ренная материнская нежность... Да и какие другие чувства могу я
питать к вам?
   - Значит, у вас не может быть любви  ко  мне?  -  спросил  он  дрожащим
голосом; сердце его разрывалось.
   Лелия ничего не ответила; она судорожно провела руками  по  его  пышным
волосам, локонами спадавшим на лоб, склонилась над ним и смотрела на  него
так, как будто хотела вложить в один взгляд силу нескольких  душ,  в  один
миг -  упоение  сотни  жизней.  Потом,  обнаружив,  что  сердце  ее  менее
пламенно, нежели ум, и надежда слабее, нежели мечта, она еще раз отчаялась
в жизни. Рука ее бессильно повисла; она печально посмотрела на луну; потом
поднесла руку к сердцу и глубоко вздохнула.
   - Увы! - сказала она раздраженно и с  грустью  на  него  посмотрела.  -
Счастливы те, которые могут любить.



        "26. ВИОЛА"

   У подножия садовых террас маленькая речка струилась в густой тени тисов
и кедров, исчезая под их  низко  нависшими  ветвями;  под  одним  из  этих
таинственных  сводов  виднелось  мраморное  надгробие,  и  его  отражение;
белизною своей оно резко выделялось среди темных отсветов  окружавшей  его
листвы. Легкий ветерок едва колыхал чистые контуры  отражавшегося  в  воде
мрамора; разросшийся вьюн обвивал его с  обеих  сторон:  гирлянды  голубых
колокольчиков свисали вокруг заброшенных скульптур, совсем уже потемневших
от дождя. Груди и руки коленопреклоненных фигур  поросли  мхом;  печальные
кипарисы сонливо опускали свои ветви на эти неподвижные головы, укрывая от
глаз обреченную на забвение могилу.
   - Вот, - сказала Лелия, раздвигая высокую траву, скрывавшую надпись,  -
вот могила женщины, умершей от любви и страдания!..
   - В этом памятнике столько поэзии и благоговения, -  сказал  Стенио.  -
Посмотрите, как им гордится природа! Как  ласково  обвивают  его  гирлянды
цветов, как  обнимают  его  деревья,  как  нежно  воды  реки  лобзают  его
подножие! Бедная женщина, умершая от любви! Бедный ангел, осужденный  жить
на земле и скитаться среди людей; наконец-то ты мирно спишь в своем  гробу
и больше не страдаешь, Виола! Ты спишь, как этот ручеек, ты  простерла  на
своем мраморном ложе твои усталые руки, похожие на ветви  склоненного  над
тобой кипариса. Лелия, возьми с могилы этот цветок, укрой  его  на  груди,
нюхай его почаще, только нюхай скорее, пока, оторванный от стебля,  он  не
утратил свой чистый аромат, - может быть, это  и  есть  душа  Виолы,  душа
женщины, любившей до самой смерти. Виола! Если частица вас  живет  в  этих
цветах, если дыхание любви и жизни перешло в эту таинственную  чашечку  из
вашей груди, неужели вы не можете проникнуть и в сердце Лелии? Неужели  вы
не можете согреть воздух, которым она дышит сейчас, и сделать,  чтобы  она
перестала быть бледной,  холодной  и  мертвой,  как  эти  статуи,  которые
печально смотрят на свои отражения?
   - Дитя! - сказала Лелия, бросая цветок в лениво текущий ручей  и  следя
за ним рассеянным взглядом. - Неужели ты думаешь,  что  и  меня  не  точит
страдание, столь же глубокое  и  немилосердное,  как  то,  что  убило  эту
женщину? О, что ты знаешь? Может быть, это была жизнь очень богатая, очень
вольная, очень плодотворная. Жить  в  любви  и  от  любви  умереть!  Какая
прекрасная участь для женщины!  Под  каким  огненным  небом  ты  родилась,
Виола? Откуда в сердце твоем нашлось столько силы, что оно разорвалось  на
части, вместо того чтобы сжиматься  под  тяжестью  жизни?  Какое  божество
вложило в тебя эту неодолимую мощь, лишить которой может только смерть?  О
высокое, высочайшее из созданий! Ты не склонила голову под  ярмом,  ты  не
захотела примириться с судьбой, и, однако, ты не спешила умереть,  как  те
слабые существа, которые убивают себя, чтобы не дать себе  исцелиться.  Ты
была так уверена, что не найдешь утешения, что погибала медленно, не делая
ни шагу вперед, к могиле, и не отступая ни на шаг назад, к  жизни;  смерть
пришла и захватила тебя, слабую, разбитую, уже мертвую, но все еще стойкую
в своей любви, говорившую природе: "Прощай, я  презираю  тебя  и  не  хочу
исцеления. Храни благодеяния твои, твою исполненную  обмана  поэзию,  твои
успокоительные иллюзии и усыпляющее забвение и  непоколебимый  скептицизм;
побереги это все для других, а я хочу  любить  или  умереть!".  Виола!  Ты
оттолкнула даже бога, ты открыто возненавидела  эту  несправедливую  силу,
которая сделала участью твоей одиночество и страдание.  Ты  не  пришла  на
берега этих вод петь печальные гимны, как поет Стенио в те  дни,  когда  я
его огорчаю; ты не  простиралась  ниц  в  храмах,  как  Магнус,  когда  им
овладевает бес отчаяния; ты не подавляла чувств своих  размышлениями,  как
Тренмор; ты не убивала, как он, страстей своих хладнокровием,  чтобы  жить
на их обломках гордой и одинокой. И ты, как Лелия, не...
   Она не договорила до конца; облокотившись на мрамор и пристально  глядя
на бегущие волны, она не слышала Стенио, молившего ее открыть ему душу.
   - Да, - сказала Лелия после продолжительного молчания, - она умерла!  И
если какая-нибудь человеческая душа заслужила, чтобы ее взяли  на  небеса,
то это она. Она сделала больше, чем ей было определено.  Она  испила  чашу
горечи до дна, потом, отвергнув награду,  которая  ждала  ее  после  этого
испытания, отказавшись забыть и презреть свое горе,  она  разбила  чашу  и
сохранила яд в сердце своем, как  самое  горькое  сокровище.  Она  умерла!
Умереть от горя! А мы все, мы живы! Даже вы, юноша, вы, который полон  еще
сил,  чтобы  вынести  страдание,  вы  живете  или  начинаете  говорить   о
самоубийстве, а ведь это было бы малодушием,  большим,  чем  выносить  эту
поруганную жизнь, которую нам оставляет презревший нас господь!
   Видя, что она стала еще печальнее, Стенио начал  петь,  чтобы  развлечь
ее. В то время как он пел, слезы струились из его глаз; но он совладал  со
своим страданием и искал в  своей  надломленной  душе  вдохновения,  чтобы
утешить Лелию.



        "27"

   - Ты часто говорила мне, Лелия, что я молод и чист, как  ангел,  иногда
ты говоришь мне, что любишь меня. Сегодня утром еще  ты  улыбалась  мне  и
сказала: "Счастье мое - это ты, ты один". Но к вечеру ты  все  позабыла  и
безжалостно опрокидываешь то, на чем зиждется мое счастье.
   Ну что же, сломай меня, как этот цветок, который ты только что нюхала и
который ты теперь бросила на прибрежном песке: если тебе  будет  интересно
посмотреть, как меня унесет прихоть волны и будет подкидывать  и  мять  на
пути, если ты испытаешь при этом удовлетворение, ироническое  и  жестокое,
разорви меня, кинь под ноги; не забудь только, что в тот день и час, когда
ты захочешь поднять меня и понюхать еще раз, ты увидишь  меня  расцветшим,
готовым ожить от твоих ласк.
   Ну что же, моя бедная, ты будешь любить меня так, как сможешь. Я хорошо
знал, что ты уже не можешь любить так, как люблю я; к  тому  же  это  ведь
справедливо, что из нас двоих на  твою  долю  выпадает  повелевать.  Я  не
заслужил той любви, какую заслужила ты, я не страдал, не боролся, как  ты.
Я ведь еще дитя, у меня нет ни славы, ни ран, жизнь моя только начинается,
и мне еще предстоит бороться. Ты, разбитая громом, ты, сто раз поверженная
и всякий раз подымавшаяся снова, ты, которая оскорбляешь его и любишь, ты,
увядшая, как старик, и в то же время юная, как ребенок, Лелия, бедная душа
моя, люби меня так, как сможешь; я  всегда  буду  стоять  перед  тобой  на
коленях, чтобы благодарить тебя, и я отдам тебе все мое сердце, всю  жизнь
мою взамен того немногого, что ты еще можешь мне дать.
   Позволь мне только любить тебя; прими без презрения страдания,  которые
я, как очистительную жертву, несу к твоим ногам; позволь мне истратить мою
жизнь и сжечь мое сердце на алтаре, который я тебе воздвиг. Не жалей меня,
я еще счастливей, чем ты, ведь это за тебя я страдаю! О, если бы я  только
мог умереть от любви к тебе, так,  как  от  любви  умерла  Виола!  Сколько
наслаждения в муках, которые ты вложила мне в  грудь,  сколько  счастья  в
том, чтобы быть всего лишь твоей игрушкой и твоей жертвой,  в  том,  чтобы
искупить, будучи юным, чистым и  смиренным,  застарелую  несправедливость,
ропот, безверие, которые нависли над твоей головой!
   Ах, если бы можно было отмыть пятна чужой  души  большим  страданием  и
кровью из своих жил, если бы можно было искупить ее грехи как новоявленный
Христос, и отказаться от своей  доли  вечного  блаженства,  чтобы  она  не
канула в небытие!
   Так вот, я вас люблю, Лелия. Вы этого не знаете, ибо не хотите знать. Я
не прошу вас уважать меня и еще меньше - меня жалеть;  только  придите  ко
мне, когда вы будете страдать, и причините мне какую хотите боль, лишь  бы
рассеять ту, что вас гложет...
   - Пойми, сейчас я нестерпимо страдаю, - сказала Лелия, - в  груди  моей
клокочет гнев. Может быть, ты будешь богохульствовать, за меня?  Мне  это,
может быть, принесло бы облегчение. Может быть, ты закидаешь камнями небо,
будешь поносить провидение, проклинать  вечность,  призывать  силы  мрака,
поклоняться злу, ратовать  за  разрушение  всего  сотворенного  богом,  за
презрение к его алтарям.
   Слушайте, может быть, вы способны убить Авеля, чтобы отомстить  богу  -
моему тирану? Может быть, вы станете выть как испуганная  собака,  которая
видит на стене причудливые блики луны? Может быть, вы станете кусать землю
и есть песок, как Навуходоносор? Может быть, вы,  как  Иов,  изольете  мой
гнев и ваш в яростных проклятиях? Может быть, вы, чистый  и  благочестивый
юноша, погрузитесь по уши в скептицизм и скатитесь в пропасть, в которой я
гибну? Я страдаю, и у меня нет больше сил кричать. Так богохульствуйте  за
меня! Как, вы плачете!.. Вы еще можете плакать? Счастливы те, кто  плачет.
Глаза мои суше, чем песок пустыни, на который никогда не упадет  ни  капли
росы, а сердце мое еще того суше. Вы плачете? Ну что  же,  послушайте  же,
чтобы развлечься, песню одного иностранного поэта, которую я перевела.



        "28. ГИМН БОГУ"

   "Что же я сотворила такое, чтобы меня поразило это проклятие? Почему ты
оставил меня? Ты не отказываешь в солнце ленивым травам, ты не отказываешь
в росе незаметным колосьям в поле; ты даришь тычинкам цветка могучую  силу
любви и чувство счастья - бесчувственному кораллу. А у меня, которую  тоже
сотворила твоя десница, у меня, которую ты как будто создал натурой высоко
одаренной, у меня ты отнял все, ты поступил со мною хуже,  чем  со  своими
падшими ангелами; у них ведь есть еще сила ненавидеть и  проклинать,  а  у
меня нет и ее! Ты поступил со мною хуже, чем  с  илом  на  дне  ручейка  и
песками дороги, ибо их топчут ногами, а  они  ничего  не  чувствуют.  А  я
чувствую, что  существую,  и  не  могу  укусить  попирающую  меня  ногу  и
избавиться от проклятия, которое давит меня, как гора.
   Почему ты так обошлась со мной,  неведомая  сила,  чья  железная  длань
простерта теперь надо мной? Почему ты заставила меня родиться человеческим
существом, если так скоро решила превратить меня в камень и, ни на что  не
нужную, вытолкнуть вон из жизни? Чего ты хочешь? Возвысить меня надо всеми
или унизить меня, о бог мой! Если таков удел избранных, то  сделай,  чтобы
он был мне легок и чтобы я перенесла его без страданий; если же эта  стезя
наказания, то почему ты повел меня по ней? О  горе  мне!  Неужели  я  была
виновна еще до рождения?
   Что такое душа, которою ты меня наделил? Это ли называют  душой  поэта?
Всегда колеблющаяся,  как  свет,  всегда  блуждающая,  как  ветер,  всегда
жадная, всегда тревожная, всегда трепещущая, всегда  ища  устойчивости  во
внешнем мире, растрачивающая себя  всю,  едва  успевая  набраться  сил.  О
жизнь! О мука моя! Всего домогаться и ничего не  охватить,  все  понять  и
ничем не владеть! Дойти до скептицизма сердца  так,  как  Фауст  дошел  до
скептицизма ума! Участь еще более  ужасная,  чем  участь  Фауста;  ибо  он
хранит в груди своей сокровища юных и пылких страстей, созревших в  тишине
под книжною пылью и дремавших в то время, когда бодрствовал ум; ведь когда
Фауст, уставший искать совершенство и не  находить  его,  останавливается,
готовый проклясть создателя и от него отречься, бог, чтобы  его  наказать,
посылает ему ангела мрачных и роковых страстей.  Этот  ангел  от  него  не
отходит, он согревает его, молодит, сжигает, сбивает с пути,  пожирает,  и
старик Фауст вступает в жизнь юным и бодрым, проклятым, но всемогущим!  Он
уже больше не любит бога, но он полюбил Маргариту. Господи, прокляни  меня
так же, как ты проклял Фауста!
   Господи, ты ведь не можешь удовлетворить меня. Ты это хорошо знаешь. Ты
не хочешь быть для меня всем! Ты не раскрываешься мне  со  всей  полнотой,
чтобы я могла  овладеть  тобою  и  привязаться  к  тебе  безраздельно.  Ты
притягиваешь меня к себе, ты ласкаешь  меня  благоуханным  дыханием  твоих
небесных  ветров,  ты  улыбаешься  мне,  проглядывая   между   золотистыми
облаками,  ты  являешься  мне  в  моих  снах,  ты  привязываешь  меня,  ты
непрестанно побуждаешь меня взлететь  к  тебе,  но  ты  позабыл  дать  мне
крылья. Зачем же ты тогда дал мне душу, которая стремится к тебе?  Ты  все
время от меня  ускользаешь,  ты  окутываешь  это  прекрасное  небо  и  всю
прекрасную природу  тяжелыми  тучами.  Ты  направляешь  на  цветы  знойное
дыхание юга, которое их иссушает, а  меня  ты  овеваешь  холодным  ветром,
который леденит и пронизывает до мозга костей. Ты посылаешь нам  пасмурные
дни и беззвездные ночи, потрясаешь нашу жалкую вселенную  бурями,  которые
раздражают нас, опьяняют, помимо воли делая нас дерзкими атеистами! И если
в эти мрачные часы нас одолевает  сомнение,  ты  будишь  в  нас  угрызения
совести, и во всех голосах земли и неба начинает звучать упрек!
   Зачем,  зачем  ты  создал  нас  такими!  Какая  тебе  польза  от  наших
страданий? Какую славу наше уничижение и наша  гибель  может  прибавить  к
твоей славе? Неужели муки эти нужны человеку, для того чтобы он устремился
к небу? Неужели надежда - это хилый и бледный цветок, растущий  только  на
скалах, где его овевают грозы? Драгоценный цветок, нежный аромат, приди же
и поселись в этом  высохшем  и  опустошенном  сердце!  Ах,  ты  давно  уже
напрасно стараешься омолодить его; корни твои больше не  могут  укрепиться
на его непроницаемых стенах, его ледяная атмосфера иссушает тебя, его бури
вырывают тебя  и,  сломанного,  увядшего,  бросают  наземь!..  О  надежда!
Неужели ты больше не можешь расцвести для меня?.."
   - Эти песни печальны, эта поэзия жестока, - сказал Стенио, выхватывая у
нее из рук арфу, - вам по душе это мрачное раздумье, и вы без жалости меня
терзаете... Нет, это вовсе не перевод иностранного поэта; текст этой поэмы
идет из глубины вашей души, Лелия, я это знаю! О  жестокая  и  обреченная!
Послушайте эту птицу, она поет лучше нас, она воспевает  солнце,  весну  и
любовь. Это маленькое существо устроено лучше, чем"  вы.  Вы  ведь  можете
воспевать только страдание и сомнение.



        "29. В ПУСТЫНЕ"

   - Я привел вас в эту  пустынную  долину,  которую  никогда  не  топтали
стада, ни разу не осквернила нога охотника. Я провел вас туда, Лелия через
пропасти. Вы без  страха  одолели  все  опасности  этого  пути;  спокойным
взглядом измеряли вы расселины, бороздящие глубокие ледники, вы переходили
их по доске, которую перебрасывали наши проводники; доска эта качалась над
бездонными пропастями. Вы перебирались через водопады  легко  и  свободно;
так  белый  аист  шагает  с  камня  на  камень  и  засыпает,  согнув  шею,
поддерживая тело в равновесии, стоя на тонкой ноге среди  бурного  потока,
который извивается над пропастью, извергающей пену. Вы  ни  разу  даже  не
вздрогнули, Лелия, а я, как я дрожал!  Сколько  раз  кровь  моя  леденела,
сколько раз замирало сердце, когда я  видел,  как  вы  проходили  так  над
бездной, беспечная,  рассеянная,  глядя  на  небо  и  не  удостаивая  даже
взглядом уступов, которых касалась ваша маленькая нога! Вы очень храбрая и
очень сильная, Лелия! Когда вы говорите, что душа ваша  измождена,  -  это
ложь: нет человека более смелого и уверенного в себе, чем вы.
   - Что такое смелость? - ответила Лелия. - И у кого ее нет? Кто  в  наше
время любит жизнь? Это беспечность зовется храбростью, когда она  способна
что-то создать, но когда риску подвергают ни на что не нужную жизнь, то не
просто ли это леность?
   Леность, Стенио! Это недуг, одолевающий наши сердца,  это  великий  бич
современности. В наши дни существуют только отрицательные добродетели,  мы
храбры, потому что мы уже разучились испытывать страх. Увы, все  исчерпало
себя, даже слабости, даже человеческие пороки. У нас  уже  нет  той  силы,
которая заставляет любить жизнь упорной и вместе с тем трусливой  любовью.
Когда на земле было еще много энергии, люди воевали  хитро,  благоразумно,
расчетливо. Жизнь была непрестанным сражением, борьбой,  в  которой  самые
храбрые неизменно отступали перед опасностью, ибо самым храбрым оказывался
тот, кто мог дальше всех жить среди опасностей и людской злобы. С тех  пор
как цивилизация сделала жизнь легкой  и  спокойной  для  всех,  все  стали
находить ее однообразной и скучной; ее ставят на карту из-за одного слова,
из-за одного взгляда - так мало она значит!  Это  безразличие  к  жизни  и
породило у нас дуэли. Вот зрелище, в  котором  нашла  себе  выражение  вся
апатия нашей эпохи: двое людей спокойно и вежливо бросают жребий, кому  из
них убивать другого - без ненависти, без гнева, без пользы.  Увы,  Стенио,
мы больше ничего не стоим, мы ни добры, ни злы, мы даже не  подлецы  -  мы
просто инертны.
   - Вы правы, Лелия, когда я окидываю взглядом общество, я  печалюсь  так
же, как и вы. Но я привел вас сюда, чтобы вы могли хотя  бы  на  несколько
дней это общество позабыть. Посмотрите, где мы с вами сейчас, разве это не
изумительно? Можно ли тут думать о чем-нибудь другом, кроме  бога?  Сядьте
на этот мох, по которому  ни  разу  не  ступал  человек,  и  взгляните  на
бездонные глубины у вас под ногами. Случалось ли вам  когда-нибудь  видеть
природу такую дикую и такую полную жизни?
   Взгляните, как упорны эти беспорядочно разбросанные кусты, как  неуемны
эти леса, "которые  ветер  гнет  и  колышет,  эти  грозные  орлиные  стаи,
беспрерывно парящие над окутанными туманом вершинами, описывая  в  воздухе
круги, словно огромные черные кольца на белой муаровой  скатерти  ледника?
Слышите шум, который подымается отовсюду? Потоки, которые плачут и рыдают,
как души грешников, олени,  которые  стонут  жалобно  и  страстно,  ветер,
который поет и хохочет над вереском, грифы, которые кричат, как испуганные
женщины; и эти вот другие  шумы,  странные,  таинственные,  _неописуемые_,
которые  глухо  грохочут  в  горах,  эти  потрескивающие  в  недрах  своих
гигантские ледяные глыбы, эти снежные обвалы, уносящие за собою песок, эти
могучие корни деревьев, которые без  устали  борются  с  недрами  земли  и
усилиями своими вздымают камень и раскалывают шифер, эти неведомые голоса,
эти неясные вздохи, которые почва в вечных родовых схватках  исторгает  из
своих зияющих глубин. Разве во всем этом не больше великолепия, не  больше
гармонии, чем где-нибудь в церкви или в театре?
   - Все это действительно красиво, и именно сюда  надо  приходить,  чтобы
видеть, сколько у земли еще юности и силы. Бедная земля! Она тоже  идет  к
своей гибели!
   - Что вы говорите, Лелия! Неужели вы думаете, что земля и небо виноваты
в нашем духовном растлении? Дерзкая мечтательница, неужели вы обвиняете  и
их?
   - Да, я их обвиняю, -  ответила  она,  -  скорее,  впрочем,  я  обвиняю
великий закон времени, который всему на свете велит истощаться и  гибнуть.
Неужели вы не видите, что лавина веков уносит  нас  всех,  людей  и  миры,
чтобы вечность поглотила нас,  как  те  сухие  листья,  которые  мчатся  к
пропасти, увлекаемые потоком? Увы, после нас не останется даже этой жалкой
трухи! Мы даже не всплывем на поверхность,  к