одят из своих  могил?  Неужели  мученики  покидают
небо, чтобы блуждать по земле?
   - Я спасся от смерти, - ответил Вальмарина. - Я  знаю,  что  ты,  слава
богу, спасся от изгнания; но за мою голову обещана награда, и  мне  нельзя
задерживаться возле тебя ни минуты; ты должен сделать  вид,  что  меня  не
знаешь, потому что, если меня схватят опасности, которые мне грозят, могут
перекинуться и на тебя. Ступай своей дорогой, и да поможет тебе господь!
   - За вашу голову назначена награда! -  воскликнул  Стенио,  не  обращая
внимания на последние слова Тренмора. - И вместо того, чтобы покинуть  эти
места, вы снова явились сюда, где за вами охотятся и вас знают?
   - До тех пор пока господь будет считать меня способным содеять на земле
какое-то благо, он будет помогать мне, - ответил изгнанник. -  Моя  миссия
не  выполнена;  мне  надо  еще  кое-кого  повидать   здесь,   прежде   чем
окончательно удалиться. Прощай, дитя мое, дай бог,  чтобы  семя  жизни  не
оказалось бесплодным в твоей душе! Уходи отсюда: хоть по этой  дороге  как
будто и мало ходят, за каждой скалой, за каждым кустиком может  скрываться
доносчик.
   И Тренмор, повернув прямо к горе, хотел сойти с  тропинки,  по  которой
должен был пройти Стенио. Но Стенио бросился за ним.
   - Нет, не могу я так вас покинуть, - сказал он, - вам нужна помощь,  вы
изнемогаете от усталости; раны ваши едва успели закрыться, щеки  ввалились
от страдания. К тому же у вас нет пристанища, а я могу вам его предложить.
Пойдемте, пойдемте со мной. Если вы думаете, что в такую минуту  для  меня
превыше всего осторожность и страх, вы меня оскорбляете.
   - Тут есть пристанище, совсем близко отсюда, -  ответил  Тренмор,  -  у
меня хватит сил до него добраться; поэтому не  беспокойся  обо  мне,  друг
мой, подумай о себе. Я никогда в тебе не сомневался. Я нашел тебя на  ложе
наслаждения, где ты уснул, и я не пощадил твоей благородной  крови,  когда
ей надо было пролиться за святое дело. Но та, что осталась в тебе, для нас
драгоценна, и не  следует  без  надобности  ее  проливать.  Друг,  который
скрывает меня сейчас, подвергает себя немалой опасности. Хватит с  меня  и
одного преданного человека, который может за все поплатиться жизнью!
   Несмотря на то, что Вальмарина ни за что не соглашался, Стенио  настоял
на своем и проводил его до  кельи  отшельника.  Эта  келья,  высеченная  в
гранитной скале, вдали от проторенных людьми тропинок, была скрыта  густою
тенью кедров и сплошною  стеной  индийских  смоковниц,  шероховатые  ветви
которых сплелись воедино. Келья была пуста. Расположенная на уступе скалы,
она возвышалась над бездонною пропастью. Другим краем  этой  пропасти  был
обнаженный песчаный откос, на котором  далеко  внизу  в  каком-то  мрачном
покое дремало маленькое озеро. Но даже и с той стороны к нему нельзя  было
спуститься из-за того, что окружавшие его пески все время осыпались  и  не
было места, где можно было устоять  на  ногах.  Ни  одна  скала  не  могла
удержаться на этой крутизне, ни одно дерево не могло укрепить свои корни в
этой рыхлой почве. А пока вырывшие это озеро лавины не заполнили  пропасти
до краев, в недвижных  водах  его  расцветала  богатейшая  растительность.
Гигантские лотосы, пресноводные  полипы,  более  двадцати  локтей  длиной,
расстилали свои широкие листья и диковинные цветы на поверхности  воды,  в
которую ни разу еще не  погружалось  весло  рыбака.  На  их  переплетенных
стеблях,  во  множестве  тенистых  уголков,  змеи  с   изумрудною   кожей,
саламандры с желтыми вкрадчивыми  глазами  спали,  разлегшись  на  солнце,
уверенные в том, что человек не потревожит их своими сетями  и  западнями.
Поверхность озера была такой зеленой и пышной, что сверху  ее  можно  было
принять за лужайку. Густые заросли тростника отражали в воде свои стройные
стебли и бархатистые плюмажи, которые ветер колыхал, как колосья  в  поле.
Стенио, зачарованного дикой красотою  этого  склона,  потянуло  спуститься
туда и ступить ногой на коварную зеленую сеть.
   - Будьте  осторожны,  сын  мой,  -  сказал  появившийся  в  эту  минуту
отшельник с надвинутым на лицо капюшоном, - это заросшее цветами  озеро  -
образ  земных  наслаждений.  Оно  окружено  соблазнами,  но  глубины   его
неизмеримы.
   - А откуда вы это знаете, отец мой? - спросил Стенио, улыбаясь. - Разве
сами вы спускались в эту пропасть?  Разве  вы  ступали  по  бурным  волнам
страстей?
   - Когда Петр попытался последовать за Иисусом по  водам  Генисаретского
озера, он не успел сделать несколько шагов, как почувствовал, что  ему  не
хватает  веры  и  что  он  был  слишком  смел,  дерзнув  по  примеру  сына
человеческого идти по воде. Он вскричал. "Господи, погибаем!".  И  господь
притянул его к себе и спас.
   - Петр был плохим другом и трусливым учеником, - сказал Стенио, - разве
он не отрекся от учителя, боясь  разделить  его  участь?  Те,  что  боятся
опасности и отступают, похожи на Петра: они не мужчины и не христиане.
   Отшельник опустил голову и ничего не ответил.
   - Но скажите, отец мой, зачем вы стараетесь спрятать ваше лицо? Я узнаю
вас по голосу, мы с вами виделись в лучшие времена.
   - В лучшие! - воскликнул Магнус, медленно откидывая свой  капюшон  и  в
печальном раздумье подпирая свою уже облысевшую голову высохшею рукой.
   - Да, в лучшие для вас и для меня, - ответил Стенио, - ибо в ту пору на
лице моем играл юношеский румянец, а у вас, отец мой, хоть и выглядели  вы
растерянным и сердце ваше лихорадочно билось, когда мы виделись  последний
раз, у вас были густые волосы и черная борода.
   - Выходит, вы придаете большое значение этой бренной и роковой для  нас
молодости тела, этой всепожирающей силе крови, которая окрашивает нам щеки
и горячит голову? - огорченно сказал монах.
   - Вы в обиде на молодость, отец мой, - сказал Стенио, - а ведь вы всего
на несколько лет старше меня. Готов побиться об заклад, что в  воображении
вашем сейчас больше свежести, чем во всем моем существе.
   Священник побледнел, потом он положил свою желтую  огрубевшую  руку  на
бледную, с голубоватыми прожилками, руку Стенио.
   - Дитя мое, - сказал он, - значит,  вы  тоже  хлебнули  горя,  это  оно
сделало вас таким жестоким?
   - Перенесенное страдание, - сказал Тренмор печально и строго, -  должно
было бы пробудить в человеке  сочувствие  и  доброту.  Несчастье  способно
развратить только слабые души; сильные, проходя через него, очищаются.
   - Неужели же я этого не знаю? - воскликнул Стенио, которого неожиданная
встреча с Магнусом вернула к горьким  воспоминаниям  о  своей  отвергнутой
любви. - Неужели я не знаю, что в душе моей нет ни величия, ни силы, что я
ничтожное, жалкое существо? Неужели  я  мог  бы  так  опуститься,  будь  я
Тренмором или Магнусом? Но, увы, - добавил он, в  порыве  горького  уныния
усаживаясь на самом краю пропасти, - зачем все эти напрасные старания  мне
помочь? Зачем давать мне советы, которыми я  не  могу  воспользоваться,  и
показывать  примеры,  следовать  которым  превыше  моих  сил?  Неужели  вы
находите удовольствие в том, чтобы раскладывать передо мною ваши богатства
и показывать мне, какой силой вы оба наделены и на какие деяния  способны?
Сильные, героические натуры!  Избранные  сосуды,  каторжник  и  священник,
превратившиеся в святых; вы, преступник,  принявший  на  свою  голову  все
наказания, которыми вас покарало общество; вы,  монах,  за  несколько  лет
сумевший пережить все муки души; вы  оба,  выстрадавшие  все,  что  только
может выстрадать человек, один - от пресыщенности, другой  -  от  лишений,
один - надломленный ударами, другой - постом и вот вы стоите с поднятой  к
небу головой, в то время  как  я  ползаю,  подобно  блудному  сыну,  среди
омерзительнейших чудовищ, иными словами - среди грубых вожделений и низких
пороков! Так оставьте же меня  умирать  в  грязи  и  не  усугубляйте  моих
предсмертных мук, заставляя меня созерцать ваше победоносное вознесение на
небеса. Ведь именно так друзья Иова хвастали своим благополучием перед  их
простертой на гноище жертвой. Уходите  от  меня  прочь!  Уходите!  Храните
хорошенько ваши сокровища, бойтесь, чтобы гордость ваша их не  растратила.
Пусть же мудрость  и  смирение  бодрствуют,  охраняя  ваши  завоевания  Не
поддавайтесь ребяческому желанию показывать их тем,  у  кого  ничего  нет;
ибо, в гневе своем, злобный и завистливый бедняк  может  плюнуть  на  ваши
богатства и осквернить их. Тренмор,  слава  ваша  может  быть  не  так  уж
велика, не так поразительна, как вы думаете Мой горький  разум  сумел  бы,
может  быть,  найти  довольно  банальное  объяснение   победе   воли   над
умерщвленными  страстями,  над  желаниями   пресыщенными   или   угасшими.
Берегитесь, Магнус, вера ваша, может быть, не так уж тверда,  чтобы  я  не
мог поколебать ее насмешливым  взглядом  или  дерзким  сомнением.  Победа,
одержанная  разумом  над  искушениями  плоти,  может  быть  не   настолько
бесспорна,  и  смотрите,  как  бы  вам  не  пришлось  еще  покраснеть  или
побледнеть, когда  я  назову  при  вас  имя  женщины!..  Идите  же,  идите
молиться; зажгите кадильницы перед алтарем девы Марии и опустите головы на
плиты ваших церквей. Вы будете писать трактаты об умерщвлении плоти, ну  а
мне позвольте насладиться последними днями, которые мне остаются в  жизни.
Господь, который не сделал меня, подобно вам, высшей натурой,  предоставил
в мое распоряжение  лишь  самую  заурядную  действительность,  лишь  самые
обыденные радости. Я хочу  исчерпать  их.  А  разве,  с  тех  пор  как  мы
расстались, я тоже не шагнул далеко по дороге разума? Разве, увидев, что я
не могу достичь небес,  я  не  пошел  по  земле  без  недовольства  и  без
презрения?  Разве  я  не  принял  жизнь  такой,   какой   она   мне   была
предназначена? И разве, когда я почувствовал  внутри  меня  беспокойный  и
мятежный пыл,  терзания  честолюбия,  смутного  и  прихотливого,  желания,
которое невозможно было осуществить, разве  я  не  сделал  всего  от  меня
зависящего, чтобы их укротить? Я избрал другой путь, чем вы, вот и все.  Я
нашел успокоение в излишествах, тогда как вы исцелили себя воздержанием  и
власяницей.  Душам  возвышенным,  вроде  ваших,  нужны  были  эти  сильные
средства, эти суровые искупления; повседневной  действительности  было  бы
недостаточно,  чтобы  сломить  ваши  железные  характеры,  истощить   ваши
нечеловеческие силы. Однако натуре Стенио все земное было  под  стать.  Он
отдался ему не краснея, благодарно насытился им и теперь,  если  его  тело
оказалось  слишком  слабым  для  его  аппетитов,  если  это   хилое   дитя
наслаждений и сделалось добычей чахотки,  то  все  случилось  потому,  что
господь не определил ему долгой жизни на земле - из него не мог  выйти  ни
солдат, ни священник, ни игрок, ни ученый, ни поэт. Есть растения, которым
предназначено умереть сразу после того,  как  они  расцветут,  есть  люди,
которых господь щадит и не приговаривает к слишком долгому изгнанию  среди
других людей. Подумайте только, отец  мой,  вы  лысы,  как  я,  руки  ваши
высохли, грудь ваша впала, ноги подкашиваются, вы задыхаетесь, борода ваша
поседела, а ведь вам еще нет и тридцати лет Ваша агония  продлится,  может
быть, несколько дольше, отец  мой;  может  быть,  вы  переживете  меня  на
какой-нибудь год. Ну что же! Разве обоим  нам  не  удалось  победить  наши
страсти, охладить  наши  чувства?  Мы  вышли  из  испытания  очищенными  и
покорившимися, не так ли, отец мой? Я еще больше смирился, чем вы,  -  это
оттого, что испытание было более сильным и более надежным, оттого,  что  я
подхожу к концу, что я перестал терзать моего врага.  Может  быть,  вы  бы
правильно поступили, если бы избрали те же средства, что  и  я;  это  были
самые верные, но не все ли равно, они ведь, как и все прочие, ведут нас  к
страданию и к смерти. Дадим же друг другу руку, мы братья. Вы были великим
человеком, я жалким; вы были  сильной  натурой,  я  хилой.  Но  в  могилы,
которые скоро отверзятся для нас обоих, и от  того  и  от  другого  сойдет
только горстка праха.
   Магнус, который за  это  время  несколько  раз  хватался  за  голову  и
воздевал глаза к небу  с  выражением  ужаса  и  отчаяния,  сделался  более
спокойным и уверенным в себе.
   - Юноша, - сказал он, - не все еще кончается для  нас  с  этой  бренною
оболочкой, и душа наша не  достанется  червям.  Неужели  вы  думаете,  что
господь отнесется одинаково ко всем нам? Разве в судный день он  не  будет
милосерднее к тем, кто умерщвлял свою плоть и молился в слезах, и строже к
тем, кто преклонял колена перед идолами и пил  из  отравленных  источников
греха?
   - Что вы об этом знаете, отец мой! - сказал Стенио. - Все, что противно
законам природы, может быть отвратительным и  перед  лицом  господа.  Иные
дерзали говорить это в наш век, век философии, и я из их числа. Но не буду
повторять вам все эти общие места. Ограничусь  тем,  что  задам  вам  один
вопрос; вот он: если, уснув сегодня в  слезах  и  в  молитвах,  завтра  на
рассвете вы проснулись бы  в  объятиях  женщины,  которую  положат  вам  в
кровать духи тьмы, то, когда  пройдут  удивление,  ужас,  борьба,  победа,
заклинание, все, что вам придется тогда испытать и сделать (я  в  этом  не
сомневаюсь), скажите мне, начнете ли  вы  спустя  несколько  минут  читать
мессу и коснетесь ли без трепета тела Христова?
   - Если господь будет ко мне милостив, - ответил Магнус, -  может  быть,
руки мои останутся достаточно чистыми, чтобы коснуться святой гостии. Но я
все же не дерзнул бы касаться святыни, не очистив себя сначала покаянием.
   - Очень хорошо, отец мой; видите, вы менее чисты, чем я, ибо я  мог  бы
сейчас вот провести ночь с красивейшею из  женщин  и  не  испытать  к  ней
ничего, кроме брезгливого отвращения. В самом  деле,  вы  только  потеряли
время в постах и молитвах; вы ничего не достигли, раз плоть ваша  способна
еще повергать в ужас  дух,  и  прежний  человек  может  тревожить  совесть
человека нового. Вам удалось изнурить ваш желудок, привести в  возбуждение
мозг, нарушить гармонию вашего организма, но вы не сумели, как я, привести
ваше тело в состояние инертности, не сумели выдержать испытания, о котором
я говорю, и причаститься без исповеди. Единственный результат, которого вы
достигли, - это медленное физическое самоубийство, иными словами - то, что
ваша религия осуждает, как страшное преступление,  и  вы  все  так  же  во
власти греховных побуждений, как и в первые дни вашего  покаяния.  Господь
не помог вам, отец мой!
   Отшельник  поднялся  и,  выпрямившись  во  весь  свой  огромный   рост,
посмотрел еще раз  на  небо;  потом,  обхватив  обеими  руками  голову,  в
страшной тревоге воскликнул.
   - Неужели это правда, господи? Неужели ты отказал  мне  в  помощи  и  в
прощении? Неужели ты  оставил  меня,  отдав  меня  духу  зла?  Неужели  ты
удалился от меня, не вняв моим рыданиям, моим слезным мольбам?  Неужели  я
понапрасну страдал и вся эта жизнь, полная испытаний,  мучений  и  борьбы,
была впустую? Нет! - вскричал он, все еще упоенный  своею  верой,  высунув
тонкие руки из рукавов рясы и поднимая их ввысь, - я этому не поверю; я не
позволю лишать себя мужества какому-то сыну века. Я доведу все до конца. Я
принесу мою жертву: если  окажется,  что  церковь  солгала,  если  пророки
действовали по наущению духа тьмы,  если  божественное  слово  сбилось  со
своего истинного пути, если рвение мое превзошло твои  требования,  ты  по
крайней мере ответишь мне за то упрямое желание,  за  ту  неистовую  волю,
которая отдалила меня от земли и заставила  завоевывать  небо;  в  глубине
сердца моего  ты  прочтешь  эту  пылкую  страсть,  которая  снедала  меня,
порываясь к тебе, о боже, а  теперь  возвысила  голос  в  душе,  снедаемой
другими ужасными страстями. Ты простишь мне за  то,  что  мне  не  хватило
знания и мудрости, ты кинешь на весы только жертвы мои и намерения, и если
я пронесу этот крест до самой смерти моей, ты даруешь  мне  вечный  покой,
приняв меня в обитель блаженных!
   - Разве во вселенной есть место покою? - сказал Стенио.  -  Неужели  вы
надеетесь стать настолько великим, чтобы господь стал  создавать  для  вас
одного новую вселенную? Неужели вы думаете, что на небесах  есть  праздные
ангелы и ни на что не употребленные добродетели? Знаете  ли  вы,  что  все
силы деятельны и что надо стать богом, для того чтобы достичь жизни вечной
и неизменной! Да, господь благословит вас, Магнус, и  святые  воспоют  вам
хвалу на своих золотых арфах. Но когда вы принесете к ногам творца  чистой
и нетронутой ту избранную душу, которую он доверил вам  здесь,  на  земле,
когда вы скажете ему: "Господи, ты дал мне силу, я сохранил ее,  вот  она,
возвращаю ее тебе - дай же мне в награду вечный  покой",  господь  ответит
этой простертой пред ним душе: "Хорошо, дочь моя, примкни к моей  славе  и
займи свое место в моих блистающих  фалангах.  Отныне  тебе  будет  вверен
благородный труд, ты будешь везти  колесницу  луны  в  эфирных  полях,  ты
будешь извергать из туч громы небесные, ты направишь реки в их  русла,  ты
укротишь бурю, она вздыбится под тобой, как непокорная лошадь;  ты  будешь
повелевать  звездами;  став  божественной  сущностью,  ты  приобщишься   к
стихиям, ты вступишь в общение с  душами  людей,  ты  будешь  осуществлять
высокую связь между мной и теми, кто был  твоими  братьями,  ты  заполнишь
собою землю и небо, ты увидишь мой лик и вступишь со мной в  беседу".  Это
прекрасно, Магнус, и поэзия причастна к этим возвышенным заблуждениям.  Но
если бы все было так, я бы не хотел это пережить.  Я  недостаточно  велик,
чтобы быть честолюбивым, но и недостаточно  смел,  чтобы  играть  какую-то
роль то ли здесь, то ли на небесах. Это вашей безмерной гордости  пристало
вздыхать по радостям загробной жизни: что до меня, то я не хотел  бы  даже
трона который бы возвысился над всеми земными  народами.  Если  бы  я  мог
поверить, что господь добр, и мог надеяться на какую-то иную участь, кроме
небытия, для которого я предназначен, я попросил бы у  бога  сделать  меня
былинкой в поле, которую топчут ногой и которая ни  на  что  не  жалуется,
мрамором, принимающим форму  под  резцом,  не  истекая  при  этом  кровью,
бесчувственным деревом, которое хлещет ветер. Я попросил бы у  него  самой
безвестной, самой легкой жизни; я счел  бы  его  чересчур  требовательным,
если бы он осудил меня прожить ее  в  обличье  какого-нибудь  студенистого
моллюска. Вот почему я не стараюсь заслужить царствие небесное: я не  хочу
его, я боюсь его радостей, его песнопений,  экстазов,  триумфов.  Я  боюсь
всего, что только могу себе представить; так чего же мне  хотеть,  как  не
покончить со всем? Так вот! Я более спокоен, чем вы, отец мой; без тревоги
и без ужаса иду я к вечному мраку, тогда  как  вы  растеряны,  вы  дрожите
перед высшим судом, который до скончания века  заставит  вас  терпеть  все
ваши тяготы и страдания. Я  не  завидую  вам,  я  преклоняюсь  пред  вашей
участью, но предпочитаю свою.
   В ужасе от всего, что услышал, и не  чувствуя  в  себе  силы  ответить,
Магнус склонился  над  Тренмором  и,  сжав  обеими  руками  руку  мудреца,
исполненным тревоги взглядом, казалось, молил его о помощи.
   - Не тревожьтесь,  брат  мой,  -  ответил  Тренмор,  -  страдания  этой
истерзанной души не должны поколебать вашу веру.  Трудитесь  неустанно,  и
пусть соблазн небытия исчезнет, как  обманная  ласка.  Вам  труднее  будет
стать неверующим, чем сохранить сокровище веры. Не слушайте  его,  ибо  он
лжет самому себе и боится всего того, что он утверждает, и сам  не  хочет,
чтобы все это было так. А ты, Стенио, ты напрасно  стараешься  погасить  в
себе  священный  огонь  разума.  Его  пламя  разгорается  еще  живее,  еще
прекраснее при каждом твоем усилии его  потушить.  Помимо  твоей  воли  ты
стремишься к небу, и твоя душа  поэта  не  в  силах  прогнать  мучительное
воспоминание о своей  о