тсюда! - вскричал Стенио в ярости, выхватив стилет -  Убирайтесь
прочь сию же минуту иначе я за себя не ручаюсь.
   Цинцолина скрылась, но, пробегая по террасе под окнами  павильона,  она
насмешливо крикнула:
   - Прощай, Стенио, поэт! Теперь мы с тобой помолвлены. Мы еще увидимся!



        "38"

   "Лелия,  вы  жестоко  меня  обманули!  Вы  посмеялись   надо   мною   с
хладнокровием, которого я не  могу  понять.  Вы  зажгли  в  чувствах  моих
страшный огонь и не захотели его погасить. Вы сделали так,  что  все,  что
было у меня на душе, передалось губам, а душою  пренебрегли.  Я  недостоин
вас, я это хорошо знаю. Но разве вы  не  можете  любить  меня  из  чувства
великодушия? Если бог сотворил вас по своему  подобию,  то  разве  не  для
того, чтобы вы следовали его примеру  здесь,  на  земле?  Если  вы  ангел,
посланный к нам с неба, то разве не должны вы, вместо того,  чтобы  ждать,
пока ваша нога коснется вершин, к  которым  вы  идете,  протянуть  руку  и
показать нам путь, которого мы не знаем?
   Вы рассчитывали, что  стыд  меня  вылечит;  вы  думали,  что,  когда  я
проснусь в объятиях  куртизанки,  я  вдруг  прозрею.  В  своей  неумолимой
мудрости вы рассчитывали, что глаза у меня наконец откроются и что у  меня
останется только презрение к радостям, которые обещали мне ваши объятия  и
которые вы заменили  похотливыми  ласками  вашей  сестры.  Только  знайте,
Лелия! Надежды ваши не оправдались. Моя любовь вышла  из  этого  испытания
победительницей и сохранила свою чистоту. На лице моем не осталось  следов
от поцелуев Пульхерии, оно не зальется краской.  Засыпая,  я  шептал  ваше
имя. Ваш образ реял во всех моих снах. Как вы ни противились этому, как ни
презирали меня, вы были моею вся  целиком,  вы  мне  принадлежали,  вас  я
осквернил!..
   Любимая, прости мое страдание! Прости мой святотатственный гнев.  Сколь
бы неблагодарен я ни был, разве я вправе в чем-нибудь тебя  упрекать?  Раз
поцелуи мои не согрели мрамор твоих губ, то это потому, что я не  заслужил
подобного чуда. Но скажи мне по крайней мере, заклинаю  тебя  на  коленях,
скажи мне, какой страх и какие подозрения отчуждают тебя от меня?  Или  ты
боишься, что, уступив, ты окажешься у меня в повиновении? Или ты  думаешь,
что счастье сделает из меня деспота? Если ты сомневаешься, о,  моя  Лелия,
если ты сомневаешься в моей  вечной  благодарности,  тогда  мне  останется
только плакать и просить бога, чтобы он умилостивил тебя; мой  язык  не  в
силах уже изрекать новых клятв.
   Ты мне часто это говорила, и мне не нужны были твои признания: я угадал
это,  мужчины  подвергли  жестокому  испытанию  твою  преданность  и  твое
доверие. Сердцу твоему были нанесены глубокие  раны.  Они  долго  истекали
кровью, и нет ничего удивительного, что, когда раны эти  зажили,  остались
неизгладимые рубцы. Но разве ты не знаешь, моя любовь, что я люблю тебя за
страдания, перенесенные тобою  в  прошлом?  Разве  ты  не  знаешь,  что  я
восхищаюсь твоей непоколебимой душой, которая выдержала все бури  жизни  и
не согнулась? Не говори, что я злой. Если бы ты всегда жила среди покоя  и
радости, я чувствую, что любил бы тебя меньше. Если кто-нибудь и виноват в
моей любви, то, разумеется, это бог: ведь это  он  внушил  мне  восхищение
силой и преклонение перед ней, это он научил меня чтить храбрость. Это  он
приказывает мне склониться перед тобой. Воспоминания  твои  в  достаточной
степени объясняют твое недоверие. Любя  меня,  ты  боишься  утратить  свою
свободу, ты боишься потерять благо, которое стоило тебе стольких слез.  Но
скажи мне, Лелия, что ты делаешь с сокровищем, которым ты  так  гордишься?
Стала ли ты счастлива с тех пор,  как  сосредоточила  на  себе  самой  все
неуемную силу своих дарований? С тех пор как человечество в  твоих  глазах
только пыль, которой господь позволяет какое-то время клубиться у тебя под
ногами, стала ли для тебя природа богаче и великолепней? С тех пор как  ты
покинула город, нашла ли ты в траве на полях, в журчанье ручьев, в  мерном
течении реки более могучее и более верное очарование?  Сделался  ли  слаще
для твоего слуха таинственный голос лесов?  С  тех  пор  как  ты  позабыла
волнующие нас страсти, постигла ли ты тайну звездных ночей?  Общаешься  ли
ты с невидимыми посланцами, которые утешают тебя, рассказывая о  том,  как
мы, люди,  слабы  и  недостойны?  Признайся,  ты  ведь  не  счастлива?  Ты
украшаешь себя своей свободой как некоей драгоценностью,  но  единственное
развлечение для тебя - это удивление и зависть толпы, которая  тебя  не  в
силах понять. Живя меж нас, ты не избрала для себя никакой роли, и  вместе
с тем ты устала от праздности. Ты не можешь найти предназначения,  которое
было бы по плечу твоему дарованию, и ты исчерпала  все  радости  одинокого
раздумья. Ты не дрогнув прошла пустынные равнины, куда  обыкновенные  люди
не могли пойти за тобой, ты достигла вершин тех гор,  которые  глаза  наши
едва дерзают измерить взглядом, и теперь у тебя кружится голова, жилы твои
вздулись, и в них клокочет кровь. Ты  чувствуешь,  как  в  висках  стучит,
единственное прибежище твое - это бог, это на его трон ты пытаешься сесть:
тебе остается либо стать нечестивицей, либо спуститься к нам.
   Бог наказывает тебя, Лелия, за то, что ты возжелала  его  могущества  и
его величия. Он обрекает тебя на одиночество, чтобы наказать тебя за  твои
гордые дерзания. День ото дня он ширит пустыню вокруг тебя, напоминая тебе
о твоем происхождении и о  назначении  в  мире.  Бог  послал  тебя,  чтобы
благословлять и чтобы любить; он накинул на твои белые плечи  благоуханные
волосы, чтобы утереть ими наши  слезы;  он  ревниво  взирал  на  бархатную
свежесть твоих губ, которые должны были улыбаться, на влажный блеск  твоих
глаз, которые должны были отразить небо и показать его нам. А  сейчас  бог
требует от тебя отчета за все эти драгоценные дары, которые ты  употребила
не по назначению. Что ты  сделала  со  своей  красотой?  Ты  думаешь,  что
создатель избрал тебя среди всех женщин, чтобы воплотить в тебе насмешку и
презрение, чтобы посмеяться над искреннею  любовью,  чтобы  отрекаться  от
клятв,  чтобы  отказываться  от  обещаний,  чтобы  доводить  до   отчаяния
легковерную и доверчивую молодость?
   Ты часто мне это говорила, и я тебе верил. В  душе  твоей  есть  тайна,
которой я не могу разгадать, темные  глубины,  в  которые  я  не  в  силах
проникнуть. Но с того дня, как ты меня полюбишь, Лелия, я узнАю тебя  всю,
ибо ты и сама это понимаешь, и - как бы я  ни  был  молод,  я  вправе  это
утверждать, - любовь, как и религия, открывает  и  озаряет  много  скрытых
путей, которых не подозревает разум.  Если  бы  наши  души  соединились  в
священном союзе, я бы с этого дня стал читать в тебе так же ясно,  как  ты
во мне, я взял бы тебя за руку и мы спустились бы вместе в твое прошлое, я
бы сосчитал шипы, которые тебя ранили, я разглядел бы под рубцами от твоих
ран кровь, которая из них когда-то сочилась, я прижался бы  к  ним  губами
так, как если бы кровь эта все еще текла.
   Берегите свою дружбу для Тренмора; она может его удовлетворить, ибо это
человек сильный, он искупил свой грех и очистился, он уверенно идет к цели
своего странствия. А у меня нет ни воли, которой велики и сильны  мужчины,
ни неуязвимого эгоизма, подчиняющего своим намерениям страсти, которые ему
мешают, интересы, которые его стесняют, ревнивых соперников,  попадающихся
на его пути. В сердце моем всегда созревали только возвышенные желания, но
осуществить их я никогда не мог. Мне радостно было созерцать все  высокое,
и я хотел, чтобы близкое общение с ним всегда сопутствовало моим мечтам. Я
восхищался  натурами  исключительными  и  чувствовал,  как   внутри   меня
назревает потребность подражать им и следовать за ними. Но оттого,  что  я
все время переходил от желания к желанию, ни  мои  одинокие  раздумья,  ни
горячие молитвы не помогли мне вымолить у сотворившего меня бога силу, для
того чтобы осуществить то, чего я так страстно  добивался  в  мечтах.  Вот
почему, Лелия, было бы нечестием сомневаться, было бы кощунством отрицать,
что господь создал вас, дабы осветить мне мой  путь,  что  он  избрал  вас
среди своих самых высоких ангелов, дабы  вести  меня  к  пределу,  заранее
указанному в его высших предначертаниях.
   Я отдаю вам в руки не заботу о моем  назначении  -  у  вас  есть  свое,
которое вы должны выполнить, и для  ваших  сил  это  и  так  уже  довольно
тяжелый груз; я прошу вас, Лелия, чтобы вы разрешили мне повиноваться вам,
чтобы вы дали мне сделать мою жизнь похожей на вашу,  чтобы  вы  позволили
моим дням заполниться работою  или  отдыхом,  движением  или  изучением  в
соответствии с вашими собственными желаниями, которые, я это знаю, никогда
не будут легкомысленными капризами.
   На эти смиренные просьбы, которые вы сто  раз  могли  прочесть  в  моих
взглядах, вы ответили насмешками и обманом. На вас  я  возлагал  последние
мои надежды, на вас уповал. Если у меня не будет  вас,  о  Лелия,  что  же
станется со мною?"



        "39"

   "Может быть, Стенио, я в чем-то и виновата перед вами; но только отнюдь
не в том, в чем вы упрекаете, в чем вы обвиняете  меня.  Я  не  обманывала
вас, я не хотела посмеяться над вами. Может быть,  я  несколько  мгновений
презирала вас, может быть несколько раз во мне вспыхивал гнев из-за вас  и
оттого, что вы были рядом. Но  раздражали  меня  не  вы,  чистое  дитя,  а
человеческая натура вообще.
   Вовсе не для  того,  чтобы  унизить,  а  еще  меньше  для  того,  чтобы
разочаровать в жизни, бросила  я  вас  в  объятия  Пульхерии.  Я  даже  не
собиралась преподать вам урок.  Могла  ли  я  радоваться  торжеству  моего
холодного разума  над  вашей  наивной  неискушенностью!  Вы  страдали,  вы
добивались того, чтобы предначертанная вам судьба во что бы  то  ни  стало
осуществилась,  я  хотела  умиротворить  вас,   избавить   вас   от   муки
неопределенного  ожидания  и   тревоги,   в   которую   повергает   всякая
неизвестность. Моя ли вина, что в своем богатом воображении  вы  приписали
этим вещам больше значения, чем они в действительности имеют? Моя ли  вина
в том, что ваша душа, как и моя, как и  душа  всякого  человека,  наделена
огромными способностями желать, а возможности радоваться у нас ограничены?
Разве это моя вина, что физическая любовь жалка и  бессильна  успокоить  и
угомонить жгучий пыл и все причуды ваших мечтаний?
   Я не могу ни ненавидеть, ни презирать вас за то, что вы воспылали таким
безумным чувством ко мне. От  вашей  воли  не  зависело  разорвать  грубую
оболочку, в которую господь  ее  заключил.  Но  вы  были  слишком  молоды,
слишком наивны, чтобы отличить истинные  потребности  этой  поэтической  и
святой души от лживых домогательств материи.  Вы  приняли  за  потребность
сердца то, что было только  лихорадкой  ума.  Вы  приняли  наслаждение  за
счастье. Это со всеми нами случается, прежде чем мы узнаем  жизнь,  прежде
чем поймем, что человеку не дано осуществлять одно через другое.
   Этот урок дала вам не я, а сама судьба. Что до  меня,  чье  материнское
сердце  гордилось  вашей  любовью,  то  я  должна  была  воздержаться   от
унизительного соблазна вам его дать, и, уж коль  скоро  вам  было  суждено
испытать ваше первое разочарование  в  объятиях  женщины,  я  была  вправе
препоручить вас той, которая сама вызвалась вас просветить.
   Но вообще-то говоря, чем же я вас оскорбила, когда кинула вас в объятия
женщины молодой и  красивой,  которая  вас  приняла  и  отдалась  вам  без
унижения, без торговли. Пульхерия - это отнюдь не обыкновенная куртизанка.
Чувства ее непритворны, душа  ее  не  запятнана  грязью.  Ее  не  очень-то
беспокоят  воображаемые  обязанности  любви,  которая  длится  долго.  Она
поклоняется только одному богу и ему одному приносит жертвы.  Бог  этот  -
наслаждение. Но она сумела окружить его поэтическим ореолом, особого  рода
целомудрием,  циничным  и  не  знающим  страха.  Ваши  чувства  взывали  к
наслаждению, и она вам его дала. Так можно ли презирать Пульхерию  за  то,
что она удовлетворила вашу страсть?
   По мере того как я  живу,  мне  все  яснее  становится,  что  суждения,
сложившиеся в молодые годы, об исключительности любви, о полном обладании,
которого она добивается, об ее  вечных  правах  -  лживы  или,  во  всяком
случае, пагубны. Следовало бы принять все теории до одной,  а  утверждение
супружеской верности я оставил бы для тех,  кто  является  исключением  из
общего  правила.  У   большинства   людей   другие   потребности,   другие
возможности. У одних - это взаимная свобода, обоюдная терпимость, отказ от
свойственного ревности эгоизма.  У  других  -  мистический  пыл,  горение,
укрывшееся  в  тиши,  воздержание  длительное  и  сладостное.  У  третьих,
наконец, - покой праведника, жизнь целомудренная, как у брата  с  сестрой,
вечная девственность. Разве все души похожи одна на другую? Разве у  людей
не разные дарования, не разные  склонности?  Разве  одни  не  рождены  для
религиозного аскетизма, другие - для  неги  сладострастия,  третьи  -  для
трудов и борьбы страстей, четвертые, наконец, -  для  смутных  поэтических
вдохновений? Нет понятия  более  произвольного,  чем  _настоящая  любовь_.
Всякая любовь - настоящая, будь она стремительна или тиха, чувственна  или
аскетична, длительна или мимолетна, ведет она человека к самоубийству  или
к наслаждению. Любовь  _головная_  может  побуждать  к  столь  же  великим
поступкам, как и любовь _сердца_. Она столь же сильна,  столь  же  властна
над человеком, она тоже длится  иногда  долгие  годы.  Любовь  чувственная
может  быть  облагорожена  и   освящена   борьбою   и   жертвой.   Сколько
целомудренных девушек, сами  того  не  зная,  повиновались  зову  природы,
припадая  к  стопам  Христа,  орошая  горячими  слезами  мраморные   длани
небесного супруга!  Поверьте,  Стенио,  обожествление  эгоизма,  жаждущего
захватить добычу, а потом - ревниво ее стеречь,  равно  как  и  требование
духовного союза в любви столь же безумны и бессильны сдержать человеческие
желания и столь же  нелепы  в  глазах  бога,  как  в  наше  время  -  брак
юридический в глазах людей.
   Итак, не пытайтесь меня переделать, это не в моих силах, да и ваших  на
это не хватит. Если правда, что я единственная женщина, которую вы  можете
любить, оставайтесь, будьте мне  сыном,  я  согласна.  Я  никогда  вас  не
покину, если вы только не заставите меня удалиться из страха причинить вам
вред.  Видите,  Стенио,   судьба   ваша   в   ваших   собственных   руках.
Удовольствуйтесь  же  моей  возвышенной  нежностью,  моими  платоническими
объятиями. Я пыталась  полюбить  вас  как  любовница,  как  женщина...  Но
подумайте сами! Неужели роль женщины ограничивается лишь восторгами любви?
Неужели права  мужчины,  обвиняющие  ту,  которая  плохо  отвечает  на  их
страсть, в том, что она неполноценна как женщина? Не значит  ли  это,  что
они ни во что не ставят заботы сестер,  великую  преданность  матерей?  О,
если бы у меня  был  младший  брат  и  я  бы  руководила  им  в  жизни,  я
постаралась бы избавить его от страданий, уберечь от опасностей. Если бы у
меня были дети, я кормила бы их грудью; я бы носила их на руках, носила  в
душе; я терпела бы ради них все зло жизни:  я  знаю,  я  была  бы  храброй
матерью, страстной, неутомимой. Будьте же мне братом, будьте мне сыном,  и
пусть  мысль  о  какой  бы  то  ни  было   брачной   связи   кажется   вам
кровосмесительной и нелепой. Прогоните же ее, как те  чудовищные  видения,
которые не дают нам спать по ночам и которые, просыпаясь, мы без сожаления
гоним от себя прочь. К тому же - и пора вам это сказать, Стенио, -  любовь
не может быть делом вашей жизни. Напрасно вы стали бы стараться уединиться
и найти счастье в исключительном обладании избранной вами женщиной. Сердце
человеческое  не  может  находить  пищу  в  себе  самом,  ему   необходимо
разнообразие. Увы, я говорю с вами на  языке,  которого  сама  никогда  не
хотела слышать, но и вам пришлось бы скоро прибегнуть к нему,  если  бы  я
захотела разделить с вами заблуждение моей молодости. До сих пор я все еще
не решалась заговорить с вами о вашем долге. Сколько  времени  я  убеждала
себя, что любовь - самое святое из чувств!.. Но я знаю, что ошибалась, что
есть еще и другие. Во всяком случае, когда этого идеала у  мужчин  нет,  у
них есть другой... Я едва решаюсь вам о нем говорить. Меж тем вы  на  этом
настаиваете. Вы хотите, чтобы я вас просветила, чтобы я  руководила  вами,
чтобы я сделала вас великим! Ну что же, у меня есть только  одно  средство
ответить на ваши ожидания - это передать  вас  в  руки  человека  поистине
добродетельного, и в этом вы можете поверить мне, я ведь сама  скептик.  К
тому же одно только имя этого человека вас убедит. Вы  часто  с  восторгом
говорили мне о Вальмарине, вы осаждали меня вопросами, отвечать на которые
я не хотела. Когда у  вас  бывали  дни,  полные  отчаяния  и  грусти,  вам
хотелось  отправиться  к  нему  и  принять  участие  в  его   таинственной
деятельности. Я всегда отклоняла ваши мольбы. Мне казалось, что время  еще
не пришло; но теперь  я  думаю,  что  у  вас  уже  не  будет  ко  мне  той
экзальтированной любви, которая могла  бы  помешать  вам  принять  твердое
решение. Идите же к этому апостолу возвышенной веры. Я в  большей  степени
связана с его судьбой и посвящена в его тайны, чем я  вам  говорила.  Одно
мое слово освободит вас  от  всех  испытаний,  которые  вам  надлежало  бы
пройти, чтобы приобщиться к нему. Это слово уже  сказано.  Вальмарина  вас
ждет.
   Раз я уже больше не надеюсь сделать вас счастливым, как  надеялись  вы,
раз, опьяняя себя наслаждением, вы  не  сумели  позабыть  свои  страдания,
киньтесь в объятия отца и друга. Он  один  может  сделать  вас  сильным  и
научить добродетелям, которых вы жаждете. Моя нежность не  покинет  вас  и
будет расти по мере того, как сами вы будете становиться выше.
   Примите это условие.  Верьте  нам  и  дайте  нам  вашу  руку.  Спокойно
обопритесь  на  наши  плечи  -  они  готовы  вас  поддержать.  Только   не
поддавайтесь больше иллюзии: не надейтесь омолодить меня до такой степени,
чтобы я потеряла рассудок и власть над собой. Не разрушайте связь, которая
делает вас сильным, не отталкивайте поддержки, которой  вы  сами  просите.
Называйте, если хотите, любовью наше чувство друг к другу,  но  пусть  это
будет любовь, которую вкушают среди ангелов, там,  где  одни  только  души
горят пламенем священных желаний".



        "40"

   "Итак, будьте прокляты! Ибо проклят я сам, и это ваше холодное  дыхание
погубило мою молодость в пору ее расцвета. Вы правы, и  я  хорошо  понимаю
вас, сударыня: вы признаете, что нужны мне, но вместе с тем заявляете, что
сам я вам не нужен. На что мне  жаловаться?  Разве  я  не  знаю,  что  это
неопровержимо? Вам приятнее оставаться в той  тишине,  которой,  по  вашим
словам, вы верны, чем снизойти до того, чтобы разделить  мои  порывы,  мои
волнения, мои бури. Вы в самом деле очень мудры и логичны, и  я  далек  от
того, чтобы вступать с вами в спор: я умолкаю и восхищаюсь вами.
   Но я могу ненавидеть вас, Лелия, вы дали мне это право, и  мне  хочется
воспользоваться им в полной мере. Вы причинили мне достаточно  зла,  чтобы
душа моя воспылала к вам великой и глубокой враждой, ибо,  хоть  вы  и  не
совершили в отношении меня никакого преступления, вы нашли способ омрачить
мне жизнь и лишить меня права сетовать  на  свою  судьбу  Ваша  холодность
сделала вас неуязвимой для меня, тогда как моя молодость и  восторженность
были совершенно беззащитны и отдавали меня всего целиком в ваши  руки.  Вы
не соизволили сжалиться надо мной, да оно и понятно. Могло ли быть  иначе?
Что могло привязать нас друг к  другу?  Какими  трудами,  какими  великими
деяниями, какими достоинствами я  заслужил  вас?  Вы  ничем  не  были  мне
обязаны  и  наградил