вас поддерживает надежда. А я еще ни  в  чем  не
пробовала своих сил и поэтому не изведала ни доверия, ни страха. Я  готова
следовать по пути, который вы мне открыли, и если я потерплю  неудачу,  то
мне кажется, что страдать я буду отнюдь не оттого, что духовенство  станет
плохо ко мне относиться. Монсиньор, нам надо будет  искать  повыше  истоки
наших  слез,  если  мы  не  найдем  в  обществе  нужной  поддержки,  чтобы
вознаградить себя за все анафемы, которым нас предает церковь.
   - Лелия, - сказал прелат, с благородной  откровенностью  протягивая  ей
руку, - вы правы, вы смелее, чем я, и всякий раз, после  того  как  я  вас
вижу, я чувствую, что душа моя возвышается  от  соприкосновения  с  вашей.
Может быть, в известном отношении я значу гораздо меньше, чем вы  думаете.
Боюсь, что я не настолько  еще  отрешился  от  людского  тщеславия,  и  вы
оказываете мне чрезмерную честь, считая меня выше, чем  я  есть  на  самом
деле. Но я чувствую, что могу отрешиться  от  него  еще  больше,  и  я  не
покраснею, признав, что великим примером этой отрешенности для меня  стала
высокая мудрость женщины. Положитесь на меня: вы будете аббатисой.
   - Как вам  будет  угодно,  монсиньор,  сейчас  меня  это  меньше  всего
волнует, и я не дерзнула бы просить вас  об  этом  свидании,  если  бы  не
должна была молить ваше преосвященство о милости более высокой.
   "Ах, вот еще что!" - подумал кардинал, и в глазах  его  неожиданно  для
него самого блеснул огонек надежды. - Сестра моя, - сказал он, -  я  вижу,
что вы относитесь ко мне с большим доверием, и я за это вам благодарен.
   - Да, я очень верю в вас, монсиньор, - многозначительно сказала  Лелия,
- от вас потребуются доблесть, великодушие, смелость -  и  вы  их  в  себе
найдете.
   - Так чего же вам от меня угодно? - спросил кардинал, и от  мысли,  что
он сможет удовлетворить свое благородное тщеславие, глаза  его  заблестели
еще ярче.
   - Надо спасти Вальмарину, - ответила Лелия. - Вы можете это сделать! Вы
этого хотите!
   - Да, хочу, - решительно ответил Аннибал. - Знаете вы, сударыня, что на
этот раз на карту поставлена моя жизнь? Если дело окончится неудачей, я не
только попаду в опалу, но меня осудят как  гражданина:  короче  говоря,  -
добавил он со смехом, - меня повесят.
   - Да, это так, монсиньор, я об этом уже думала.
   - Лелия, Лелия! - воскликнул кардинал, начав от волнения ходить взад  и
вперед. - Вы глубоко меня уважаете, и я должен этим гордиться!..
   Последние слова он произнес с грустью, но это было выражение наивного и
почтительного сожаления, за которым не скрывалось никакой задней мысли.
   - Где Вальмарина? - решительно спросил кардинал.
   -  По  ту  сторону  оврага,  -  сказала  Лелия,  показывая  пальцем   в
направлении окна.
   - Они еще не напали на его след... И все-таки времени терять  нельзя...
Ему надо бежать за границу.
   - Лесом, монсиньор, там всего только четыре лье.
   - Да, но для этого нужен паспорт!..
   - Если он поедет в вашей карете вместе с вами, монсиньор, ничего  этого
не понадобится.
   Кардинал в удивлении развел руками, потом улыбнулся. Он был смущен тем,
что Лелия говорит с ним как равная с равным, лишая его всякой надежды.  Но
смелость эта ему нравилась: она открывала перед ним новый мир и  возвышала
его в собственных глазах.
   - А в котором часу я должен прийти на свидание? - спросил он, радостный
и растроганный.
   - Есть одно лицо, которому  ваше  преосвященство  может  довериться,  -
ответила Лелия, - это женщина, и  она  сообщила  мне  сегодня  утром,  что
изгнаннику уже небезопасно в  его  убежище  и  он  придет  к  ней  сегодня
вечером...
   - А что это за женщина?
   - Вот ее записка.
   Кардинал взял бумажку.
   "Моя дорогая праведница, тот, кого ты называешь Тренмором,  попросил  у
меня приюта на эту ночь. Ему опасно оставаться в его убежище, но и у  меня
он не будет в безопасности. Ты знаешь, что ко мне приходят разные  люди  -
его могут встретить и узнать. Я больше всего боюсь..."
   Кардинал за один миг прочел и имя этого особенно  опасного  человека  и
подпись в конце записки. Он сделал  над  собой  усилие,  чтобы  судорожным
движением не смять ее в руках, и  посмотрел  на  Лелию  с  негодованием  и
ужасом.
   - Вы что, играете со мною, сударыня? - спросил он дрожащим голосом.
   -  Монсиньор,  -  ответила  Лелия,  -  момент  для  этого  не  очень-то
подходящий. Вальмарина в опасности, и я доверяю вам его жизнь. Эта женщина
- моя сестра, моя родная сестра, и я также вручаю вам ее судьбу.
   - Она ваша сестра!.. Это невозможно!
   -  При  всей  ее  порочности  это  возвышенная  душа;   она   настолько
великодушна, что скрывает мое  родство  с  ней.  Ну,  а  мне  всегда  было
совершенно безразлично мнение света, и я этого не скрываю. Говорить о  ней
для меня мучительно, я ведь любила ее; но и скорбя о ней, я все же за  нее
не краснею.
   - Ну, так вы и на этот раз победили, - сказал кардинал, возвращая Лелии
записку,  которую  она  тут  же  сожгла,  -  вы  женщина  храбрая,  вы  не
отрекаетесь от правды. Вы холодная и острая, как  меч  правосудия,  сестра
Аннунциата; но кто же решился бы противиться вам?
   - Аннибал, - сказала Лелия, в  свою  очередь  протягивая  ему  руку,  -
уважайте меня так, как я вас уважаю.
   - Да, сестра моя, - ответил он, с силой пожимая ей руку, - в полночь  я
буду у... у вашей сестры. Карета моя  и  слуги  будут  ждать  у  городских
ворот. Завтра днем я приду рассказать вам о моей поездке... если  останусь
жив!..
   - Господь не допустит, чтобы вы погибли, - сказала Лелия.
   - Только, - продолжал кардинал, вернувшись уже с порога,  -  вы  должны
мне сказать всю правду... Я такой человек, который может,  который  должен
все знать, Лелия... Если вы будете щадить меня,  вы  меня  этим  убьете...
Тогда я, должно быть, вас возненавижу... Признайтесь во всем  добровольно,
раз уже вы помимо моей воли исповедуете меня. Вальмарина явился сюда  ради
вас?
   - Да, монсиньор.
   - Он вас любит?
   - Как брат.
   - Значит, как я вас люблю?
   Подумав, Лелия ответила:
   - Как я вас, монсиньор.
   - Но вы его все-таки любили?
   - Я никогда не любила его иначе, чем люблю сейчас.
   Кардинал некоторое время молчал, а потом спросил:
   - По совести, сестра Аннунциата: что вы думаете о вопросах,  которые  я
вам задаю?
   - Я думаю, что вы ищете нового случая быть великодушным и  благородным.
Вы тщеславны, монсиньор.
   - С вами - да, - сказал Аннибал.
   Кардинал молча на нее смотрел: лицо его выражало пламенную страсть,  но
без надежды и без мольбы.
   - Ах, - прибавил он по вполне понятной  ассоциации  мыслей,  но  тоном,
который неминуемо должен был удовлетворить  гордость  Лелии,  -  я  совсем
забыл, что вы хотите стать аббатисой. Я сейчас же об этом похлопочу.
   И он быстро вышел.



        "55"

   "Сестра моя, я не могу принести вам эту добрую весть сам, но радуйтесь:
друг ваш спасен, и теперь ему легко будет давать  знать  о  себе.  Вы,  со
своей стороны, можете тоже передать мне письмо для него. Я думаю, что вам,
в  вашем  уединении,  приятно  будет  переписываться  с   этим   достойным
всяческого уважения человеком.
   Да, Лелия, этот страдалец, который все силы свои отдает  добродетели  и
скрывается от славы так же старательно, как иные  ее  домогаются,  поразил
меня. Сердце мое преисполнилось грусти и уважения. Он решился открыть  мне
свою тайну, рассказать о своей молодости, о своем преступлении и  о  своем
несчастье. Удивительная щепетильность сердца, которое не  хочет  принимать
от другого знаков внимания и  участия,  не  испытав  его  сначала  суровым
признанием.  Необыкновенная   и   чудесная   судьба   кающегося,   который
исповедуется в том, что  любой  другой  хотел  бы  скрыть,  и  который,  в
противовес всем тем, кого общество унижает, делает  такие  признания,  что
никто не считает возможным его предать!
   Да, этот человек с ужасающей  настойчивостью  ищет  позора,  страдания,
искупления. Он никакой не христианин, и, однако, в нем есть весь пыл,  все
самоотречение,  весь  энтузиазм  первых  христиан.  Это  живое  воплощение
великого и неисчерпаемого  источника  божественности,  бьющего  из  глубин
человеческой души. Это энергический протест  против  слабости  и  глупости
человеческих суждений. Он отказался от всякой  личной  жизни,  чтобы  жить
единственно  ради  людей.  Все  его  помыслы  принадлежат  огромной  семье
несчастных. Ей он посвящает свои труды,  свои  страдания,  свои  бессонные
ночи, свои желания, каждое движение ума, каждое  биение  сердца.  И  самая
обыкновенная награда  пугает  его.  Самые  законные  знаки  одобрения  или
уважения его смущают! На первый взгляд можно было  бы  подумать,  что  это
ловкий способ восстановить свое доброе имя в  глазах  общества;  когда  же
заглядываешь в глубь его мыслей, видишь, что избыток его  смирения  -  это
избыток гордости. Но какая это благородная и  благочестивая  гордость!  Он
знает людей; жестоко надломленный ими, он больше уже не может ни ценить их
одобрение, ни домогаться их сочувствия. Он бы, верно, их презирал, если бы
в нем не было глубокого чувства любви и жалости,  которое  заставляет  его
жалеть их. И вот он отдает им себя безраздельно: в том, как они  поступают
с ним, он видит только доказательство их заблуждения. И он хотел бы, чтобы
то, что они сделают для него, они сделали друг для друга.
   "Что же, - говорил он мне, в то время как, под прикрытием  темноты,  мы
стремительно проезжали лесом, - даже если весь труд моей жизни приведет  к
тому,  что  через  несколько   столетий   какой-нибудь   один   преступник
окончательно примирится с богом и всем человеческим родом,  разве  это  не
будет для меня достаточною наградой? Господь взвешивает  на  верных  весах
человеческие поступки; но  так  как  в  его  законах  идея  справедливости
включает в себя также идею великодушия и всепрощения, он создал для  наших
преступлений чашу несравненно более легкую, чем  та,  куда  кладутся  наши
добрые деяния, которые должны искупать совершенные нами грехи. Одно чистое
зернышко, брошенное на эту чашу, перевешивает целые годы несправедливости,
нагроможденные на другой,  и  это  благословенное  зерно  я  посеял.  Это,
конечно, очень мало на земле, но много на небе, потому что  там  пребывает
источник жизни, нужный для того,  чтобы  это  зерно  проросло,  созрело  и
размножилось".
   О Лелия! Пример этого человека возымел на меня удивительное действие  -
он заставил меня оглянуться на себя и увидеть, что я,  облеченный  властью
здесь,  на  земле,  благословляющий  людей,  простертых  на   моем   пути,
возносящий гостию над склоненными  головами  королей,  идущий  по  аллеям,
усыпанным цветами, влача за собой золото и пурпур, как будто кровь у  меня
чище, чем у всех остальных, как будто я принадлежу к некоей высшей  породе
людей, - что сам я до  крайности  ничтожен,  пуст,  смешон  рядом  с  этим
изгнанником, который бродит ночью по дорогам, спасаясь  от  преследования,
как загнанный зверь, - ему ведь каждую минуту  грозит  эшафот  или  кинжал
первого наемного убийцы, который узнает его лицо. И этот человек  носит  в
душе своей идеал, всем существом своим он глубоко человечен! А  у  меня  в
груди одна только гордость, муки самого заурядного честолюбия и грязь моих
пороков.
   О  Лелия!  Вы  меня  исповедали.  Вы  хорошо  сделали,  за  это  я  вам
благодарен. Мне кажется, что я очистился бы от моих грехов, если бы мог до
конца вам открыть свою душу. Подумайте только:  мы  становимся  на  колени
перед рядовым священником и рассказываем ему наши грехи,  но  это  еще  не
означает настоящую исповедь. Мы, власть имущие,  не  можем  отрешиться  от
мысли, что если мы стоим на коленях перед  человеком,  который  по  своему
положению ниже нас, то в душе этот человек сам падает  ниц  перед  блеском
наших  титулов.  Он  выслушивает,  дрожа,  то,  что  мы   с   высокомерной
снисходительностью ему поверяем. Он в страхе,  когда  слышит  признания  в
наших грехах, ибо он боится, что  по  должности  своей  ему  придется  нас
поучать;  и  выходит,  что  судия  смущается,  отшатывается  в  испуге,  а
кающийся, который только улыбается, видя это его смущение, и есть истинный
судия, гордо презирающий всякую человеческую слабость. Или  же,  если  нам
приходится исповедоваться перед равными, мы  больше  всего  беспокоимся  о
том, чтобы в признаниях наших не было каких бы то ни  было  обстоятельств,
могущих дать пищу интриге или сделаться оружием в  руках  ревности.  Может
ли, однажды поддавшись этим мелочным соображениям, хоть  одна  душа  стать
столь  благочестивой,  хоть  одно  раскаяние  -  столь  пламенным,   чтобы
устремиться к богу, отрешась от всякой земной заботы? Нет, Лелия,  никогда
еще мне не приходилось со всей откровенностью признаваться в моих  грехах;
и, однако, никто больше меня не проникнут возвышенностью и величием  этого
таинства, которое избавило бы Тренмора от всех ужасов каторги, если бы дух
христианского  покаяния  и  святости  религиозного   очищения   мог   хоть
сколько-нибудь повлиять на законы общества.
   О да, я понял значение и благостное действие этого высокого  обряда!  Я
хотел бы укрепить им ослабевшие силы и возродить душу в спасительных водах
этого второго крещения!  Но  я  не  мог  этого  сделать,  ибо  не  находил
духовника, достойного моей исповеди. Я видел, что каждый раз в духовенстве
ум соединяется с гордостью или хитросплетениями интриги, душевная  чистота
- с  суеверием  или  неведением.  Когда  кающийся  поднимается  до  высоты
таинства, исповедник оказывается ниже, и напротив: когда исповедник  готов
освободить душу от  нечистых  оков,  пленник  не  стоит  того,  чтобы  его
освобождали. Вот почему, для того чтобы могло свершиться  высшее  таинство
отпущения грехов, нужно сочетание двух одинаково верующих  душ,  в  равной
степени преисполненных божественного чувства.
   Так вот, Лелия, мне кажется, что раз нет такого священника, нет  такого
праведника, я могу призвать сестру, даже, если хотите, мать; ибо хотя вы и
на много лет моложе меня, вы самая сильная и самая мудрая  из  нас,  и  я,
человек с уже редеющими волосами дрожу перед вами  и  покоряюсь  вам,  как
ребенок. Исповедаете меня, коль скоро  вы  не  испугались  сказать  мне  в
глаза, что я грешник, согласитесь спуститься в  глубины  моей  совести  и,
если вы обнаружите там истинное страдание и раскаяние, отпустите  мне  мои
грехи! Мне думается, что небо утвердит ваше решение и что впервые в  жизни
душа моя очистится.
   Скажите мне откровенно все, что вы думаете обо мне, и осудите  меня  со
свойственной вам суровостью. Неужели оттого только, что я уступаю влечению
сердца, - я ведь стыжусь этого как мужчина, а как священник  вынужден  это
скрывать, - я становлюсь лицемером? Если бы я так думал, я содрогнулся  бы
от ужаса перед самим собой и, по правде говоря, мне не  кажется,  что  мне
можно приписать эту отвратительную роль. Неужели для нашего времени такого
рода поведение, которое вообще-то говоря я далек от мысли оправдывать, это
то же самое, что поведение Тартюфа в семнадцатом веке? Нет, ни за  что  не
поверю! Этот святоша былых времен был в душе атеистом, а я нет. Он смеялся
над богом и над людьми, а я, хоть я и не  боюсь  ни  бога,  ни  людей,  я,
однако, продолжаю все так же чтить  всевышнего  и  любить  себе  подобных.
Только я  постарался  заглянуть  в  глубь,  я  исследовал  самую  сущность
христианской религии, и, думается, я лучше понял ее, чем все  те,  которые
называют себя ее апостолами. Я  считаю,  что  она  прогрессирует  и  может
совершенствоваться, что на это есть соизволение ее творца, что  это  ни  в
чем не перечит его святой воле. И хоть я отлично знаю, что с точки  зрения
существующей церкви я еретик, в душе я убежден в том, что моя вера  чиста,
а принципы верны.
   Я отнюдь не атеист, когда я  нарушаю  предписанное  церковью,  ибо  эти
предписания представляются мне недостаточными  для  нашего  времени,  а  у
церкви есть право их переделать и они в силах это  право  осуществить.  Ее
задача  -  согласовать  свои  установления  с  изменяющимися   правами   и
потребностями людей. Она поступала так из века в  век  со  времени  своего
основания: так почему же теперь она остановилась на своем провиденциальном
пути?  Почему  же   она,   которая   была   выражением   последовательного
совершенствования человеческого рода и, осененная великой славой,  шла  во
главе цивилизации, вдруг задремала к концу пути, не думая о том, что  есть
еще завтрашний день? Неужели она  считает,  что  исчерпала  себя?  Что  же
мешает ей идти вперед  -  головокружение  от  гордости  или  измождение  и
усталость? Ах, я вам часто говорил это, я мечтаю о ее пробуждении,  я  его
предчувствую, я верю в него, для него я тружусь, я жду его с нетерпением и
призываю его всем моим существом! Поэтому я и не хочу покидать ее  лоно  и
быть исключенным из ее общины: я не думаю, чтобы вышедшая из  нее  схизма,
подняв новое знамя, оказалась бы на истинном пути религиозного  прогресса.
Чтобы открыто отколоться, надо отделиться от  тела  церкви,  порвать  и  с
прошлым  и  с  настоящим,  потерять  одну  за  другой  все   выгоды,   все
преимущества,  все,  чего  достигло  прошлое,  богатое,  могущественное  и
славное. Человечество, привыкшее идти широкой  и  прямой  дорогой  церкви,
может отклоняться в сторону только  отдельными  группами,  и  то  лишь  по
временам. Оно всегда будет чувствовать в  своих  религиозных  учреждениях,
как, впрочем, и в учреждениях светских, неодолимую потребность в единении.
Обществу нужен культ, единый  и  неделимый.  Католическая  церковь  -  это
единственный храм, достаточно  обширный,  достаточно  древний,  достаточно
прочный, чтобы вместить в  себя  все  человечество  и  его  оградить.  Для
многочисленных наций, разбросанных по поверхности земли,  у  которых  пока
еще очень нетвердая вера и грубые обряды, католицизм -  это  единственная,
ясно представленная и просто сформулированная высокая  мораль,  призванная
смягчить дикие нравы и осветить  темные  закоулки  сознания.  Насколько  я
знаю, ни одна современная философия не дошла до такого  совершенства,  как
церковь, и ни одна не способна осветить  младенчество  наций  таким  ясным
светом.
   Итак, я верю в будущее и в вечную жизнь католической церкви и  не  хочу
отделяться от  постановлений  соборов  (хоть  я  и  считаю  сделанное  ими
недостаточным и незавершенным), ибо никакой  новый  авторитет  никогда  не
сможет быть столь священным. Несмотря на  все  мое  восхищение  Лютером  и
сочувственное отношение к идеям Реформации, живи я в эпоху этого  высокого
потрясения основ, я никогда не встал бы под его знамя. Мне кажется, что  я
тогда еще понял бы, что порывая с великими силами, освященными столетиями,
протестантизм  в  день  своего  рождения  уже  подписывает  себе  смертный
приговор. Да, я считаю,  что  под  остывшим  пеплом  этой  одряхлевшей  и,
казалось бы, уже умирающей церкви скрыта искра вечной  жизни,  и  я  хочу,
чтобы все труды и все усилия веры и разума оживляли  бы  эту  искру  и  на
алтаре снова зажглось бы пламя. Я за  то,  чтобы  сохранить  всемогущество
папы и непогрешимость конклава, дабы собирались все новые  конклавы,  дабы
они проверяли деятельность предыдущих и перешивали  бы  одеяния  культа  в
соответствии с ростом людей, которые мужают и крепнут.
   В числе других реформ, обсуждение и проведение которых мне хотелось  бы
видеть, я назову одну - о ней я больше всего думал с тех пор, как сделался
священником: это отмена безбрачия для духовенства. И  не  думайте,  Лелия,
что на меня оказывают влияние мои собственные чувства  или  ропот  молодых
священников. Мы считаем этот  обет  трудно  выполнимым  и  жестоким  и  не
настолько свято его соблюдаем, чтобы могла понадобиться публичная  санкция
нашей  неверности.  Я  старался  заглянуть  выше,  чтобы   найти   причину
опасн