когда  она
томилась от  скуки.  Решение  дочери  Бамбуччи  посвятить  себя  богу  уже
произвело все то впечатление, которое должно было произвести, и  перестало
быть притчей во языцех. В городе о нем почти уже  не  говорили  и  поэтому
перестали говорить и за монастырской решеткой. Монахини, по-видимому, были
уверены,  что  замысел  ее  будет   приведен   в   исполнение.   Духовник,
предупрежденный принцем, наставлял свою духовную  дочь  с  таким  рвением,
которое начинало ее пугать. Поэтому дерзкое  решение  Стенио  возбудило  в
девушке больше радости, нежели гнева,  и  она  отказала  ему  в  свидании,
уверенная, что он тем не менее на это  свидание  придет.  А  когда  настал
условленный час, она  решила  все  же  пойти  сама,  чтобы  встретить  его
презрением и унизить за его дерзость. Сердце ее билось, лицо  горело,  она
шла неуверенно, но быстро. Ночь была темной.
   Кладбище камальдулов было очень красиво. Огромные кипарисы и тисы, рост
которых никогда не пыталась умерить рука человека, роняли на могилы  такую
густую тень, что даже среди бела дня и то с трудом  можно  было  различить
мраморные фигуры надгробий и  бледных  девушек,  склоненных  возле  могил.
Жуткая тишина царила в этой обители мертвых. Ветер никогда не вторгался  в
таинственную листву деревьев; туда не проникал ни один луч луны; казалось,
что свет и сама жизнь замерли у входа в это святилище, и если когда-нибудь
и пытались пробраться  сквозь  него,  то  лишь  для  того,  чтобы  уйти  в
монастырь  или  остановиться  у  края  ложбины,  еще  более  пустынной   и
молчаливой.
   - Ну и отлично, - сказал Стенио, садясь на надгробную плиту и ставя  на
землю свой потайной фонарь, - на этом кладбище я чувствую себя лучше,  чем
в монастыре, где все в завитках, а  воздух  пропитан  благовониями.  Всему
свое место: роскошь и нега -  удел  куртизанок,  суровость  и  умерщвление
плоти - удел монахинь.
   И он стал терпеливо дожидаться прихода Клавдии, уверенный, так же как и
она, что они непременно встретятся.
   Задуманное Стенио предприятие было далеко не безопасно, он  это  хорошо
понимал. Как он ни был хладнокровен и смел, он чувствовал, что,  для  того
чтобы насладиться этим приключением сполна, надо быть к тому же и дерзким,
и осушил за ужином несколько бокалов крепкого вина, которые подносили  ему
прелестные руки Пульхерии. Опьяненного, его еще больше  возбуждал  трудный
путь по горам, где надо было преодолевать препятствия и проходить по краям
пропастей. Опершись на мрамор могильной плиты, он  чувствовал,  что  земля
уходит у него из-под ног, а мысли кружатся вихрем,  будто  во  сне.  Вдруг
какая-то белая фигура, которую он сначала принял было за статую и  которая
стояла коленопреклоненной  по  другую  сторону  гробницы,  зашевелилась  и
медленно встала: и  так  как  она,  приподнимаясь,  хотела,  должно  быть,
опереться на мраморную плиту,  рука  ее,  еще  более  холодная,  чем  этот
мрамор, коснулась  руки  Стенио.  Он  невольно  вскрикнул.  Тогда  призрак
выпрямился перед ним во весь рост.
   - Клавдия! - неосторожно вскричал он. Но сейчас же, увидав, что женщина
эта значительно выше Клавдии, он поспешно  направил  на  нее  свет  своего
фонаря; вместо той,  кого  ждал,  он  увидел  бледную  как  смерть  Лелию,
окутанную белым покрывалом, будто саваном. Разум его помутился.
   - Это призрак! Призрак!.. - пробормотал он сдавленным голосом и, бросив
фонарь, кинулся невесть куда в темноту.
   Когда начало светать, он немного пришел в себя и,  охваченный  страхом,
смешанным со стыдом,  огляделся  вокруг.  Он  узнал  маленькое  озеро,  на
противоположном берегу в отвесной  стене  скалы  зияла  пещера  отшельника
Магнуса. Одежда Стенио промокла и была выпачкана в песке, руки окровавлены
шипами агавы. Волосы были всклокочены, шпага сломана: он еще не  пришел  в
себя от  страшного  потрясения.  После  этой  неистовой  лихорадки  Стенио
почувствовал себя совершенно обессилевшим.  Смутное  воспоминание  о  том,
как, охваченный страхом,  он  бежал,  как  отчаянно  боролся  с  какими-то
неведомыми ему неуловимыми существами, проносилось в  его  голове  то  как
сон, то как действительность, настолько еще недавняя, что томительный ужас
ее не успел  рассеяться.  Первые  лучи  рассвета  медленно  взбирались  по
уступам гор: они словно играли  с  туманом,  который  поднимался  с  болот
белыми прозрачными хлопьями. Казалось, что это  стая  гигантских  лебедей,
величественно взлетающих над водой. Это дивное зрелище произвело,  однако,
тягостное впечатление на взбудораженные нервы Стенио;  в  утреннем  свете,
рассеянном и неясном, окружающее казалось смутою и обманом. Ветер разгонял
облака, и чудилось, что все неживое, недвижное шевелится и оживает. Стенио
долго вглядывался в скалу,  которую  он  всю  ночь  принимал  за  какое-то
фантастическое чудовище, извергнутое волнами к его ногам.  Он  не  решался
оглянуться,  боясь  увидать  над  головою  гигантский  скелет,  всю   ночь
тянувшийся к нему своими костлявыми руками, чтобы его схватить.  Когда  он
наконец набрался храбрости, то увидал вырванную с корнем засохшую сосну  -
она простирала над озером свои мертвые ветви, колыхавшиеся от ветра.
   Когда совсем уже рассвело, Стенио, придя наконец в себя  и  устыдившись
своего бреда, понял, что ему  уже  не  по  силам  переносить  возбуждение,
вызванное вином, и дал себе обещание больше не пить, чтобы не сойти с ума.
"Пока, - думал он, - человек в состоянии  пустить  себе  пулю  в  лоб  или
проглотить смертельную дозу опиума, ему нечего  бояться  страданий;  но  в
припадке безумия он может утратить инстинкт, влекущий его к  самоубийству,
и продолжать жить, вызывая в других людях ужас и жалость. Если бы я  знал,
что меня ожидает такая участь, то я, не медля ни минуты, вонзил бы обломок
этой шпаги себе в грудь..."
   Он успокаивал себя мыслью, что нельзя  второй  раз  пережить  припадок,
подобный тому, который он только  что  перенес.  Подобного  ужаса  он  еще
никогда не испытывал. Ему приходилось видеть, как его  друзья  и  товарищи
умирали в кровавой схватке. Их еще трепетавшие  тела  падали  на  него,  и
кровь Эдмео его обагрила. Но во всей действительности не могло быть ничего
ужаснее этого кошмара, во время которого он перестал ощущать в себе  силу,
лишился воли.
   Он подобрал обломки шпаги и бросил их в озеро; потом,  приведя  себя  в
порядок, направился к пещере отшельника. Она была пуста. Стенио кинулся на
лежавшую на земле циновку и, одолеваемый усталостью, тут же уснул.
   Когда он проснулся,  отшельник  стоял  рядом.  Вид  этого  несчастного,
любившего Лелию и  отвергнутого  ею  и  презренного,  возбуждал  в  Стенио
чувство какого-то недоброго  и  жестокого  удовлетворения,  и  он  не  мог
удержаться от колкостей.
   - Отец мой, -  сказал  он,  -  простите,  что  я  нарушил  ваше  святое
уединение; но когда я заснул на  этом  девственном  ложе,  мне  приснилась
женщина... И как раз та женщина, которая не была безразлична  ни  вам,  ни
мне.
   На лице Магнуса изобразилась мучительная тревога.
   - Сын мой, - очень кротко сказал он, - не  будем  будить  воспоминания,
которые смерть сделала еще более тягостными.
   - Смерть! Какая смерть? - вскричал Стенио, перед глазами которого встал
вдруг призрак, виденный им накануне на кладбище монастыря камальдулов.
   - Лелия умерла, вы это хорошо знаете, - сказал отшельник с  растерянным
видом, опровергавшим его напускное спокойствие.
   - О да! Лелия умерла! - повторил Стенио, горя желанием узнать правду  и
вместе с тем продолжая донимать священника своим сарказмом. - Вы говорите,
умерла!  Окончательно  умерла!  Это  старая  песенка,  хорошо  нам   обоим
известная: если она так же мертва, как была в последний  раз,  нам  обоим,
отец мой, грозит опасность: вы  прочтете  по  этому  поводу  еще  не  одну
молитву, а я, быть может, сложу еще не один мадригал.
   - Лелия умерла, - сказал Тренмор твердым и решительным голосом.  Стенио
побледнел.
   Стоя у входа в пещеру, он слышал все язвительные шуточки Стенио. Он  не
мог их вынести и воспользовался первым же случаем положить им конец.
   - Она умерла,  -  продолжал  он,  -  и,  может  быть,  никто  из  здесь
присутствующих не может считать себя неповинным в ее смерти  перед  богом,
ибо ни один из нас не узнал и не понял Лелию...
   Он вкладывал в свои слова символический  смысл,  Стенио  же  все  понял
буквально. Он  опустил  голову,  чтобы  скрыть  свое  смущение,  и,  резко
переменив разговор, поспешил распрощаться и уйти. Он торопился вернуться в
город засветло, боясь наступления ночи и видя, что не в  силах  справиться
со своими чувствами, которым был нанесен смертельный удар. Он велел зажечь
сотню свечей  и  разослал  приглашения  всем  своим  собутыльникам,  чтобы
провести ночь в веселье и разгуле. Но это не помогло. В глубине сверкавших
в зале зеркал ему все время являлся зловещий призрак. Он дрожал  от  звука
голоса Пульхерии, и хоть он даже не прикоснулся к вину, друзья его думали,
что он пьян: глаза его блуждали, и  речи  были  несвязны.  С  этой  минуты
рассудок Стенио навсегда помутился, и вел он себя так странно и ни  с  чем
не сообразно, что все от него отвернулись.



        "53. SUPER FLUMINA BABYLONIS - НА РЕКАХ ВАВИЛОНСКИХ"

   "Возьми свой терновый венец, о мученица! И облачись в  свои  полотняные
одежды, о монахиня! Ибо сейчас ты умрешь  для  света  и  сойдешь  в  гроб.
Возьми свой звездный венец,  о  благословенная!  Надень  свое  подвенечное
платье, о невеста! Отныне ты будешь жить  для  небес  и  станешь  невестой
Христа".
   Этот гимн поет хор послушниц в монастыре, когда к общине присоединяется
новая сестра, вступающая в мистический брак с сыном божьим.
   Церковь убрана как в дни  самых  больших  праздников.  Дворики  усыпаны
лепестками роз, блестят  золотые  подсвечники  дарохранительниц,  мирро  и
ладан вздымаются клубами дыма  из-под  белых  рук  юных  диаконис.  Мягкие
восточные ковры, отделанные блестящею канителью с  причудливыми  разводами
арабесок, разостланы  на  мраморе  паперти.  Колонны  утопают  в  шелковых
драпировках, которые слегка колышет жгучее дыхание южного ветра.  И  тогда
между  гирляндами  цветов,  серебряной  бахромой  и  чеканными  бронзовыми
светильниками проглядывает  крылатая  фигура  серафима  мозаичной  работы,
которая резко  выделяется  на  сверкающем  фоне  и  как  будто  собирается
взлететь под округлые своды нефа.
   Так всегда украшают и окуривают ароматами монастырскую  церковь,  когда
новая послушница удостаивается принятия пострига и права надеть  священное
кольцо. Приближаясь к  монастырю  камальдулов,  Тренмор  увидел  множество
экипажей, лошадей и лакеев. Из баптистерия, высокой башни в центре здания,
доносился звон больших колоколов, чье строгое  звучание  оглашало  обитель
только по особо торжественным дням. Ворота и церковные двери были  открыты
настежь, и народ толпился на паперти. Женщины богатые и аристократки,  как
всегда разряженные и говорливые, и молчаливые дочери  Альбиона,  всегда  и
везде падкие до зрелищ, занимали отведенные  им  привилегированные  места.
Тренмор подумал, что теперь не время просить свидания с Лелией.  Все  были
слишком взволнованы происходящим, шумели,  и  добраться  до  нее  было  бы
трудно. К тому же все двери внутренних помещений монастыря  были  заперты;
цепочки звонков убраны; все окна  закрыты  глухими  занавесями.  Тишина  и
таинственность, царившие в этой части здания, контрастировали  с  шумом  и
движением в наружных помещениях, заполненных людьми.
   Изгнанник, принужденный прятаться от глаз  толпы,  воспользовался  тем,
что  внимание  публики  было  отвлечено,  и  проскользнул  незамеченным  в
углубление  между  двумя  колоннами.  Он  стоял  теперь   возле   решетки,
разделявшей  неф  на  две  половины  и  наглухо  завешенной   великолепным
смирнским ковром. Вынужденный  дожидаться  конца  службы,  он  не  мог  не
слышать разговоров, которые велись вокруг.
   - Неужели же никто не знает ее имени? - спросил женский голос.
   - Нет,  -  ответила  другая.  -  Имя  оглашается  только  по  окончании
церемонии. Пока она не произнесет обета, никто его  не  узнает.  Насколько
монахини свободны после пострига, настолько суровы и  страшны  правила  их
послушнической жизни. Посторонняя публика, присутствующая  при  совершении
обряда, не сможет разгадать тайну. Вы увидите, как послушница переменит  в
вашем присутствии одеяние, но лицо ее от вас будет  скрыто.  Вы  услышите,
как она произносит обеты, но  не  будете  знать,  кто  их  утверждает.  Вы
увидите, как она ставит свою подпись, но так и не будете знать, кто она...
Вы будете присутствовать при обряде,  который  производится  на  глазах  у
всех, и вместе с тем ни один человек из этой толпы не сможет  понять,  что
же все-таки происходит, и поднять свой голос  в  защиту  жертвы,  если  он
когда-либо понадобится ей как свидетель. Здесь, в этой жизни, с виду такой
благородной и мерной, творятся ужасные  и  непоправимые  дела.  Инквизиция
неотступно следит за этими великолепными обителями гордости и страдания.
   - Да, но как-никак, - вступилась другая, - люди обычно  знают,  кто  из
послушниц принимает постриг. А уж тот, кто интересуется, всегда все сможет
узнать заранее.
   - Не думайте, что это так просто, - ответили ей. -  Капитул  пускает  в
ход всю церковную дипломатию, лишь бы обмануть всех лиц,  заинтересованных
в том, чтобы воспрепятствовать постригу. За этими непроницаемыми решетками
легко бывает сохранить тайну  Бывают  любовники  или  братья,  которые  на
коленях умоляют привратниц и целый год ходят по ночам вокруг  монастырских
стен, после того как послушницу уже  постригут  или  втайне  переправят  в
какой-нибудь другой монастырь. А на этот раз все,  как  видно,  окружается
особыми предосторожностями, чтобы присутствующие  не  могли  узнать  имени
принимающей постриг. Одни говорят, что она уже целых пять лет в монастыре,
а другие думают (именно по причине такого  рода  слухов),  что  она  носит
покрывало послушницы только несколько месяцев. Известно лишь, что духовные
лица очень в ней заинтересованы, что капитул рассчитывает на богатые  дары
и что было много причин для недопущения ее к постригу, но все  были  очень
искусно устранены.
   - Странные ходят об этом слухи, - сказала одна  из  собеседниц.  -  Кто
говорит, что это принцесса королевской крови, кто  -  что  это  обращенная
куртизанка. Некоторые думают,  что  это  знаменитая  Цинцолина,  появление
которой в прошлом году на  балу  у  Бамбуччи  наделало  столько  шума.  Но
вероятнее всего, что это не кто иная, как юная Бамбуччи.
   - Говорят, - понизив голос, добавила другая, - что она  сделала  это  с
отчаяния. Она была влюблена в греческого принца Паоладжи, который  презрел
ее любовь и вместе с богатой Лелией уехал в Мексику.
   - А я знаю из верных источников, - вмешалась третья, -  что  прекрасная
Лелия находится сейчас в тюрьме инквизиции за свою связь с карбонариями.
   - Нет, что вы, - возразила еще одна, - ее же  ведь  убили  в  Пунта  ди
Оро...
   С первыми звуками органа разговор этот  прервался.  Под  величественные
аккорды  introit  широкая   завеса   медленно   раздвинулась   и   открыла
таинственные глубины алтаря.
   Из церкви вышла монастырская община в полном составе, и  все  расселись
по обе стороны в два ряда. Монахини шли первыми. Их одеяние было скромно и
вместе с тем великолепно: на их ослепительной  белизны  рясу  ниспадал  до
самых ног пурпуровый скапулярий, эмблема крови Христовой; головы  их  были
укрыты  белым  покрывалом,  другое,   прозрачное   праздничное   покрывало
окутывало всю  фигуру  как  мантия  и  ниспадало  на  пол  величественными
складками.
   Следом за ними шли послушницы, все стройные и белые, уже без пурпура  и
прозрачного покрывала. У этих одеяния были короче; их  обутые  в  сандалии
ноги были обнажены до щиколотки, и видно было, что девушки заботятся об их
красоте: им больше нечем  было  блеснуть  -  даже  лица  их  были  закрыты
непроницаемыми покрывалами.
   Когда все они преклонили колена, появилась аббатиса: по ее правую  руку
шла мать-казначейша, по левую - мать-деканша. Все присутствующие встали  и
низко ей поклонились, после чего она  села  в  свое  кресло,  поставленное
посередине. Годы согнули ее. На груди у нее сверкал золотой крест, в  руке
был легкий серебряный посох тонкой работы.
   Тогда  раздался  гимн  "Veni  Creator"  и  будущая  монахиня  вышла  из
внутренних дверей. Эти двери состояли из двух створок; та,  через  которую
прошла вся община, закрылась; из той, которая  открылась  для  принимающей
постриг, видна была галерея, узкая, длинная и  очень  мрачная,  освещенная
рядом светильников. Послушница двигалась как  тень  в  сопровождении  двух
молодых девушек, увенчанных белыми розами,  со  свечами  в  руках  и  двух
прелестных  девочек,  выглядевших  так,  как  в  средние  века  изображали
ангелов:  золотые  корсажи,  белокурые  вьющиеся  волосы,  острые  крылья,
серебряные туники. Эти дети несли корзины,  полные  розовых  лепестков;  а
сама послушница держала в руке лилию из  паутинной  серебряной  филиграни.
Это была очень высокая женщина, и хотя она была вся окутана покрывалом, по
походке ее можно было судить, что она молода и хороша собой. Она  уверенно
подошла и, став посреди хора,  опустилась  на  колени  на  богато  вышитую
подушку. Все четверо сопровождающих ее тоже встали  на  колени  с  четырех
сторон, и церемония началась. Тренмор слышал, как вокруг шептали, что  это
скорее всего Пульхерия, прозванная Цинцолиной.
   В  другом  приделе  церкви  началась  вторая   часть   церемонии.   Все
духовенство собралось у главного алтаря.
   Прелаты уселись  в  роскошные  бархатные  кресла;  несколько  капуцинов
смиренно преклонили колена; простые священники выстроились позади,  а  те,
которым предстояло участвовать в богослужении, вышли последними, одетые  в
парадные ризы. Мессу служил кардинал, славившийся  своим  умом.  Патриарх,
слывший святым, прочитал отпущение. Тренмора поразили слова:
   "Бывают времена, когда церковь оскудевает и наступает век безверия, ибо
политические события увлекают целое поколение на путь смуты и безумия.  Но
и в эти времена церковь одерживает блистательные победы. Поистине  сильные
души, поистине великие умы и поистине добрые сердца прибегают к  ее  лону,
ища в нем любовь, покой и свободу, в которых  им  отказывает  свет.  Тогда
кажется, что эра великой преданности и высоких  подвигов,  совершенных  во
имя веры, возрождается вновь. Церковь трепещет от радости; она  вспоминает
блаженного Августина, который  один  воплотил  в  себе  целый  век  и  был
выразителем его дум. Она знает, что  человеческий  гений  всегда  смирится
перед ней, ибо только она одна может напитать его и направить по истинному
пути".
   При этих  словах,  вызвавших  горячее  одобрение  всех  присутствующих,
Тренмор нахмурился. Он устремил свой взгляд на  принимавшую  постриг.  Ему
хотелось бы обладать магнетической  силой,  чтобы  проникнуть  сквозь  это
таинственное покрывало. Но никакого признака волнения он заметить не мог -
ни одна складка ее тройного покрывала не шелохнулась. Можно было подумать,
что это статуя Изиды из алебастра или слоновой кости.
   В торжественную минуту, когда, выйдя из капитула, она вошла в  церковь,
а народ толпился вокруг, со всех сторон началось шушуканье  любопытных,  и
головы людей, над которыми  возвышался  Тренмор,  колыхались,  как  волны.
Стража, сопровождавшая прелата, который возглавлял церемонию, встала в два
ряда, ограждая путь медленно продвигавшейся среди них послушнице. Она  шла
вперед,  сопровождаемая  пожилым  священником,   выполнявшим   обязанности
посаженого  отца,  и  почтенной  матроны  из  мирянок,  выполнявшей   роль
посаженой матери, провожающей дочь к небесному жениху.
   Послушница величественно  поднялась  по  ступеням  алтаря.  Патриарх  в
полном облачени