не знаете обо всех этих  вещах,  и  вам,  по  всей
вероятности, любопытно о них узнать; что же, я вам все расскажу.
   Она сделала ему знак отойти от нее, так как он все время  ходил  с  нею
рядом, и он  не  осмелился  ослушаться  этого  жеста,  от  которого  веяло
какой-то сверхчеловеческой силой. Сама она тоже отодвинулась  от  него  и,
облокотившись на подоконник, начала говорить с ним стоя, пристально  глядя
ему в глаза.
   - Я не хочу вас  обманывать,  -  сказала  она.  -  Я  чувствую,  что  в
разговоре, который был между нами сейчас, содержится  некий  торжественный
смысл, и я ничего не могу сделать, чтобы это не  было  так.  Если  господу
было угодно, чтобы вы беспрепятственно проникли в мое святилище,  если  он
доверил вашему недоброжелательному или нескромного любопытству мучительную
тайну моих бессонных ночей, он,  очевидно,  хочет,  чтобы  вы  узнали  мои
мысли; и вы их узнаете, чтобы потом употребить это знание так, как господь
предопределил и повелел. Независимость, которую  я  проповедую  и  которая
присуща мне самой, вызывает у вас, я знаю, отвращение  и  негодование.  Вы
жестоко боретесь с ней в ваших речах, в ваших писаниях, даже здесь, в моей
скромной школе; но вы прибегаете к такому неубедительному доводу,  Стенио.
Вы говорите, что мой путь не ведет к счастью, что  сама  я  первая  жертва
этой прославляемой мною необузданной гордости. Вы ошибаетесь, Стенио! Если
я и жертва, то не гордости своей, а отсутствия привязанностей,  которые  и
составляют  жизнь  души.  Нет  ничего  выше  жизни  души  в  боге,  но  ее
недостаточно, потому что она не может быть  полной,  непрерывной,  вечной.
Господь нас любит и постоянно носит в себе; мы тоже любим его  и  носим  в
себе. Но мы не чувствуем ежечасно, как он, биение всемирной жизни, которая
в нем естественна и необходима, в нас -  случайна,  необычна,  искрометна.
Итак, бесконечная любовь  есть  жизнь  бога.  Жизнь  человека  состоит  из
бесконечной любви, которая направляется на вселенную и на  бога,  и  любви
конечной, или  земной,  направленной  на  другие  души,  которых  к  этому
человеку  привязывает  чувство.  Объединять  людей  могут  любовь,   брак,
поколение, семья. Когда человек  остается  один  и  отказывается  от  этих
необходимых для него элементов, он  страдает,  томится,  он  живет  только
наполовину. У него есть, правда, еще прибежище - беспредельность бога; но,
будучи существом слабым и ограниченным, он теряется в этой беспредельности
и чувствует себя растворившимся в ней, поглощенным,  ничтожным,  как  атом
среди небесных светил. Иногда это ощущение  своей  растворенности  в  мире
способно опьянить, восхитить, возвысить; в молитве и в  созерцании  таятся
неслыханные наслаждения, с которыми не  может  сравниться  никакая  земная
радость. Но такие минуты редки, они быстро проходят и не  возвращаются  по
первому зову нашего страдания; они редки, потому что,  как  бы  велики  ни
были все наши  усилия,  душа  наша,  для  того  чтобы  почувствовать  этот
восторг, должна достичь такого могущества, какое человеческая природа не в
силах ни завоевать, ни  поддержать  в  себе;  они  мимолетны,  потому  что
господь  не  позволяет  нам  переходить  в  этой  жизни  из  человеческого
состояния в ангельское, - нам надлежит вынести все тяготы нашей  судьбы  и
проделать наше паломничество в трудных условиях земной жизни.
   Будучи строг к  нам,  бог  одновременно  к  нам  добр  и  милостив.  Он
позволяет нам испытывать на этой земле привязанность  -  нежную,  сильную,
исключительную; но, разрешив нам ее, он требует от этого чувства  величия,
справедливости и возвышенности, всего того,  что  делает  его  похожим  на
божественную любовь, потому что из  нее  оно  черпает  свою  силу,  с  нею
сливается воедино, а без нее становится материальнее, ниже и  окончательно
угасает,  ибо  тогда  божественная  любовь  перестает  вдохновлять  его  и
руководить им. Таким образом, когда поколения развращаются или  впадают  в
спячку, когда прогресс справедливости на земле бывает скован, когда законы
больше уже не гармонируют с потребностями этого прогресса и  когда  сердца
напрасно стараются жить в  соответствии  со  свободой,  благодаря  которой
чувства становятся искренними и верными, бог гасит  тот  луч,  которым  он
освещал земную любовь.  Благородные  побуждения  человека  уступают  место
инстинктам зверя. Священные таинства  брака  совершаются  в  грязи  или  в
слезах;  страсти  становятся  жгучими,  ревнивыми,  кровавыми;  желания  -
грубыми, бесстыдными, подлыми. Любовь становится оргией, брак  -  сделкой,
семья  -  каторгой.  Тогда  порядок  представляется  мукой  и  агонией,  а
беспорядок - спасением, вернее - самоубийством.
   Вот в этом-то  беспорядке  мы  и  живем,  Стенио;  вы,  потому  что  вы
окунулись в разврат, и я, потому что я ушла в монастырь; вы, потому что вы
злоупотребляете жизнью, я, потому что отказалась жить. Мы  оба  преступили
божественные законы, оттого что нами управляли не те человеческие  законы,
которые  позволяют  нам  понимать  друг  друга  и   друг   друга   любить.
Предрассудки, привитые вам воспитанием, и привычки  вашей  натуры,  пример
других людей, существующие законы дали бы вам право распоряжаться  мною  и
мною владеть. Утвердить эти  права  могла  только  моя  воля,  но  она  не
захотела этого сделать, из страха, что столько преимуществ по сравнению со
мной в ваших руках привели бы вас к неминуемым злоупотреблениям.
   Взять хотя бы одно из ваших исключительных прав: общество не давало мне
никакой гарантии против вашей неверности, что же касается моей неверности,
то все обстояло как раз наоборот: оно давало  вам  против  меня  гарантии,
самые унизительные для моего достоинства. Не говорите мне, что мы могли бы
стать выше этого общества и бросить вызов его законам, вступив в свободный
от всех формальностей союз. Я проделала этот опыт и  знала,  что  подобный
союз невозможен; ибо при такой свободе женщине еще труднее, чем  в  браке,
стать подругой мужчины и быть ему равной. Интересы противоположны: мужчина
считает свои более драгоценными  и  более  важными.  Надо,  чтобы  женщина
пожертвовала своими и  вступила  на  путь  самозабвенной  преданности,  не
получая за  это  никакой  награды  от  мужчины,  ибо  мужчина  тяготеет  к
обществу; что бы он ни делал, он не может отрешиться от него,  а  общество
осуждает незаконную связь. Поэтому надо, чтобы личная жизнь женщины совсем
исчезла, чтобы жизнь мужчины ее поглотила, а я - я хотела жить. Я не пошла
на это, я предпочла разделить мою  жизнь  и  пожертвовать  отведенной  мне
долею человеческой жизни во имя жизни божественной, дабы не потерять ту  и
другую в безнадежной и пагубной борьбе.
   Вы, Стенио, каким-то чутьем поняли мои притязания и мои права, вы  ведь
любили меня так, как никого не любили. Но  не  в  вашей  власти  было  мне
уступить,  ибо  так  же,  как  у  мужчин  существует  две  жизни,  одна  -
общественная, другая - личная, у них две натуры, у них как  бы  две  души:
одна хочет присоединиться  к  обществу,  другая  -  насладиться  радостями
любви. Когда эти два существа враждуют, сердце человека в разладе с  самим
собой. Он чувствует, что идеал его отнюдь не в обществе, несправедливом  и
развращенном, но чувствует также, что идеал этот не может отождествиться с
любовью и заставить его пренебречь мнением общества. Порви  он  с  любовью
или с обществом, он и в том и другом  случае  потеряет  полжизни.  Господь
наделил его инстинктом нежности и жаждой счастья, нужными для любви; но он
также наделил его инстинктом верности и  чувством  долга,  потребными  для
него  как  для  гражданина.  Законы  примирили  эти  потребности   и   эти
обязанности таким образом, что, отказавшись от  роли  гражданина,  мужчина
приносит себя в жертву женщине и что, отказываясь от  любви,  он  жертвует
собою во имя общества.
   Ни вы, ни я не могли выйти из этого лабиринта. Поэтому, Стенио, мы  оба
остановились на пороге; вы отказались от любви. Я бы рада была сказать: вы
отказались от нее ради общества! Но  это  обществе  которое  распоряжалось
вами, приводило вас в ужас Вы поняли, что невозможно подняться  над  всеми
его злоупотреблениями, не сделавшись подлецом. На вашу долю выпала великая
задача - с этими злоупотреблениями бороться.
   Эта роль реформатора очень уж скоро  вас  утомила,  и  вы  бросились  в
пенистый поток, не захотев, однако, следовать по его руслу и не  дав  себе
труда справиться с течением. Вы барахтались в нем, как муха, которая тонет
в недопитом бокале и находит смерть в том самом вине, из которого  человек
черпает жизнь или хмельной дурман, созидающую силу  или  звериную  ярость.
Вот почему я говорю, что вы слабое существо и что вы не живете.
   Что до меня, то я страдаю; если вы именно это хотите знать и  если  вас
это может утешить в вашей тоске, то знайте: жизнь моя - сплошное  мучение,
ибо если великие  решения  и  сковывают  наши  инстинкты,  то  они  их  не
разрушают. Я решила отказаться от жизни, я не поддаюсь  желанию  жить;  но
сердце мое продолжает жить, молодое, сильное, жаждущее любви и пылкое. Его
огонь, не находя себе пищи, снедает меня, и чем выше душа моя устремляется
к божественной жизни, тем больше она сожалеет о жизни человеческой  и  тем
больше тянется к ней. Это сердце, такое  высокомерное,  такое,  по-вашему,
Стенио, бесчувственное, - это пожар, и он меня пожирает; а глаза,  которые
вы только раз видели плачущими, каждую ночь проливают перед этим распятием
слезы, которых сами  даже  не  чувствуют,  до  того  источник  их  обилен,
неиссякаем!
   - И эти слезы падают на  бесчувственный  мрамор!  Ах,  Лелия!  Если  бы
только они падали мне на сердце!..
   Охваченный вновь вернувшимся к нему неодолимым чувством, Стенио кинулся
к ногам Лелии и покрыл их поцелуями.
   - Ты меня любишь, - вскричал он, - да, ты меня  любишь!  Теперь  я  все
знаю, все понимаю! А я столько времени был несправедлив  к  тебе,  столько
времени на тебя клеветал!..
   - Да, я люблю, - ответила Лелия, отталкивая его с твердостью, к которой
примешивалась нежность, - но я не люблю никакого  определенного  человека,
Стенио, ибо тот, кого я могла бы  полюбить,  еще  не  родился  на  свет  и
родится, может быть, только спустя несколько веков после моей смерти.
   - О боже, - воскликнул Стенио рыдая, - неужели же я не могу стать  этим
человеком? Ты, пророчица, вырвавшая у неба тайны грядущего, неужели ты  не
можешь сотворить чуда? Неужели ты не можешь сделать так, чтобы я определил
течение времени и был тем единственным из смертных, достойным твоей любви?
   - Нет, Стенио, - ответила она, - я не могу тебя полюбить, ибо  не  могу
заставить тебя полюбить меня!



        "64"

   Несколько ночей подряд бродил Стенио вокруг монастыря, но проникнуть за
ограду ему так и не удалось. Даже рискуя жизнью, нельзя было взобраться по
крутому склону горы. Груда лавы, узенькой перемычкой соединявшая эту  гору
с террасами монастыря, была взорвана. Эта опасная тропинка, переброшенная,
словно мостик, над пропастью, не пугала Стенио. Однако и ее  уничтожили  -
Стенио увидел  как-то  раз  в  глубине  рва  обломки  скал,  накануне  еще
касавшихся своими вершинами облаков.  С  другой  стороны  горы,  в  стенах
монастыря, не было ни одного углубления,  куда  можно  было  бы  поставить
ногу. Всех сторожей теперь заменили другими. Новые были неподкупны. Стенио
искал и придумывал всевозможные средства, но ничего не  мог  добиться.  Он
истратил все оставшиеся у него деньги и вконец расшатал свое  и  без  того
подорванное здоровье,  но  заколдованные  стены,  скрывавшие  предмет  его
мечтаний,  оставались  непроницаемы.  Аббатиса,  которой  доложили  о  его
попытках, несколько раз посылала своих  верных  людей  передать  ему,  что
усилия его бесполезны, что она не может согласиться на свидание  с  ним  и
примет все меры, чтобы не допустить этого.  Стенио,  однако,  не  оставлял
своих попыток, и его слепое упорство граничило  с  безумием.  В  ту  ночь,
когда он покинул ее, потрясенный и убитый горем, он ей подчинился. Но едва
только он остался один, начал упрекать себя, что был недостаточно горяч  и
настойчив и не сумел победить недоверие Лелии.  Он  краснел  при  мысли  о
минутной слабости, которая в ее присутствии наполнила сердце его  страхом,
робостью и страданием, и обещал себе в будущем не быть таким застенчивым и
легковерным.
   Но будущее не оправдало его  надежд.  Под  предлогом  проводившегося  в
некоторых случаях ритуала, который требовал  полного  уединения,  аббатиса
распорядилась закрыть доступ в монастырь. Отменены были все  собеседования
и публичные проповеди. Лелию не смущало присутствие Стенио, любви к нему у
нее уже не осталось, но она хотела, чтобы все ее обеты были соблюдены  как
внешне, так и на деле; как человек логического ума и большой прямоты,  она
была строга и к мыслям своим и к поступкам. К тому же она  никоим  образом
не надеялась излечить Стенио. Отважившись на тот разговор, который  у  нее
был с ним, она доказала, что стоит выше всех  предрассудков  и  ребяческих
страхов; она убедилась, что в ту ночь все уже было сказано, и возвращаться
к этому, во всяком случае, бесполезно. Она всей душок молила за него  бога
и вернулась к привычной для нее грусти, постоянно вспоминая о своей  любви
к поэту, но лишь изредка задумываясь над тем, жив он сейчас или нет.
   Стенио  впал  в  смертельную  тоску.   Он   был   совершенно   подавлен
откровенностью  и  разумными  доводами  Лелии.  Его  самолюбие  больше  не
осмеливалось уже бороться с непререкаемой истиной, говорившей  ее  устами.
Он уже больше не мечтал заставить ее сойти в ее собственных глазах  или  в
глазах других с того пьедестала, на  котором  она  восседала,  исполненная
страдания и величия; с каждым днем у него оставалось  все  меньше  прежней
легкомысленной самоуверенности. Неодолимое сопротивление Лелии  доказывало
ему, что о любви своей она жалеет лишь отвлеченно, и при этом не думает ни
об одном живом человеке.
   В глубине души Стенио должен был признать, что она победила.  Глухая  и
длительная борьба, которую они вели, упорно следуя каждый  своим  путем  к
противоположным целям, окончилась победой Лелии. Она была  непоколебима  в
своем  скорбном  решении;  она  не  знала  жалости  к  Стенио,  не   знала
снисхождения к себе самой. А Стенио становился перед  ней  на  колени,  он
умолял ее, и больше всего его угнетало то, что он все еще любил ее,  любил
безмерно, любил так, как еще никогда не любил.
   Но было уже поздно: любовь эта не могла спасти ни ее, ни его. Она ни на
что уже больше не надеялась и ничего не ждала от людей, а он тоже  утратил
способность чего-то ждать от себя. Он не мог расстаться со своей распутной
жизнью. Его бесстыдная любовница настолько овладела всеми  его  помыслами,
что преследовала его даже в его самых чистых  мечтах,  являясь  ему  среди
самых чистых образов. Она была ему нужна,  чтобы  на  несколько  мгновений
забыть о потерянном идеале. Поэтому-то идеал и не мог  возродиться  в  его
душе: душа изнемогала от этого дележа себя между  возвышенным  желанием  и
его низким осуществлением.
   Часто с наступлением ночи он отправлялся в горы  и  возвращался  оттуда
лишь поутру, бледный, измученный; глаза его блуждали,  лицо  было  мрачно.
Иногда он усаживался на скале Магнуса. Оттуда он видел  купола  монастыря,
утопавшее в зелени кладбище и  берега  озера,  где  он  подолгу  бродил  в
раздумье  и  где  мысль  о  самоубийстве  заставляла  его  ночи   напролет
просиживать на краю обрыва.
   Однажды он получил письмо от Тренмора, который упрекал его в преступном
равнодушии и звал к  себе.  Тренмор  был  поглощен  новыми  предприятиями,
подобными тем, к которым он уже привлекал Стенио. Он по-прежнему  верил  в
святость своей миссии, более того - он надеялся на  успех  своего  дела  в
самое  ближайшее  время.  Его  последовательность,  целеустремленность   и
увлечение,  с  которым  он  ратовал  за  свои  идеи,  раздражали   Стенио.
Недовольный бездеятельностью своей и бессилием, он пытался еще отрицать те
добродетели, которых не было у него  самого,  а  потом  его  неиспорченная
совесть, врожденное и неколебимое благородство половины  его  существа  со
всею силой возмутились против этих кощунств. Стенио пережил новый припадок
отчаяния, который на этот раз не пробудил в нем никаких  стремлений  ни  к
хорошему, ни к дурному. Он ушел на берег озера и назад не вернулся.
   Было уже около полуночи, когда  он  постучался  к  отшельнику.  Магнус,
привыкший к тому, что поэт может явиться  в  любое  время  дня  и  ночи  и
разбудить его или помешать его молитвам, начал тяготиться этим взбалмошным
и  опасным  гостем.  Он  испугался  его  богохульных  речей;  особенно  же
оскорбляло его жестокое упорство, с которым тот растравлял его  незажившие
раны. Терзая священника, Стенио испытывал странное наслаждение. Можно было
подумать, что он счастлив тем,  что  нашел  в  этом  человеке,  так  легко
поддающемся страху и  страданию,  пример  бесплодности  всех  человеческих
усилий, доказательство бессилия религии перед неистовой силой инстинкта  и
причудами воображения. Он вымещал на нем весь тот стыд, который  испытывал
сам перед победой духовной силы в  Тренморе  и  Лелии,  он  издевался  над
слабостью своего противника, пытаясь поколебать его веру в бога, утвердить
свою собственную веру - атеизм. Но он только  напрасно  мучил  Магнуса,  и
господь наказал его за гордость: после того как он смутил эту колебавшуюся
и истерзанную душу, неуверенность и ужас овладели им с еще большей силой.
   В эту ночь  отшельник,  притворившись,  что  крепко  спит,  не  впустил
Стенио. Но когда молодой человек удалился, Магнус стал корить себя за  то,
что был с ним недостаточно кроток и  терпелив  и  не  выдержал  испытания,
которое ему посылало небо. Ему показалось, что Стенио крикнул ему,  уходя,
какие-то странные слова и что у поэта было  что-то  недоброе  на  уме.  Он
встал, чтобы позвать его. Но Стенио был  уже  далеко.  Он  быстро  шел  по
направлению к озеру, напевая изменившимся голосом какую-то  легкомысленную
песенку. Магнус поспешил вернуться к себе в келью  и  начал  молиться.  Но
через час его вдруг стало мучить  какое-то  странное  предчувствие,  и  он
отправился на берег озера. Луна уже зашла;  в  глубине  пропасти  клубился
туман,  будто  саваном  одевавший  кустарник.  Повсюду   царило   глубокое
безмолвие. Теплый, едва ощутимый  ветерок  доносил  слабый  запах  ирисов.
Воздух  был  такой  мягкий,  ночь  такая  синяя  и  тихая,   что   мрачные
предчувствия отшельника рассеялись как-то сами  собою.  Запел  соловей,  и
голос его был так нежен,  что  Магнус  невольно  остановился  и  стал  его
слушать. Мыслимо ли, чтобы ужасная трагедия  могла  разыграться  на  такой
тихой сцене, в такую вот чудесную летнюю ночь?
   Медленно и в полной тишине возвращался Магнус в свою  келью.  Все  было
окутано мраком, но он хорошо знал привычную ему дорогу  среди  деревьев  и
скал. Несколько раз он все-таки споткнулся  о  камни,  и  каждый  раз  его
окутывали и словно обнимали поникшие  ветви  старых  тисов.  Однако  ничей
жалобный голос не окликнул его, ничья теплая рука его  не  остановила.  Он
растянулся на своей циновке, и в тишине слышно было только как бьют часы.
   Но напрасно старался он уснуть. Едва  только  он  закрывал  глаза,  как
перед ним вставали какие-то смутные и зловещие видения. Вскоре ему  явился
образ более отчетливый, более страшный, и он  проснулся:  то  был  Стенио,
произносивший  богохульные  речи;  одолеваемый   нечестивыми   сомнениями,
Стенио, которого он оставил одного в этой кромешной  тьме.  Ему  чудилось,
что поэт бродит вокруг его ложа и снова и снова задает свои оскорбительные
и жестокие вопросы, чтобы терзать ими его несчастную душу. Магнус поднялся
и сел на свою циновку; уткнув голову в дрожащие колени, он спрашивал себя,
словно в первый раз