тихонько,
упивайся по очереди всеми этими  невыразимыми  радостями  слова,  взгляда,
мысли, всеми этими столь много значащими мелочами рождающейся любви. Разве
мы не были счастливы вчера под сенью этих деревьев, когда сидели  рядом  и
одежды наши соприкасались, а взгляды находили друг друга  во  мраке?  Было
совсем темно, и все же я видела вас, Стенио; я видела вас таким, какой  вы
есть, - прекрасным, и мне казалось, что передо мною сильф этих лесов, душа
этого ветра, ангел этого таинственного и нежного  часа.  Заметили  ли  вы,
Стенио, что  есть  часы,  когда  мы  вынуждены  любить,  часы,  когда  нас
охватывает вдохновение, когда сердце бьется чаще, когда душа вырывается на
свободу и разбивает все оковы воли, чтобы найти другую душу  и  слиться  с
нею?
   Сколько раз с наступлением ночи, когда  всходит  луна,  или  с  первыми
лучами дня, сколько раз в полуночной тишине и в тишине другой, полуденной,
такой подавляющей, такой  мучительной  и  тревожной,  я  чувствовала,  как
сердце мое устремляется куда-то к неведомой цели, к неясному,  безымянному
счастью,  рассеянному  повсюду  в  воздухе,   в   небе,   будто   незримый
возлюбленный, будто сама любовь! И все-таки, Стенио,  это  не  любовь.  Вы
слепо верите, вы ничего не знаете и на все надеетесь, а я знаю все,  знаю,
что по ту  сторону  любви  есть  желания,  потребности,  надежды,  которые
никогда не гаснут. Чем был бы без них человек? Для любви ему дано на земле
так мало дней!
   Но в эти часы то, что мы чувствуем, настолько живо, настолько  властно,
что мы распространяем его на все, что нас  окружает;  в  эти  часы,  когда
господь владеет нами и  нас  наполняет  собою,  мы  изливаем  на  все  его
творения сияние озарившего нас луча.
   Разве вы никогда не плакали от любви к этим светлым  звездам,  которыми
усеян синий покров ночи? Разве вы никогда не  становились  перед  ними  на
колени, не простирали к ним руки и не называли их вашими сестрами? А потом
- человек ведь привык к тому, чтобы его привязанности сосредоточивались на
чем-то одном, для больших чувств он слишком слаб, - разве вам не случалось
воспламениться страстью к одной из них? Разве вы в любви своей не выбирали
из всех то ту, что мерцает красным  светом  над  полосою  темных  лесов  у
самого горизонта, то другую, бледную и кроткую, которая  прячется,  словно
стыдливая дева, за влажными, густыми отблесками луны; то эти  три  сестры,
одинаково  белые,  одинаково  прекрасные,  которые  светятся  таинственным
треугольником; то эти две сияющие подруги, которые спят, прижавшись одна к
другой, в чистом  небе,  среди  мириад  менее  ярких  звезд.  А  если  эти
каббалистические знаки, все  эти  неведомые  письмена,  все  эти  странные
фигуры, огромные и исполненные величия,  которые  они  чертят  над  нашими
головами, - неужели у вас никогда  не  являлось  желание  объяснить  их  и
прочесть в них великие тайны нашего предназначения,  летоисчисления  мира,
имени всевышнего, будущее души. Да, вы вопрошали  эти  светила  с  горячим
восторгом, и в дрожащем блеске их лучей вам чудились  влюбленные  взгляды;
вам чудился голос, звучавший с высоты, чтобы приласкать вас, чтобы сказать
вам: "Надейся, от нас ты ушел, к нам ты и вернешься! Я твоя отчизна, это я
зову тебя, я иду за тобой, рано или поздно я буду тебе принадлежать!"
   Любовь, Стенио, это не то, что вы думаете, это отнюдь не тяготение всех
наших сил к одному существу: это  священное  тяготение  самых  возвышенных
сфер нашей души  к  неизведанному.  Будучи  существами  ограниченными,  мы
беспрерывно хотим утолить терзающие нас ненасытные желания; мы ищем  некую
цель вокруг нас и, по несчастной нашей  расточительности,  наделяем  наших
недолговечных идолов всеми духовными красотами,  виденными  нами  во  сне.
Одних чувств нам мало. В сокровищнице наивных радостей, которыми нас тешит
природа, нет ничего достаточно изысканного, чтобы  утолить  снедающую  нас
жажду счастья. Нам нужно небо, а у нас его нет!
   Вот почему мы ищем неба в подобном себе создании и тратим на  него  всю
ту  высокую  энергию,  которая  была  нам  дана  для  более   благородного
употребления. Мы отказываем господу богу в благоговении, чувстве,  которое
было вложено в нас, чтобы возвратиться вновь только к богу.  Мы  перенесли
это  чувство  на  несовершенное  и  слабое  существо,  которое  для   нас,
идолопоклонников, становится богом. В дни молодости мира, когда человек не
грешил перед своей природой и не изменял зову сердца, любовь одного пола к
другому  в  нашем  теперешнем  понимании  этого  слова  не   существовала.
Единственным связующим звеном было наслаждение; страсть духовная со  всеми
возникающими на ее пути препятствиями, страданиями, всей ее напряженностью
- зло, которого прежние поколения не знали. Ибо в  то  время  существовали
божества, а теперь их нет.
   В наши дни души поэтические переносят свой благоговейный  восторг  даже
на физическую любовь. Странная ошибка жадного и бессильного поколения! Вот
почему, когда ниспадает божественный покров и когда из-за клубов ладана, в
ореоле любви появляется на свет творение  слабое  и  несовершенное,  мы  в
испуге от нашего обмана, мы краснеем и опрокидываем идола и  попираем  его
ногами.
   А вслед за тем мы ищем другой! Нам ведь надо любить,  а  мы  еще  часто
ошибаемся,  до  того  самого  дня,   когда,   образумившиеся,   очищенные,
просветленные, мы наконец расстаемся  с  надеждой  надолго  привязаться  к
чему-то земному, и обращаем к богу восторженную и  чистую  хвалу,  которую
нам всегда следовало бы воссылать только ему одному".



        "19"

   "Не пишите мне, Лелия; зачем вы мне пишете? Я был счастлив,  и  вот  вы
снова повергаете меня в тревогу, от которой я на мгновение избавился! Этот
час, проведенный возле вас в молчании, открыл  мне  столько  удивительного
неизъяснимого наслаждения! Как, Лелия, вы уже жалеете о том, что дали  мне
его изведать? Но отчего же мое горячее нетерпение вас страшит? Вы  нарочно
не хотите меня понять. Вы знаете, что я удовлетворюсь самым малым  и  буду
счастлив: ничто из того, что вы сделаете для меня, не покажется мне малым,
ибо я воздам должное вашим самым незначительным милостям. Я не самонадеян;
я знаю, насколько я  ниже  вас.  Жестокая  женщина!  Зачем  вы  без  конца
призываете меня дрожать от моего ничтожества, от которого я и так  столько
всего выстрадал.
   Я понимаю, Лелия! Увы, я понимаю! Вы можете любить  только  бога!  Душа
ваша может найти себе успокоение и жить только на небесах! Когда вы в часы
раздумья, охваченная порывом чувств, посмотрели  на  меня  с  любовью,  вы
ошиблись: вы думали о боге, вы приняли человека за  ангела.  Когда  взошла
луна, когда она осветила мои черты и рассеяла эту  тьму,  укрывающую  ваши
вымыслы, вы улыбнулись от жалости: вы узнали чело Стенио - чело Стенио, на
котором вы, однако, запечатлели свой поцелуй!
   Все ясно, вы хотите, чтобы я об этом забыл! Вы боитесь, что  я  сберегу
это пьянящее ощущение и буду жить им целый день! Успокойтесь, это  счастье
не ослепило меня; хоть оно и выпило мою кровь,  хоть  оно  и  разбило  мне
сердце, разум мой не помутился. Разум никогда не  может  помутиться  возле
вас, Лелия! Успокойтесь, говорю вам, я не из тех  самоуверенных  шалопаев,
для которых поцелуй женщины - залог любви.  Я  не  считаю  себя  способным
оживлять мрамор и воскрешать мертвых.
   И вместе с тем дыхание ваше разгорячило мой мозг. Едва только губы ваши
коснулись моих волос, мне  показалось,  что  меня  пронзает  электрическая
искра. Волнение было так сильно, из  груди  моей  вырвался  страдальческий
крик. Нет, вы не женщина, Лелия, я это отлично вижу! Я мечтал, что один из
ваших поцелуев станет для меня раем, а вы низвергли меня в ад.
   Вместе в тем ваша улыбка была так ласкова, в ваших нежных  словах  было
столько нежности, что я потом отдался  утешению,  которое  вы  несли.  Это
страшное чувство немного улеглось, я научился касаться  вашей  руки  и  не
дрожать. Вы явили мне небо, и я поднимался туда на ваших крыльях.
   Я был счастлив  в  эту  ночь,  вспоминая  ваш  последний  взгляд,  ваши
последние слова: я не льстил себе, Лелия, клянусь вам. Я отлично знаю, что
вы меня не любите, но  я  уснул  в  том  оцепенении,  в  которое  вы  меня
повергли. И вот вы уже будите меня, ваш  зловещий  голос  кричит:  "Помни,
Стенио, любить тебя я не могу!" Ах, я это знаю, Лелия,  я  слишком  хорошо
это знаю!"



        "20"

   "Прощайте,  Лелия,  я  лишу  себя  жизни.  Сегодня  вы   сделали   меня
счастливым, завтра вы  мгновенно  отнимете  у  меня  счастье,  которое  по
неосмотрительности или из прихоти вы мне подарили сегодня вечером. Мне  не
надо жить до завтра, мне надо уснуть  в  моей  радости  и  больше  уже  не
пробуждаться.
   Яд готов; теперь я могу говорить с вами свободно - больше  вы  меня  не
увидите, вы не сможете привести  меня  в  отчаяние.  Может  быть,  вы  еще
пожалеете жертву, которую вам дано было мучить, игрушку, которую интересно
было трепать в угоду своему капризу. Вы говорили, что любите меня  больше,
чем Тренмора, но уважали вы меня меньше, чем его. Разумеется, вы не можете
его мучить так, как захочется; когда дело  доходит  до  этого,  ваша  сила
изменяет вам, ваши когти не  могут  поцарапать  это  сердце,  твердое  как
алмаз. Я же был мягким воском, на котором каждое  прикосновение  оставляло
след; как художник, я понимаю, что со мною вам  было  легче.  Вы  всячески
терзали меня и придавали  мне  все  формы,  какие  только  создавало  ваше
воображение. Когда  вы  бывали  мрачной,  вы  приобщали  ваше  творение  к
чувству, которое вами владело. Когда вы бывали спокойнее, вы наделяли  его
ангельским спокойствием; когда  вы  бывали  раздражены,  вы  заражали  его
страшной  улыбкой,  которую  дьявол  запечатлевал  на  ваших  губах.   Так
скульптор из одного и того же кусочка глины может вылепить  и  божество  и
змею.
   Лелия, прости мне эту минуту ненависти, которую ты вселяешь в меня -  я
ведь люблю тебя страстно, исступленно, отчаянно. Я могу тебе это  сказать,
и в словах моих не будет ни ослушания, ни обиды -  они  будут  последними,
которые я обращаю к тебе: ты причинила мне много зла!  А  ведь  как  легко
было сделать из меня счастливого человека, поэта с  радужными  мечтами,  с
живыми чувствами: стоило сказать мне одно только слово днем, стоило только
раз улыбнуться вечером - и ты сделала бы меня великим, ты бы сохранила мне
молодость! Вместо этого ты стараешься только опустошить меня, лишить  меня
мужества. Говоря, что ты хочешь  сохранить  во  мне  священный  огонь,  ты
гасила его до последней искорки; ты со злобой  его  раздувала  и  выжидала
пока разгорится пламя, чтобы совсем его погасить. Теперь я отказываюсь  от
любви, отказываюсь от жизни. Ты довольна! Прощай!
   Приближается полночь. Я ухожу... туда, куда ты не придешь,  Лелия!  Ибо
не может быть, чтобы в будущем пути наши  сошлись.  Мы  никогда  не  будем
поклоняться одной и той же силе, мы никогда не будем жить на одном  и  том
же небе..."



        "21"

   Пробило двенадцать. Когда Тренмор пришел к Стенио, поэт сидел задумчиво
у огня. Было холодно и темно; ветер с пронзительным свистом пробирался под
деревянную обшивку дома. На столе перед Стенио стоял наполненный до  краев
бокал. Задев его плащом, Тренмор его опрокинул.
   - Вам надо пойти со мной к Лелии,  -  сказал  он  многозначительно,  но
спокойно. - Лелия хочет вас видеть. Мне кажется, что час ее пришел  -  она
скоро умрет.
   Стенио стремительно вскочил, но тут же снова  упал  на  стул:  он  весь
побледнел, силы ему изменили; потом он снова поднялся,  судорожно  схватил
руку Тренмора и побежал к Лелии.
   Она лежала на диване; лицо  ее  было  мертвенно-бледно;  глаза  глубоко
запали; глубокая складка залегла на лоб, всегда белый и гладкий. Но  голос
ее был звучен и уверен, и презрительная улыбка играла, как обычно,  на  ее
беспокойных губах.
   Возле нее стоял миловидный  доктор  Крейснейфеттер,  приятный  человек,
совсем   еще   молодой,   светловолосый,   румяный,   с   белыми   руками,
снисходительно    улыбавшийся    и     говоривший     успокоительным     и
покровительственным тоном. Доктор фамильярно держал руку Лелии и время  от
времени проверял пульс, а потом гладил ее прелестные  шелковистые  волосы,
изящно подобранные на затылке.
   - Все это пустяки, - говорил он, любезно улыбаясь, - сущие пустяки. Это
холера, азиатская холера, самая обыкновенная сейчас вещь на свете и  лучше
всего изученная болезнь. Успокойтесь, мой ангел! У вас холера, эта болезнь
уносит за полчаса тех, кто по слабости своей ее пугается, но нисколько  не
опасна для таких стойких натур, как мы  с  вами.  Главное,  не  пугайтесь,
любезная иностранка! Нас здесь двое, кто не боится холеры, мы  с  вами  не
поддадимся ей! Отпугните же это  мерзкое  привидение,  это  отвратительное
чудовище, от которого у людей волосы встают дыбом. Посмеемся над холерой -
это единственный способ справиться с ней.
   - А что, если попробовать пунш доктора Мажанди? - предложил Тренмор.
   - Почему бы и не попробовать пунш доктора Мажанди, - отвечал миловидный
доктор, - если у больной нет отвращения к пуншу?
   - Я слышала, - с язвительным хладнокровием заметила  Лелия,  -  что  он
очень вреден. Попробуем лучше успокаивающие средства.
   - Попробуем успокаивающие средства, если вы  в  них  верите,  -  сказал
миловидный доктор Крейснейфеттер.
   - Но что бы вы нам посоветовали сами по совести? - спросил Стенио.
   При слове "совесть" доктор Крейснейфеттер посмотрел на молодого  поэта:
во взгляде этом были сочувствие и насмешка; потом  он  быстро  совладал  с
собою и серьезным тоном сказал:
   - Моя совесть предписывает мне совсем ничего не предписывать и никак не
вмешиваться в течение этой болезни.
   - Это очень хорошо, доктор,  -  сказала  Лелия.  -  Но  уже  становится
поздно, покойной ночи. Не лишайте себя дольше драгоценного сна.
   - О, не обращайте внимания, - ответил доктор, - мне здесь очень хорошо,
и мне интересно следить за развитием болезни. Я изучаю, я  страстно  люблю
свою профессию, и я охотно пожертвую ради нее развлечением  и  отдыхом,  я
готов даже  пожертвовать  жизнью,  если  бы  это  понадобилось  для  блага
человечества.
   - А что же вы называете  своей  профессией,  доктор  Крейснейфеттер?  -
спросил Тренмор.
   - Я утешаю и ободряю людей, - ответил доктор, - в этом  мое  призвание.
Наука раскрыла мне всю  важность  болезней,  которые  грозят  человеку.  Я
устанавливаю их, наблюдаю, присутствую при развитии и извлекаю  пользу  из
моих наблюдений.
   - Чтобы применить все ваши гигиенические  познания  к  вашей  дражайшей
персоне, - заметила Лелия.
   - Я не очень верю во влияние какой-либо системы, - продолжал доктор.  -
В нас всех с самого рождения заложены зачатки грядущей смерти, и рано  или
поздно она все равно  наступит;  наши  усилия  отдалить  ее  часто  только
ускоряют ее наступление. Лучше всего не думать о ней и  ждать  ее,  забыв,
что она придет.
   - Вы великий философ, - сказала Лелия, беря табак из табакерки доктора.
   Тут у нее начались судороги, и она  почти  без  чувств  упала  на  руки
Стенио.
   - Крепитесь, прелестное дитя! - воскликнул юный доктор. - Если вы  хоть
чуточку поддадитесь  вашей  болезни,  все  пропало.  Но  если  вы  сумеете
сохранить присутствие духа, она для вас будет не страшнее, чем для меня.
   Лелия приподнялась на диване и, глядя на него потускневшим от страдания
взглядом, все же нашла еще в себе силу иронически улыбнуться.
   - Бедный доктор, - сказала она, - хотела  бы  я  тебя  видеть  на  моем
месте!
   "Благодарю покорно", - подумал доктор.
   - Так вы говорите, что не верите в действие лекарств;  выходит,  вы  не
верите в медицину, - сказала она.
   - Простите, я изучаю анатомию и науку  о  человеческом  организме,  его
изменениях и его недугах. Это наука позитивная.
   - Да, - сказала Лелия,  -  наука,  которую  вы  изучаете  как  приятное
искусство. Друзья мои, - продолжала она, повернувшись спиною к доктору,  -
сходите-ка за священником: я вижу,  что  врач  бросает  меня  на  произвол
судьбы.
   Тренмор побежал за  священником.  Стенио  порывался  сбросить  врача  с
балкона.
   - Не трогай его, -  сказала  Лелия,  -  мне  с  ним  забавно;  дай  ему
какую-нибудь книгу, отведи ко мне в кабинет и посади там  перед  зеркалом,
пусть он займется. Когда я почувствую, что присутствие духа меня покидает,
я пошлю за ним, чтобы он поучил меня стоицизму и чтобы  я,  умирая,  могла
смеяться над этим человеком и над его наукой.
   Священник  явился.  Это  был  высокий  и  представительный   ирландский
священник из капеллы святой Лауры. Он приблизился  к  больной  медленно  и
торжественно.  Вид  его  внушал   благоговейное   уважение:   одного   его
спокойного, глубокого взгляда, который, казалось, отражал  небо,  было  бы
достаточно, чтобы вселить в человека  веру  Исстрадавшаяся  Лелия  уткнула
лицо в сведенную судорогой руку, на которую упали ее черные волосы.
   - Сестра моя! - воскликнул священник голосом звучным и проникновенным.
   Лелия опустила руку и медленно повернулась к святому отцу.
   - Опять эта женщина! - воскликнул он, в страхе от нее отступая.
   Лицо его перекосилось, его полные ужаса глаза впились в  нее,  он  весь
побелел, и Стенио вспомнил тот день,  когда  священник  этот  побледнел  и
задрожал,  встретив  скептический  взгляд,  которым  Лелия  окинула  толпу
молящихся в церкви.
   - Это ты, Магнус, - прошептала она, - ты узнаешь меня?
   - Как не узнать тебя, женщина! - вскричал растерянный священник. -  Как
не узнать! Ложь, отчаяние, погибель!
   В ответ Лелия только расхохоталась.
   - Подойди сюда, - сказала она, притягивая его к  себе  своей  холодной,
посиневшей рукой, - подойди сюда, священник, и поговори со мною о боге. Ты
знаешь, зачем тебя позвали сюда? Тут есть душа, которая покидает землю,  и
надо отправить ее на небо. Можешь ты это сделать?
   Оцепеневший от ужаса священник молчал.
   - Послушай, Магнус, - сказала она с печальной  иронией,  поворачивая  к
нему свое бледное лицо, уже покрытое  тенью  смерти,  -  выполняй  миссию,
которую тебе доверила церковь, спасай меня, не трать времени зря - я скоро
умру!
   - Лелия, - ответил священник, - я не могу спасти вас,  вы  это  отлично
знаете: вы сильнее, чем я.
   - Что это значит? - спросила Лелия, приподнимаясь  со  своего  ложа.  -
Неужели  я  уже  в  стране  грез?  Неужели  я  больше  не   принадлежу   к
человеческому роду, который пресмыкается, просит и умирает?  Неужели  этот
объятый ужасом дух не человек, не священник? Не помутился ли у вас  разум,
Магнус? Вы вот стоите передо мною живой, а я умираю. И вместе с тем  мысли
ваши путаются, а ваша душа слабеет, в то время  как  моя  спокойно  просит
дать ей силу взлететь ввысь. О вы,  маловерный,  призовите  бога  к  вашей
умирающей сестре и оставьте детям этот суеверный ужас; он способен  только
внушить жалость. В самом деле, кто такие вы все? Вот  изумленный  Тренмор,
вот Стенио, юный поэт; он смотрит на мои ноги, и ему кажется, что  на  них
когти. А вот и священник, он отказывается  дать  мне  отпущение  грехов  и
напутствовать меня! Неужели я уже умерла? Неужели все это сон?
   -  Нет,  Лелия,  -  сказал  наконец  священник  голосом   печальным   и
торжественным. - Я не считаю вас злым духом. В злых духов я не верю, и  вы
это хорошо знаете.
   - Ах! Ах! - воскликнула  она,  поворачиваясь  к  Стенио.  -  Послушайте
только этого священника. Нет ничего  менее  поэтичного,  чем  человеческое
совершенство. Хорошо, отец мой, давайте отвергнем сатану,  осудим  его  на
небытие; я не дорожу союзом с ним, хотя все демоническое теперь в  моде  и
это он внушил Стенио хорошие стихи в мою честь. Если дьявол не существует,
я спокойна за свое будущее. Я могу хоть сейчас расстаться с жизнью, и в ад
я не попаду Но  куда  мне  тогда  идти,  скажите?  Куда  вам