любви к поэзии и к  природе:  книги,  музыкальные  инструменты  и  вазы  с
цветами.
   Местность была не очень живописна, но я полюбила  ее  прежде  всего  за
однообразие, навевавшее грусть, за безмолвие широких равнин. Я  надеялась,
что совсем избавлюсь там от всех порывов чувств, от всех моих  неумеренных
восторгов. Я жаждала  покоя,  мне  казалось,  что  я  могу,  нисколько  не
утомляясь, без всякой опасности  для  себя,  окидывать  взором  весь  этот
ровный горизонт, весь этот океан вереска, где только изредка  какой-нибудь
высохший дуб, голубоватое болото или бледные песчаные осыпи  вторгались  в
пустые пространства.
   Я надеялась также, что в этом полном уединении, в этом бедном и суровом
образе жизни, который я себе создавала, в этом отдалении от  всякого  шума
цивилизации найду забвение прошлого и перестану тревожиться за грядущее. У
меня оставалось слишком  мало  сил,  чтобы  сожалеть,  еще  меньше,  чтобы
желать. Мне хотелось думать, что я умерла и  похоронила  себя  среди  этих
развалин, для того чтобы окончательно оледенеть и потом  вернуться  в  мир
уже совершенно неуязвимой.
   Я решила начать со стоицизма  телесного,  чтобы  потом  более  уверенно
перейти к духовному. До этого я жила в роскоши, теперь я  хотела  приучить
себя совершенно не замечать всех материальных лишений монашеской жизни.  Я
отослала   всех   слуг   и    решила    пользоваться    только    услугами
одной-единственной  женщины,  которая  бесшумно  скользила  по   пустынным
галереям монастыря и передавала мне через выходившее туда окошечко пищу  и
предметы первой необходимости, после чего столь же бесшумно удалялась, так
что я не могла ни видеть ее, ни общаться с ней.
   Я употребляла самую простую пищу и была  вынуждена  сама  убирать  свое
жилище и сама о себе заботиться. Жизнь моя была очень строгой, но я хотела
наложить на себя еще более суровое испытание. Живя в обществе, я  привыкла
к движению, к деятельности легкой  и  непрерывной,  позволительной,  когда
человек богат. Я любила быструю верховую езду, путешествия, свежий воздух,
веселую охоту. Теперь я решила умертвить свою  плоть  и  остудить  горячие
мысли  добровольным  затворничеством.  Воображение  мое  вновь  воздвигало
разрушенные стены монастыря. Я окружила открытый  со  всех  сторон  дворик
невидимой  и  незыблемой  оградой.  Я  позволила  себе  доходить  лишь  до
определенного места и точно отмерила  пространство,  которым  должна  была
себя ограничить на целый год.
   В дни, когда душевное смятение мое было так  велико,  что  я  не  могла
определить  воображаемые  границы,  которыми  я  окружила  мою  тюрьму,  я
прибегала к опознавательным знакам. Я вытаскивала из полуразрушенных  стен
вросшие в них длинные стебли плюща и ломоноса и складывала их на  землю  в
тех местах, за пределы которых  запрещала  себе  ступать.  Вслед  за  тем,
окончательно удостоверившись, что теперь уже не  нарушу  своего  обета,  я
чувствовала, что крепость моя столь же надежна, как и Бастилия.
   Некоторое время я так строго  подчинялась  этому  распорядку,  что  мне
действительно  удалось  отдохнуть  от  былых  страданий.  В  сердце   моем
воцарилось  великое  спокойствие,  дух  мой  умиротворился,   безраздельно
подчинившись принятому решению. Но случилось  так,  что  способности  мои,
восстановленные отдыхом, понемногу пробудились и  властно  требовали  себе
применения. Я хотела совсем подавить дремавшую  во  мне  силу,  но  вместо
этого ее укрепила; засыпав золой догоравшую искру, я сохранила  ей  жизнь,
сберегла огонь, достаточный, чтобы вспыхнул пожар, большой пожар Чувствуя,
что оживаю, я испугалась, не сдержала себя воспоминанием о  тех  решениях,
которые провозгласила  на  собственной  могиле.  Следовало  направить  эти
жестокие усилия на то, чтобы принизить в моих  глазах  смысл  всех  вещей,
сделать так, чтобы ни одно внешнее впечатление не могло на меня  повлиять.
Вместо этого одиночество  и  раздумье  создали  во  мне  новые  чувства  и
способности, которых я раньше за собою не знала. Я не стремилась  погасить
их в самом начале, ибо думала,  что  они,  может  быть,  заменят  мне  те,
которые ввели меня в заблуждение.  Я  приняла  их  как  благодеяние  неба,
вместо того чтобы оттолкнуть как новое наваждение дьявола.
   Поэзия снова посетила меня.  Но  эта  обманщица,  окрасилась  теперь  в
другие  цвета,  приняла  новые  формы,  постаралась  придать  красоту  тем
предметам, которые я до сих пор считала  бледными  и  ничтожными.  Мне  не
приходило в голову, что бездеятельность и безразличие к некоторым сторонам
жизни должны были внушить мне живой интерес к вещам, которых я  прежде  не
замечала. Но именно это со мной и случилось: строгость  жизни,  которой  я
облекла себя, как власяницей, сделалась мне  приятной  и  сладостной,  как
мягкая постель. С гордой радостью взирала я на это  пассивное  повиновение
одной части моего существа и  на  долгую  власть  другой,  на  это  святое
отречение материи и на великолепное царство воли, спокойной и упорной.
   Раньше я пренебрегала регулярностью в занятиях.  Предписав  ее  себе  в
моем уединении, я напрасно обольщалась, думая, что мысли мои потеряют свою
силу. Но они окрепли и стали только стройнее. Обособляясь одна от  другой,
они принимали более совершенные формы;  проблуждав  долгое  время  в  мире
смутных представлений, они развились и  стали  добираться  всякий  раз  до
истоков; привычка и потребность докапываться  до  истины  преисполнили  их
удивительной силы. Это было моим самым большим несчастьем; через поэзию  я
пришла к скептицизму; через восторженное приятие жизни - к  сомнению.  Так
систематическое изучение природы привело меня и к  восхвалению  бога  и  к
хуле на него. Прежде творения его только восхищали меня; моя примиренная с
жизнью  поэзия  отшатывалась  от  всего   непомерного,   казавшегося   мне
отвратительным, или пыталась представить его себе величественным,  мрачным
и диким. Чем внимательнее я изучала природу, чем больше присматривалась  к
разным ее сторонам, подвергая ее холодному и  бесстрастному  анализу,  тем
отчетливее видела, сколь изобретателен, мудр и всеобъемлющ гений,  который
сотворил мир. Я упала перед ним на колени, исполненная  горячей  веры,  и,
благословляя создателя этой новой для меня вселенной, молила его открыться
мне еще полнее. Я продолжала изучать  и  анализировать,  но  наука  -  это
пропасть, спускаться в которую надо с большой осторожностью.
   Когда после первоначального упоения  великолепием  красок  и  форм,  из
которых состоит вселенная, я поняла, сколько каждый вид живых существ таит
в себе неполноты, беспомощности и ничтожества;  когда  я  увидела,  что  у
одних красота сочетается со слабостью, что у  других  глупость  уничтожает
преимущества, приносимые силой, что нет таких, кто мог бы  жить  спокойной
жизнью и вкушать только радости, что  все  на  своем  земном  пути  должно
пройти сквозь страдание и что роковая необходимость движет  этим  страшным
стечением страданий, меня охватил ужас; я вдруг почувствовала, что  должна
отречься от бога, иначе мне придется его возненавидеть.
   Потом я снова привязалась к нему, присматриваясь  к  своей  собственной
силе; я усмотрела божественное начало в той огромной физической стойкости,
которая  помогает  животным  переносить  все  жестокости  природы,  в  той
огромной гордости,  с  которой  человек  оспаривает  безжалостные  решения
божества, и в том великом смирении, с которым он их принимает.
   Колеблясь между верой и неверием, я потеряла покой. По нескольку раз  в
день я переходила от нежности к ненависти. Когда человек ступает  по  краю
между отрицанием и утверждением, когда он думает, что достиг уже мудрости,
он ближе всего  к  безумию.  Вперед  его  может  вести  только  дальнейшее
совершенствование,  но  оно  уже  невозможно,  или  наитие,  но   оно   не
подчиняется мысли и превращается в бред.
   Словом, я  испытала  страшные  муки,  а  так  как  всякое  человеческое
страдание склонно любоваться собою и  жаловаться,  пагубная  поэзия  снова
стала между мной и объектом моего созерцания. Но поскольку одна из главных
способностей  поэтического  чувства  -  преувеличение,  горе  вокруг  меня
выросло, а радости вызывали во мне такое волнение, что сами стали походить
на страдание. Страдание же само начало казаться огромным и  страшным,  оно
разъяло в душе моей бездны, и те поглотили мои напрасные мечты о мудрости,
напрасные надежды на отдых.
   Иногда я шла взглянуть на закат солнца с полуразрушенной террасы, часть
которой еще сохранилась;  огромные  изваяния,  некогда  воздвигавшиеся  на
католических храмах, окружали ее и словно поддерживали. Над  головой  моей
эти странные аллегорические фигуры вытягивали свои почерневшие от  времени
морды и, казалось, как и я, склонялись над равниной, молча глядя на потоки
воды, на века и на поколения. Все эти покрытые чешуею драконы, безобразные
ящерицы, ужасающие химеры, все эти эмблемы греха, иллюзии и страдания жили
вместе со мною какой-то зловещей, неподвижной и  нерушимой  жизнью.  Когда
красный луч заходящего солнца играл на их причудливых шершавых телах,  мне
казалось, что  бока  у  них  вздуваются,  колючие  плавники  раздвигаются,
страшные морды корчатся в новых муках. И глядя на  то,  как  существа  эти
вросли в огромные каменные  глыбы,  которых  ни  рука  человека,  ни  рука
времени не в силах была сломить, я отождествляла  себя  с  этими  образами
вечной борьбы страдания и неизбежности, ярости и бессилия.
   Далеко внизу, под  серой  угловатой  громадой  монастыря,  расстилалась
бескрайняя равнина, однообразная и унылая. Заходившее  солнце  озаряло  ее
отблеском пламени. Когда оно начинало  медленно  исчезать  за  неуловимыми
границами горизонта, голубоватая дымка тумана, слегка окрашенная пурпуром,
поднималась к небу, и черная равнина делалась похожей на  огромный  саван,
разостланный у моих ног; ветер наклонял гибкие стебли вереска, колыхая их,
как воды озера. Чаще всего во  всей  этой  необычайной  шири  слышно  было
только журчание ручейка среди камней,  карканье  хищных  птиц  и  жалобные
завывания ветра под монастырскими сводами. Изредка появлялась какая-нибудь
отбившаяся от стада корова; она тревожно мычала, ходила вокруг развалин  и
дикими  глазами  озиралась  на  пустынные,  заброшенные  земли,  куда  она
неосмотрительно забрела. Однажды, привлеченный звоном колокольчика,  прямо
на монастырский двор забежал деревенский мальчишка - он  искал  отбившуюся
от стада козу. Я спряталась, чтобы он меня не увидел.  В  сырых  и  гулких
галереях монастыря делалось все темнее;  пастушонок  сначала  остановился,
должно быть испугавшись шума собственных шагов, которые эхо разносило  под
сводами; потом он пришел в себя и, распевая песенку, пошел туда,  где  его
коза  щипала  росшие  среди  развалин  солончаковые  растения.  Мне   было
неприятно, что, кроме меня, в этом святилище появилось еще какое-то  живое
существо: песок, скрипевший у него под  ногами,  эхо,  отвечающее  на  его
голос, - все это казалось мне оскорбительным в храме, которому я втайне от
всех возвратила жизнь и где одна, припав к стопам господа, вновь устремила
свои помыслы к небу.
   Весной, когда дикий дрок покрылся цветами, когда мальвы  распространили
свой нежный запах вкруг болот и когда ласточки наполнили движением и шумом
воздух  вокруг  и  самые  недоступные  высоты  башен,  природа   выглядела
величественно  и  была  напоена  ароматами,  одуряющими,  сладострастными.
Далекое мычанье коров и лай собак всегда почти пробуждали  среди  развалин
эхо, и жаворонок пел по  утрам  свои  песни,  пленительные  и  нежные  как
псалмы. Даже стены монастыря преобразились.  Змеиная  трава  и  камнеломка
пробивались пышными зелеными пучками сквозь сырые трещины;  желтые  левкои
наполняли благоуханием церковные нефы,  и  в  заброшенном  саду  несколько
столетних  фруктовых  деревьев,  переживших  это   жестокое   опустошение,
украсили бело-розовыми почками  свои  угловатые,  изъеденные  мхом  ветви.
Подножия массивных каменных столбов -  и  те  покрылись  ярким  и  пестрым
ковром из порожденных сыростью  микроскопических  растений,  какие  обычно
устилают руины и подземелья.
   Я изучала тайну жизни всех этих животных и растений и думала,  что  под
влиянием мысли воображение мое оледенеет. Но  природа  вновь  явилась  мне
помолодевшей и похорошевшей и еще раз дала почувствовать свое  могущество.
Она  посмеялась  над  моей  гордостью  и  подчинила  себе  те   строптивые
способности, которые хотели служить только науке. Это ошибка - думать, что
наука мешает восхищаться природой и что взор поэта тускнеет, по мере  того
как  взору  натуралиста   открываются   все   более   широкие   горизонты.
Исследование, уничтожающее столько верований, просвещая, пробуждает  также
и новые. Изучение открыло мне сокровища и наряду  с  этим  отняло  у  меня
иллюзии. Сердце мое,  нисколько  не  обедневшее,  обновилось.  Великолепие
весны, ее ароматы, бодрящее влияние  теплого  солнца  и  чистого  воздуха,
необъяснимое чувство, которое охватывает человека в то время  года,  когда
расцветшая земля всеми порами своими источает жизнь и любовь,  -  все  это
повергло меня  в  новые  страдания.  Меня  снова  стала  терзать  тревога,
вернулись желания, смутные и бессильные. Мне показалось, что я возвращаюсь
к жизни, что могу еще любить. Вторая молодость,  более  восторженная,  чем
первая, заставляла биться мое  сердце  так,  как  оно  никогда  дотоле  не
билось. Я испугалась и вместе с  тем  обрадовалась  совершившейся  во  мне
перемене и отдавалась этому упоительному волнению, не зная, какою я  буду,
когда проснусь.
   Вскоре вместе с раздумьем  вернулся  и  страх.  Я  вспомнила  печальные
события моей жизни.  Память  о  прежних  несчастьях  лишила  меня  веры  в
будущее. Все мне казалось страшным: люди, поступки, вещи и прежде всего  я
сама. Люди, думала я, не поймут меня, а их поступки будут без  конца  меня
оскорблять, потому что я никогда не  смогу  подняться  или  опуститься  до
уровня других людей или их поступков. А потом  меня  охватила  скука,  она
навалилась на меня  всей  своей  тяжестью.  Мое  убежище,  такое  суровое,
поэтичное и красивое, в иные дни казалось мне страшным. Обет  не  покидать
его, которым я  добровольно  себя  связала,  стал  мне  казаться  какой-то
ужасной обузой. В этом монастыре без ограды и без дверей я  испытывала  те
же муки, какие доставались на долю пленника-монаха,  отделенного  от  мира
решетками и рвами.
   На эти переходы от желания к  страху,  на  эту  отчаянную  борьбу  воли
против самой себя уходили все мои силы. По мере того как они  возвращались
ко мне, я претерпевала все тяготы и разочарования, которые приносит  опыт,
не пытаясь, однако, ничего предпринять. Когда  потребность  действовать  и
жить становилась слишком сильной, я позволяла ей овладевать  мною  до  тех
пор, пока эта потребность не истощала себя сама. Ночи напролет проводила я
в безропотной покорности. Лежа на надгробной плите, я отдавалась во власть
беспричинных слез, которые ни к кому  не  относились,  но  проистекали  из
глубокой скуки опустошенного сердца.
   Часто гроза с дождем заставала меня у  ограды  разрушенной  часовни.  Я
считала, что не должна уходить от нее, и надеялась, что гроза мне принесет
облегчение.  Иногда  уже  брезжил  день,  а  я  встречала   его   разбитая
усталостью, вся в грязи, еще более бледная, чем свет зари,  и  у  меня  не
было даже сил причесать растрепавшиеся волосы, по которым струилась вода.
   Часто я пыталась облегчить свои  страдания,  крича  от  боли  и  гнева.
Ночные птицы в испуге улетали или отвечали мне такими же  дикими  криками.
От звуков их, отдававшихся от свода  к  своду,  развалины  сотрясались,  и
скатывавшиеся сверху камушки, казалось, предупреждали меня, что все здание
вот-вот обрушится мне  на  голову.  О,  как  я  хотела  тогда,  чтобы  это
случилось! Я начинала кричать еще  отчаяннее:  казалось,  что  стены  эти,
возвращавшие мне мой  собственный  голос,  который  становился  еще  более
страшным, еще более душераздирающим, населены целыми  легионами  проклятых
душ, которые торопятся мне ответить и рвутся  богохульствовать  вместе  со
мною.
   Следовавшие за этими страшными ночами дни были полны какого-то мрачного
оцепенения.  Мне  удавалось  наконец  на  несколько  часов   заснуть,   но
просыпалась я всегда совсем одеревенелой и потом целый день не могла ни на
чем сосредоточиться - все становилось мне безразлично. В эти минуты  жизнь
моя походила на  жизнь  монахов,  отупевших  от  привычки  к  повиновению.
Сколько-то времени я медленно расхаживала взад и вперед. Я пела псалмы; их
звуки немного успокаивали мои страдания, но я не могла уяснить себе  смысл
тех слов, которые были у меня на устах. Я старалась развлечь себя тем, что
на подступах к этим суровым стенам разводила цветы. Земля была там смешана
с мелкой известью и песком, и корням было где укрепиться. Я смотрела,  как
трудится ласточка, и защищала ее гнездо от вторжения воробьев и  синиц.  В
эти минуты память моя переставала слышать отзвуки человеческих страстей. У
меня вошло в привычку, ни о чем не  думая,  держаться  в  границах  своего
добровольного заточения, начертанных на песке, и я даже  не  помышляла  их
перейти, как будто за ними кончалась вселенная.
   Бывали у меня и дни покоя и разумного отношения к  жизни.  Христианская
религия, для которой я избрала формы, соответствующие  моему  пониманию  и
моим потребностям, вливала мне в  душу  благодатную  нежность  и,  подобно
целительному бальзаму, врачевала раны моей души. По сути дела,  я  никогда
особенно не старалась понять,  действительно  ли  божественное  начало,  в
разной степени присущее  душе  человека,  давало  людям  право  называться
пророками, полубогами, спасителями. Вакх, Моисей, Конфуций, Магомет, Лютер
осуществляли великие миссии на земле и до основания потрясли  человеческий
дух, определив его развитие на много столетий. Были ли похожи на  нас  эти
люди, которые и сейчас помогают нам думать, помогают жить? Не были ли  это
колоссы, чья духовная мощь перестроила целые  общества,  существами  более
совершенными,  чистыми  и  возвышенными,  чем  мы?  Если  мы  не  отрицаем
существование бога и божественного начала в людях мыслящих, то  вправе  ли
мы отрицать самые прекрасные его творения или  пренебрегать  ими?  Неужели
того, кто прожил жизнь без слабости и без греха,  того,  кто  изрек  людям
евангельские истины и на долгие века переделал духовный  мир  человека,  -
неужели и в самом деле его нельзя признать сыном божьим?
   Господь попеременно посылает нам сильных людей, творящих зло, и других,
таких  же  сильных,  призвание  которых  творить   добро.   Высшая   воля,
управляющая вселенной, когда ей бывает угодно  толкнуть  человеческий  дух
вперед или назад на какой-то  части  земного  шара,  может,  не  дожидаясь
размеренного шага веков и медленного действия природных причин, произвести
эти внезапные перемены с помощью руки или слова человека,  для  этой  цели
сотворенного ею.
   Так Иисус босыми и пыльными ногами топчет золотую диадему фарисеев; так
он разбивает скрижали старого закона и  возвещает  будущим  векам  великий
закон спиритуализма, необходимый, чтобы возродить ослабевшие  народы;  так
он поднимается, подобно гиганту,  в  истории  человечества,  и  делит  эту
историю на два царства: царство чувства и царство мысли; так он уничтожает
своей непреклонной десницей всю животную силу  человека  и  открывает  его
духу новый путь, огромный, непостижимый, может быть вечный. Разве, если вы
верите в бога, вы не станете на колени  и  не  скажете:  "Се  есть  слово,
которое было с богом с начала веков. Оно явилось от бога,  к  богу  оно  и
вернется; оно с ним навеки, оно воссядет одесную  его,  ибо  оно  искупило
людей"? Господь, который с неба послал Иисуса; Иисус, который был богом на
земле, и дух св