жасмины у меня под окном; и  едва  только  я
начинал мою последнюю молитву, как она  вырастала  вдруг  передо  мною  и,
кладя свою холодную руку мне на плечо, говорила: "Вот и я".  И  тогда  мне
снова приходилось приподнимать свои отяжелевшие  веки,  снова  бороться  с
моим смущенным сердцем и повторять  слова  заклинаний  до  тех  пор,  пока
призрак не исчезал. Иногда даже это страшное чудовище ложилось ко  мне  на
кровать, на мою бедную, одинокую, холодную кровать, растягивалось на  этом
ложе, и, когда я раздвигал саржевые занавески алькова и  находил  ее  там,
она похотлива протягивала мне руки и смеялась над моим ужасом! О  господи,
сколько я всего выстрадал!
   О женщина, о мечта, о желание! Сколько зла ты  мне  причинила!  Сколько
разных форм ты принимала, чтобы пробраться ко мне! Сколько ты  мне  лгала!
Сколько ловушек ты мне расставляла!
   - Магнус! - с горечью сказал Стенио. - От ваших  слов  кровь  приливает
мне к  лицу.  Надо  быть  священником,  чтобы  обладать  таким  бесстыдным
воображением, так бесчестить Лелию.
   - Нет, - ответил священник, - я не осквернил ее даже  во  сне.  Господь
видит меня и слышит, пусть он низвергнет меня в  бездну,  если  я  лгу!  Я
храбро боролся, в этой борьбе я истрепал мою душу, истерзал  мою  жизнь  и
все-таки не уступил; и после этих  страшных  и  жгучих  ночей  тень  Лелии
каждый раз уходила девственницей. Моя ли  вина,  что  искушение  было  так
ужасно? Почему призрак этой женщины  шел  за  мной  по  пятам?  Почему  он
преследовал меня всюду? Бывало, что, сидя в исповедальне, я сосредоточенно
слушал мрачные признания отвратительной старухи  в  лохмотьях.  И  знаете,
когда мне  вдруг  случалось,  отвечая  ей,  на  нее  взглянуть,  чье  лицо
возникало за решеткой вместо изъеденного морщинами лица  старухи?  Бледный
лик, злобный и холодный взгляд Лелии. Тогда слова мои замирали  на  губах:
холодный пот проступал на лбу, глаза застилал туман; мне казалось,  что  я
умираю. Напрасно пытался я произнести слова  заклинания.  Я  все  забывал,
забывал даже имя всевышнего; я был не в состоянии призвать небесные  силы,
и галлюцинация эта кончалась только  тогда,  когда  раздавался  хриплый  и
надтреснутый голос старухи, молившей меня об отпущении грехов. Мог ли я их
отпустить, мог ли я освобождать чужие души,  когда  моя  собственная  душа
была скована нечистой силой!
   Но, по счастью, Лелии больше нет. Она осуждена на вечные муки, а я живу
и спасусь! Ибо, признаюсь, пока она  жила,  я  был  во  власти  ужаснейших
искушений; мысли еще более разрушительные, чем все, что я только  что  вам
поведал, роились в моем мозгу, и, побеждая все остальные, целыми днями его
не покидали. Это были сомнения, это был атеизм, проникавший  в  меня,  как
яд. Были дни, когда я  настолько  уставал  от  борьбы,  когда  надежда  на
спасение мерцала где-то так далеко, что я старался с головой  окунуться  в
окружавшую меня жизнь. Что же, говорил я себе,  будем  счастливы  хотя  бы
один этот день, будем человеком, если не можем быть ангелом.  Почему  надо
мною непременно должен тяготеть закон смерти? Почему я  должен  отказывать
себе  в  человеческой  жизни  и  жить  химерами  грядущего?  Другие   люди
счастливы, они свободны! Они вольно дышат,  они  ходят,  приказывают,  они
любят, а я, я - труп, простертый на могильной плите, жалкий прах человека,
неотделимый от останков религии! Они возлагают надежды  на  эту  жизнь,  и
надежды их могут осуществиться, ибо они способны действовать.  К  тому  же
то, что мы видим, и впрямь существует, женщина, которую можно заключить  в
объятия, это не тень. У меня же есть только надежда на другую жизнь, а кто
мне поручится, что жизнь эта  действительно  будет?  Господи,  ты,  должно
быть, вовсе не  существуешь,  если  ты  оставляешь  меня  во  власти  этих
страшных сомнений! Говорят, было время,  когда  ты  творил  чудеса,  чтобы
поддержать в людях  их  заколебавшуюся  веру.  Ты  посылал  ангела,  чтобы
коснуться раскаленным углем немых уст Исайи, являлся в неопалимой  купине,
в золотом облаке,  в  дуновении  ночного  ветра,  а  теперь  ты  глух,  ты
равнодушен к нашим заблуждениям, к нашим грехам. Ты покинул свой народ, ты
более не протягиваешь руку помощи блуждающим во тьме, ты не обращаешься со
словами, вливающими бодрость и силу, к тому, кто  страдает  и  борется  за
тебя! О, ты всего только выдумка, ты пустое тщеславие человека, ты  ничто!
Тебя нет!..
   Так я богохульствовал и давал себя увлечь порывам желаний. О, если бы я
только дерзнул отдаться им безраздельно!.. Если бы  я  дерзнул  взять  мою
долю жизни и овладеть Лелией хотя бы в душе!.. Но я не  осмеливался  и  на
это. В глубине души во мне таился где-то страх, мрачный и нелепый, и когда
жар лихорадки становился всего сильнее,  страх  этот  леденил  мне  кровь.
Сатана не хотел ни овладеть мною, ни отпустить меня на свободу. Господь не
удостоил ни позвать меня, ни оттолкнуть от  себя.  Но  все  мои  страдания
теперь окончились, ибо Лелия умерла, и я  возвращаюсь  к  вере.  Она  ведь
умерла, это так?
   Священник опустил голову и впал в глубокое раздумье. Стенио ушел, а  он
даже не заметил его ухода.



        "24. ВАЛЬМАРИНА"

   Когда Стенио возвращался ночью в город, он, спускаясь с горы,  встретил
Эдмео; тот даже не заметил его и торопливо устремился в темное ущелье.
   - Куда ты бежишь так быстро и с таким  таинственным  видом?  -  крикнул
Стенио вслед своему молодому другу. -  Я  всегда  считал  тебя  философом;
неужели ты отказался от высшей мудрости во имя  человеческой  страсти,  во
имя чего-то земного? Говори же: я много выстрадал с  тех  пор,  как  мы  с
тобою расстались, мне надо, чтобы кто-то  воодушевил  меня  на  жизнь  или
смерть. Душа моя охвачена  страшной  тоской.  Тысячи  надежд  манят  меня,
тысячи страхов удерживают; что бы ты ни посоветовал мне в  эту  минуту,  я
сделаю все. Сама судьба послала мне эту встречу; в голосе  твоем  я  слышу
голос провидения. Скажи мне, куда ты идешь в  жизни?  Скажи  мне,  что  ты
ищешь и чего стараешься избежать, во что ты веришь и что отрицаешь?  Скажи
мне,  совершил  ли  ты  выбор  между  скромным  счастьем   и   благородным
страданием?..
   Он забросал Эдмео вопросами, и тот уступил желаниям  своего  друга.  Он
сел рядом с ним на скалу, поросшую мхом, у  подножия  разбитого  каменного
креста и взял руку Стенио в свои руки.
   - Прежде чем отвечать тебе, - сказал он,  -  позволь  мне  самому  тебя
что-то спросить. Прежде чем согласиться на роль отца, которую ты  на  меня
возлагаешь, надо, чтобы ты увидел во мне своего духовника.  Расскажи  мне,
как ты жил этот год, раскрой мне до конца свою душу.
   Стенио рассказал о своей любви, о своих сомнениях, страданиях, желаниях
и надежде. Он говорил с жаром, лоб, на  который  спадали  влажные  волосы,
горел, и руки его дрожали в руках юноши. Когда он окончил, Эдмео  в  ответ
только улыбнулся грустной улыбкой;  на  какое-то  время  он  погрузился  в
раздумье и наконец ответил.
   - Ты говорил мне, - сказал  он,  -  о  мире,  который  мне  доселе  еще
незнаком, но тайны которого я  понимаю.  Все,  что  ты  мне  рассказал,  я
предчувствовал, видел в моих мечтах. Сколько раз, когда ты рассказывал мне
о своих восторгах, когда я размышлял о твоих надеждах, сердце мое  билось,
лицо горело. Но теперь вот эти радостные  фантазии  тают,  как  сумеречные
тени. Взгляни на  эту  белую  звезду,  что  поднимается  там  над  снежной
вершиной... - Это Сириус, - сказал Стенио. - И это единственное,  чему  ты
поклоняешься? Неужели ты посвятил себя безраздельно науке?
   Эдмео покачал головой.
   - Хоть у меня и есть склонность серьезно заниматься  наукой,  -  сказал
он, - я бы ни минуты не колебался между жизнью  разума  и  жизнью  сердца,
такою, какую ты только что  мне  описал.  Я  ведь  старше  тебя  всего  на
какой-нибудь год, Стенио, и хоть я не владею поэтическим даром, хоть  взор
мой потуплен и с женщинами я сдержан, я всякий раз дрожал, касаясь  одежды
прекрасной Лелии...
   - Лелии! - воскликнул Стенио. - Я ведь не назвал вам этого  имени!  Так
что же? Если бы я стал вопрошать эту скалу, то и она  обрела  бы  голос  и
ответила бы мне: "Лелия"! А откуда вы знаете Лелию? Откуда вы узнали,  что
я ее люблю, Эдмео?
   - Я ушел от нее час тому назад, - ответил Эдмео, - у меня  было  к  ней
важное поручение, несколько мгновений я  с  ней  говорил...  Лицо,  голос,
манеры - все в ней показалось мне странным, и, покинув ее, я долго не  мог
прийти в себя. Когда я вст