ьной жизни. Разве  для
такого конца господь даровал нам пылкие стремления и дивные сны?
   - Но до чего же ты горда, Лелия! - воскликнула пораженная Пульхерия.  -
Неужели единственное совершенное создание на всей земле - это ты?  Неужели
сердце твое горит таким особенным  божественным  пламенем,  что  тебе  уже
никогда не  встретить  другого  такого  пыла,  другой  чистоты,  столь  же
незапятнанной как твоя? Видно, ты нечестивица, если считаешь себя ангелом,
посланным страдать среди людей!
   -  Даже  если  меня  охватит  безумная  гордость,   этого   еще   будет
недостаточно, чтобы я могла считать себя ангелом. Будь я ангелом, я бы так
ясно представляла себе мою миссию на этом свете, что пожертвовала бы собой
для того, чтобы искупить какой-нибудь оставшийся у меня в памяти грех  или
чтобы  совершить  на  этой  несчастной  земле  какое-нибудь  доброе  дело,
поступившись ради этого моей гордостью и возвестив людям те вечные истины,
в которых я была бы  убеждена.  Но  я  слабое,  ограниченное  существо,  я
страдаю Глубокое неведение относительно предыдущего существования тяготеет
надо мной с тех пор, как я стала дышать на  этом  проклятом  свете.  Я  не
знаю, страдаю ли я  для  того,  чтобы  смыть  печать  первородного  греха,
запятнавшего одну из моих прошлых жизней,  или  для  того,  чтобы  обрести
новую жизнь, более чистую и спокойную. У меня есть ощущение совершенства и
любовь к нему. Мне кажется, что, будь у меня достаточно веры, у меня  была
бы и сила, чтобы добиться этого совершенства. Но веры мне не хватает,  мой
опыт раскрывает мне глаза на  мои  заблуждения,  прошедшее  мне  неведомо,
настоящее меня оскорбляет, будущее - страшит. Мой идеал - это  раздирающий
душу кошмар, это желание, которое меня снедает. Что мне делать с чувством,
которого никто не разделяет, не надеясь, что  оно  может  восторжествовать
над печальной действительностью? Я знаю одного  добродетельного  человека;
мне страшно его расспрашивать: я боюсь, как бы  он  не  разочаровал  меня,
признавшись, что для него добродетель - всего-навсего удовлетворение некой
врожденной потребности, как бы он не поверг меня в  отчаяние,  потребовав,
чтобы я отказалась от всего, даже от надежды.
   - Так, выходит, у тебя есть надежда? - сказала Пульхерия,  улыбаясь.  -
Признайся, Лелия, ты не мертва.
   - Я пытаюсь полюбить одного поэта, - сказала Лелия. -  Я  вижу,  что  у
него есть стремление к идеалу, подобно тому как было оно и у меня, когда я
была так молода. Но я боюсь, что он слишком  привержен  к  земле  и  к  ее
мелким заботам, а они ведь рано или  поздно  иссушают  сердце  человека  и
мешают ему стремиться к совершенству.
   - Я слышала, что ты знаешь Вальмарину, -  сказала  куртизанка.  -  Люди
думают даже, что ты причастна к  таинственным  делам  этого  удивительного
человека. Говорят, он еще не стар, красив и в высокой степени  благороден.
Почему ты не любишь его?  Или  он  недостаточно  умен?  Или  он  презирает
любовь?
   -  Ни  то,  ни  другое,  -  ответила  Лелия,  -  но  он  слишком  любит
добродетель, чтобы любить женщину; его идеал - это долг. Ему страшно  было
бы отнять частицу своей души от человечества и отдать ее одному  человеку.
Я никогда и не мечтала его полюбить, потому что великое страдание навсегда
убило в нем надежду на счастье здесь, на земле. Одно время мы, может быть,
могли бы с  ним  соединиться,  понять  друг  друга  и  помочь  друг  другу
сохранить священный огонь. Но тогда он еще не был тем, чем стал сейчас.  У
меня была вера, а у него ее не было. С тех пор роли переменились. Теперь у
него есть вера, а я потеряла свою.
   - Но если ты поклоняешься  добродетели,  то  разве  ты  не  можешь,  по
примеру того, о ком ты мне только  что  говорила,  отдаться  ей  так,  как
удовлетворяют врожденную потребность? Откажись от любви, наберись мужества
творить милосердие.
   - Я его творю и не нахожу в этом счастья.
   - Понятно, ты  творишь  добро  из  любопытства.  Вот  оно  как!  Тогда,
выходит, я все же лучше тебя; самое большое удовольствие для  меня  -  это
отдавать полными пригоршнями беднякам то  золото,  которое  мне  расточают
богачи.
   - Это значит, что ты в распутстве своем сохранила  больше  молодости  и
простодушия, чем я - в моем уединении. Мое сердце мертво, твое словно  еще
не жило. Твоя жизнь - это вечное детство.
   - И пусть! Я благодарю за это бога, - сказала  Пульхерия.  -  Ты  знала
добродетель и любовь, но у тебя не осталось и следа того, что меня ни разу
не покидало, - доброты!
   - Разумеется, я пала ниже, - заметила  Лелия,  -  оттого  что  чересчур
вознеслась в  моей  гордости.  Но  сейчас  я  хотела  бы  для  себя  такой
добродетели, которую могла бы понять, а так как стремилась я к добродетели
через любовь, я не могу представить себе, как одна может существовать  без
другой. Я не могу любить человечество, ибо оно развратно и подло. Надо  бы
верить в его прогресс, а я не могу. Я  хотела  бы,  чтобы  чистые  сердца,
пусть  даже  немногие,  поддержали   пламя   небесной   любви   и   чтобы,
освободившийся от пут эгоизма и тщеславия,  союз  душ  был  бы  прибежищем
последних адептов поэтического идеала. Но  это  не  так.  Избранные  души,
рассеянные на поверхности  земли,  где  все  их  задевает,  отталкивает  и
вынуждает уходить в себя, напрасно стали бы искать и звать друг друга.  Их
союз не будет освящен человеческими законами, и сама жизнь их не  встретит
сочувствия в других человеческих жизнях.  Столь  печально  окончились  все
попытки жить этой идеальной жизнью у людей, которые могли бы на  глазах  у
бога слить свои души в лучшем мире.
   - Значит, виновато в этом общество, - сказала Пульхерия, которая теперь
слушала Лелию внимательнее.
   - Виноват в этом бог, который позволяет человечеству так  заблуждаться,
- ответила Лелия. - Есть ли у нас хоть один недостаток, в котором  повинны
только мы? Если не верить, что мы посланы в этот мир, чтобы  пройти  через
страдания, прежде чем вкусить  великое  блаженство,  то  как  смириться  с
вмешательством провидения в наши судьбы?  Ужели  отеческий  взгляд  опекал
человечество в тот день, когда оно вздумало расколоться надвое и один  пол
очутился под властью другого? Разве не дикое  вожделение  сделало  женщину
рабой и  собственностью  мужчины?  Какие  инстинкты  чистой  любви,  какие
представления  о  самозабвенной  верности   могли   воспротивиться   этому
смертельному удару? Что же еще, кроме силы, может связывать теперь того, у
кого есть право требовать, с тем, у кого нет права отказать?
   Какие работы и какие мысли могут у  них  быть  общими  или,  во  всяком
случае, одинаково им приятными? Какой обмен чувств, какое  понимание  друг
друга возможно между господином и рабой? Даже когда мужчина  с  величайшей
деликатностью пользуется своими правами, он  и  тогда  относится  к  своей
подруге жизни, как учитель к девочке-ученице. Но по замыслу самой  природы
отношения взрослого и ребенка ограничены и лишь временны. Мужчина не может
стать  товарищем  детских  игр,  а  дитя  не  может  приобщиться  к  труду
взрослого.  К  тому  же  настает  время,  когда  уроки  учителя  перестают
удовлетворять ученицу, ибо для нее наступает возраст  эмансипации  и  она,
так же как взрослые, предъявляет на все свои права. В любви двух полов  не
может быть настоящего единства, ибо женщина играет в ней роль  ребенка,  и
час  эмансипации  для  нее  так  никогда  и  не  настает.  Какое  же   это
преступление перед природой  -  обречь  половину  человечества  на  вечное
детство! Бремя первого греха, по иудейской легенде, тяготеет  над  головою
женщины, отсюда все ее рабство. Но не ей ли было обещано, что она раздавит
голову змия. Когда же это обещание будет исполнено?
   - И все же мы лучше, чем они! - воскликнула Пульхерия.
   - Мы лучше их в одном смысле, - сказала Лелия. - Они обрекли на  спячку
наш разум, но они не заметили, что, пытаясь погасить  в  нас  божественный
светильник, они вместо этого сосредоточили  в  сердцах  наших  бессмертное
пламя, тогда как в их собственных сердцах оно  гасло.  Они  утвердились  в
обладании наименее благородной стороною нашей любви и не заметили, что уже
потеряли власть над нами. Они сделали вид, что  считают  нас  неспособными
исполнять наши обещания, и единственное, что они могли, -  это  обеспечить
себя законными наследниками. У них есть дети, но у них нет жен.
   - Вот почему  их  цепи  всегда  приводили  меня  в  ужас,  -  вскричала
Пульхерия, - вот почему я не хотела занимать никакого места в их обществе!
Не могла я  разве  восседать  среди  их  жен,  уважать  законы  и  обычаи,
соблюдением которых они кичатся, притвориться, как они, стыдливой, верной,
присвоить  себе  все  их  лицемерные  добродетели?  Не   могла   я   разве
удовлетворить все мои прихоти, все мои страсти, согласись я только  носить
маску и воспользоваться покровительством какого-нибудь дурака?
   - А разве ты стала счастливее оттого, что поступила смелее? -  спросила
Лелия. - Если да, то скажи мне это с  откровенностью,  которую  я  в  тебе
всегда так ценила.
   Охваченная волнением, Пульхерия не сразу решилась что-то ответить.
   - Нет, счастливой ты быть не можешь, - сказала  Лелия.  -  Я  это  знаю
лучше, чем ты сама. Ни безрассудства твои, ни твои  победы,  ни  все  твое
мотовство  не  могут  заставить  тебя  забыться.  Напрасно  в  роскоши   и
сладострастии ты соперничаешь с Клеопатрой. У твоих ног нет Антония, и  ты
отдала бы все свои наслаждения и все богатства  за  сердце,  глубоко  тебя
полюбившее. Ибо мне кажется, что даже такая, как ты сейчас, Пульхерия,  ты
и лучше и чище всех мужчин, которые  владеют  тобой  и  которые  хвастают,
подобно любовнику Лаисы, что ты ими не овладела. Мне кажется,  что  только
потому, что ты женщина, ты иногда, может быть, еще и любишь и что,  уж  во
всяком случае, попав  в  объятия  человека,  который  кажется  тебе  более
благородным, чем остальные, ты жалеешь о том, что не полюбила.  Разве  эта
нескончаемая комедия любви не трогает тебя иногда, как тронула бы истинная
любовь? Я видела, как великие актеры проливали на сцене  настоящие  слезы.
Не  приходится  сомневаться,  что  воображаемое   чувство,   которое   они
воплощали, напоминает им о любовных  страданиях,  некогда  испытанных  ими
самими!  Мне  кажется,   что   чем   больше   человек   отдается   безумию
сладострастия, которым сердце совсем не  затронуто,  тем  больше  он  этим
возбуждает в себе жажду любить, которая никогда не может удовлетвориться и
день ото дня становится все более жгучей.
   Пульхерия принялась хохотать, а  потом  вдруг  закрыла  лицо  руками  и
зарыдала.
   - О, - сказала Лелия, - ты тоже носишь в сердце своем глубокую  рану  и
вынуждена прятать ее под покровом безумного веселья, как я прячу свою  под
покровом высокомерного равнодушия.
   - И все-таки тебя никто никогда не презирал, -  сказала  куртизанка.  -
Это ты презирала любовь мужчин, считала ее недостойной тебя.
   - Что касается человека, которого я знала, то я не  берусь  утверждать,
что он был недостоин моей любви; но он был так  непохож  на  меня,  что  я
никак не могла принять этих неравных отношений на всю жизнь. Человек  этот
был умен, справедлив, великодушен. Мужская  красота  сочеталась  в  нем  с
редкостной образованностью, с  честностью,  с  тем  спокойствием,  которое
порождается силой, с терпением и добротой. Не думаю, что  мог  бы  найтись
другой, более достойный моей любви. Такого, как он, мне теперь уже никогда
не встретить.
   - Так чем же он был плох? - спросила Пульхерия.
   - Он не любил! - ответила Лелия. - Какое могли иметь для меня  значение
все его высокие достоинства? Все извлекали из них для  себя  выгоду,  все,
только не я, во всяком случае, я не больше, чем  все  остальные.  И  в  то
время  как  я  безраздельно  отдавала  ему  всю  мою  душу,  на  мою  долю
доставалась лишь частица его души. Он воспламенялся ко мне порывами жгучей
страсти, которые вскоре угасали, сменяясь глубоким  мраком.  Восторги  его
были горячее моих, казалось, что в них за несколько мгновений сгорала  вся
сила любви, которую он накаливал за долгие дни. В  повседневной  жизни  он
был мне другом, нежным и справедливым. Но мысли  его  блуждали  далеко  от
меня, и поступки его то и дело увлекали его туда, где  меня  не  было.  Не
думай, что я настолько несправедлива к нему, что хотела  приковать  его  к
себе, или настолько нескромна, что следовала за ним по пятам. Я  не  знала
ревности, ибо сама была неспособна к обману. Я понимала, что у  него  есть
свои обязанности, и не хотела мешать ему их исполнять. Но я была до  ужаса
прозорлива и, сама того не желая, видела, как много ничтожества и тщеты  в
делах, которые мужчины считают важными. Мне казалось, что, будь я  на  его
месте, я внесла бы в эти дела больше порядка, четкости  и  серьезности.  И
все же он был одним из первых среди  мужчин.  Но  я  отлично  видела,  что
исполнение общественного долга  для  него  скорее  средство  удовлетворить
собственное самолюбие, что последнее значит для него больше и волнует  его
сильнее,  чем  светлые  услады  чистой  любви.  Не  одно  только  служение
человечеству поглощало его душу и заставляло биться его  сердце,  к  этому
примешивалась и жажда славы. Слава его была чистой и  достойной  уважения,
он никогда не достигал ее ценою слабости; но  он  готов  был  пожертвовать
ради нее моим счастьем и поражался, видя, что окружающее его  сияние  меня
не пьянит. Что до меня, то я любила его великодушные поступки, наградою за
которые и была эта слава; но награда эта  казалась  мне  смешной,  грубой,
поклонение публики в моих глазах  только  проституировало  чувство.  Я  не
могла примириться с тем, что ласки толпы ему дороже моих и что он не умеет
найти награды более высокой в своем собственном  сердце,  а  тем  более  в
сердце любимой. Я видела, как он разменивает свой высокий идеал  на  самую
мелкую монету. Мне казалось, что он поступается вечной жизнью души и  что,
говоря проникновенными словами Христа, награду он начинает получать в этой
жизни. Моя любовь была безмерна, а его  -  ограничена  пределами,  которых
нельзя было перейти. Он отмерил мне мою долю любви и не понимал,  что  мог
дать мне больше и что удовлетвориться тем, что получала, я не могла.
   Правда, как  только  он  в  чем-нибудь  разочаровывался,  он  неизменно
возвращался ко  мне.  Нередко  случалось,  что  он  находил  мнение  людей
несправедливым и общество неблагодарным.  Друзья,  на  которых  он  больше
всего полагался, часто предавали его, привлеченные какою-нибудь  ничтожной
выгодой или поддавшись соблазну тщеславия. Тогда он приходил  и  плакал  у
меня на груди и в порыве  волнения  переносил  на  меня  всю  свою  любовь
безраздельно. Но это эфемерное счастье только  усугубляло  мои  страдания.
Очень скоро душа эта, такая ленивая или такая легкомысленная,  когда  надо
было думать о вечной жизни, приходила в смятение из-за каких-нибудь земных
дел. Порывы любви, в которых было больше  слепой  страсти,  чем  подлинной
глубины чувств, влекли за собою  усталость,  потребность  в  деятельности,
наступало пресыщение нежностью и  экстазом.  Воспоминания  о  политических
словопрениях (в наше время самых  пустых  из  всех  -  могу  тебя  в  этом
уверить)  преследовали  его  даже  в  моих  объятиях.  Моя  философическая
отчужденность от всего этого пустозвонства раздражала его и оскорбляла. Он
мстил мне, напоминая о том, что я женщина и что я не могу ни подняться  до
уровня всех его расчетов, ни понять важность того, что он делает. И отсюда
- все растущая привычка к досаде и к глухому отвращению, перемежающаяся  с
раскаянием и новыми излияниями любви,  но  при  малейшем  раздоре  готовая
появиться снова. Когда он возвращался ко мне, я с горечью замечала, что  и
в радости его  и  в  любви  было  что-то  безумное,  что,  перед  тем  как
погаснуть,  душа  его,  устрашившаяся  ничтожества  земной  жизни,  хотела
взметнуться последний раз к небу и вкусить неизведанное  блаженство,  дабы
исчерпать его и тут же вернуться на  землю  холодной  и  успокоенной.  Эти
лихорадочные излияния страсти, потерявшие свою святость среди ссор и обид,
раздирали мне душу, так же как и наши бесконечные расставания. И тогда  он
жаловался на мою печаль, которую он принимал за охлаждение. Он  воображал,
что мозг может еще предаваться радости, когда сердце  разбито.  Слезы  мои
оскорбляли его, и он осмеливался, да простит его бог, упрекать меня в том,
что я его не люблю.
   О, ведь это он разорвал самую крепкую нить, которой могли связать  себя
две души! Не желая считаться с  тем,  что  я  стоически  сдерживала  себя,
огромным усилием  воли  обуздывала  свое  страдание,  он  смотрел  как  на
преступление на мою бледность, на  деланную  улыбку,  на  слезу,  невольно
скатившуюся с ресниц. Ему  казалось  преступлением,  что  я  не  такой  же
ребенок, как он сам, делавший вид, что обращается со мной как с  ребенком.
А потом настал день, когда он понял, что я выше его. Тогда,  разъярившись,
он обратил свой гнев против всех женщин вообще и стал проклинать весь  наш
пол, чтобы быть вправе проклинать и меня. Он упрекнул меня в  недостатках,
которые внедряет в нас наша рабская доля, в отсутствии  просвещенности,  в
которой нам отказывают, и страстей, которые нам  запрещают.  Он  умудрился
даже упрекнуть меня в том, что я так  безмерно  его  люблю,  видя  в  этом
бессмысленное честолюбие, расстройство ума, стремление к власти.  И  когда
он окончил свои кощунственные речи, я почувствовала  наконец,  что  больше
его не люблю.
   - Как, - в волнении вскричала Пульхерия, - ты даже не  сумела  за  себя
отомстить! Какая же ты трусиха! Надо было тут же полюбить кого-то другого.
Ты бы излечилась, ты бы забыла.
   - И снова начала бы  такую  же  жалкую,  мучительную  жизнь  с  другим.
Странный способ отмщения!
   - Но  ведь,  захваченная  своей  первой  страстью,  ты  же  знала  часы
опьянения и дни надежды, ты бы нашла  их  и  потом,  полюбив  еще  раз.  А
неблагодарный, который разбил тебе жизнь, смертельно бы  страдал,  увидев,
как ты ожила.
   - А на что мне были бы его страдания? И неужели бы  он  мог  так  легко
поверить в мое новое счастье? Ты думаешь, он не знал, что выпил  до  конца
всю мою жизнь и что после  этой  страшной  усталости  душе  моей  остается
только покой смерти?
   - Нет, твоя душа  не  знала  этого  покоя,  Лелия!  Ты  ведь  постоянно
страдаешь и стремишься к счастью и вместе с тем не хочешь его искать; ты и
сейчас хотела бы любить. Что я говорю? Ты все еще любишь, ибо сердце  твое
терзается. Только любовь твоя ни на кого не направлена.
   - Увы, это более чем справедливо, - удрученно сказала Лелия. - Вместе с
тем я все сделала, чтобы погасить в себе самое любовь, я  хотела  охладить
сердце одиночеством, суровостью, размышлениями. Но я только все  больше  и
больше мучила себя, не будучи в силах вырвать из груди моей  жизнь.  Разум
мой не стал богаче оттого, что я старалась что-то отнять у моих чувств,  и
я скатилась в бездну сомнений и противоречий. Выслушай  же  эту  печальную
историю.
   Я хотела отдаться целиком этому безнадежному  изнеможению.  Я  ушла  от
людей.  Большой  заброшенный  монастырь,  наполовину  разрушенный  грозами
революций, стал для меня верным и надежным убежищем.  Монастырь  этот  был
расположен в одном из моих поместий.  Я  выбрала  себе  келью  в  наименее
разрушенной его части. Раньше в ней жил приор. На  стене  еще  видны  были
следы гвоздей: верно там висело распятие, перед которым он обычно молился,
- на полу остался след от его  колен.  В  этой  комнате  я  окружила  себя
суровыми символами католической веры: песочные часы, череп  и  изображения
святых мучеников, воздевавших обагренные кровью руки к творцу. Спала  я  в
гробу. К этим мрачным предметам, твердившим мне, что я теперь  мертва  для
человеческих страстей, я присоединила и вещи более веселые,  говорившие  о