, что же задумал Стенио. Почему поэт так торжественно с
ним прощался? Может быть, он отправился к Тренмору? Но ведь  еще  накануне
Стенио смеялся над надеждами и чаяниями своего друга. Или  он  преследовал
Лелию? При этой мысли священник привскочил; была минута,  когда  он  хотел
смерти Стенио.
   Но вскоре это нечестивое желание  уступило  место  мыслям  тревожным  и
более благородным. Он боялся, как бы, устав бороться с  неумолимым  богом,
Стенио не осуществил своего мрачного намерения.  В  страхе  припоминал  он
слова  молодого   человека   о   небытии,   которое   служит   оправданием
самоубийству, о вечности,  которая  его  не  запрещает,  о  гневе  божьем,
который не в силах его предупредить, о милосердии, которое должно было  бы
его разрешать. Магнус не забыл, что сама жизнь была для Стенио  наказанием
куда более суровым, чем все грядущие кары, которыми ему грозила церковь.
   Ошеломленный священник быстро ходил взад и вперед  по  келье.  Пока  не
рассветет, он все равно о нем ничего не сможет узнать. Он впал в горестное
раздумье.
   Он припомнил дни своей молодости; он стал сравнивать свои страдания  со
страданиями Стенио; и мысль о том, как он высок в своем самоотречении, его
успокоила. Он пробовал осудить в душе несчастного, которого  оттолкнул  от
себя, и бормотал презрительные и высокомерные слова; измученный голодом  и
бессонницей, он дрожал; зубы стучали;  он  произносил  какие-то  невнятные
слова, словно поздравляя себя с победой над  страстями.  Потом  он  наспех
прошептал бессвязные стихи, которые успокоили его гордость, но не смягчили
его затаенной горечи.
   Каждый  раз,  когда  в  отдалении  били   монастырские   часы,   Магнус
вздрагивал; он отмечал бег времени; он смотрел на небо; он считал  упрямые
звезды; потом, когда все стихало, он снова оставался наедине с богом и  со
своими мыслями и снова принимался читать монотонную жалобную молитву.
   Наконец белая полоска обозначилась на горизонте, и Магнус  вернулся  на
берег озера. Ветер не всколыхнул еще покровы тумана, и монах мог различать
только предметы, находившиеся от него совсем  близко.  Он  уселся  на  тот
самый камень, на  котором  обычно  сидел  Стенио.  Утро,  по  его  мнению,
наступало чересчур медленно; тревога его  все  возрастала.  Когда  немного
рассвело, он увидел, что на песке у самых его ног были начертаны  какие-то
буквы. Он нагнулся и прочел: "Магнус, передай Лелии, что она  может  спать
спокойно. Тот, кто не сумел жить, сумел умереть".
   Рядом с этими словами - отпечаток ноги,  слегка  осыпавшийся  песок,  и
больше ничего; на крутой осыпи не осталось никакого  следа.  А  впереди  -
только усыпанное кувшинками озеро и  стая  черных  чирков,  скрывшаяся  за
белой дымкой.
   В страхе Магнус пытался спуститься по склону Он сходил  за  лопатой  и,
осторожно выкапывая себе ступеньки и рискуя  упасть,  стал  шаг  за  шагом
спускаться вниз, к озеру. На ковре из нежно-зеленых и бархатистых  лотосов
спокойно спал бледный юноша с голубыми глазами. Взгляд его был  обращен  к
небу, лазурь которого  отражалась  в  его  неподвижных  зрачках,  будто  в
водоеме, все еще прозрачном и полном, после того как питавший его источник
высох. Ноги Стенио были  засыпаны  прибрежным  песком;  голова  лежала  на
холодных чашечках цветов; едва заметные порывы ветерка  клонили  их  вниз.
Вокруг летало множество стрекоз; одни словно упивались еще  не  выдохшимся
ароматом его мокрых волос, другие трепетали  своими  пестрыми  крыльями  у
самого лица, словно с любопытством разглядывая его черты  или  овевая  его
прохладой. Существа эти, игривые и нежные, были так хороши, что Магнус, не
веря своим глазам, пронзительным голосом стал звать Стенио и  схватил  его
холодную руку, будто еще надеясь его разбудить. Но когда он убедился,  что
юноша уже не дышит, суеверный  ужас  охватил  его  робкую  душу;  он  стал
обвинять в этом самоубийстве  себя.  Он  уже  едва  держался  на  ногах  и
выкрикивал какие-то глухие невнятные слова.
   Пастухи,  проходившие  по  другому  берегу  озера,  увидали,   как   он
безуспешно пытается вытащить  из  воды  труп.  Они  сошли  вниз  по  более
отлогому спуску и, перевязав веревками несколько веток, перетащили  обоих,
живого и мертвого, на другой берег.
   Пастухи не знали тайны смерти Стенио,  они  с  благоговением  несли  на
плечах и отшельника и поэта; дорогой  они  время  от  времени  с  тревогой
поглядывали друг на друга и высказывали какое-нибудь робкое предположение.
Но  ни  один  из  них  даже  не  подозревал  о  том,   что   произошло   в
действительности.
   В этих простых, грубых людях обморок Магнуса возбудил  больше  жалости,
чем участия. У них не укладывалось в голове, как это  священник,  которому
долг предписывает утешать живущих и отпевать покойников, мог пасть  духом,
как женщина, вместо того чтобы  молиться  за  новопреставленного.  Они  не
могли понять, почему отшельник, который хоронил столько людей  и  принимал
последние  вздохи  умирающих,  проявил  такой  страх  и  малодушие   перед
покойником, ничем не отличавшимся от великого  множества  других,  которых
ему приходилось видеть.
   Вслед за пробуждением природы пробудилась  и  жизнь.  Рассвело,  и  все
прерванные  работы  возобновились.  Как  только  жители  долины   заметили
приближавшихся  пастухов,  они  поспешили  им  навстречу;  но   при   виде
сплетенных из ветвей носилок, на которых лежали Стенио и  Магнус,  вопрос,
который они собирались задать, застыл  у  них  на  губах;  любопытство  их
сменилось глубокой, безмолвной грустью: ведь это только в людных и  шумных
городах смерть может пройти незамеченной. В тиши  полей,  там,  где  живут
строгою деревенской жизнью,  всегда  чтят  промысел  божий.  Только  люди,
привыкшие за повседневною  суетой  забывать  о  жизни,  отворачиваются  от
смерти, как от чего-то низкого. Те же, кто днем и ночью преклоняет  колена
и молит небо и землю о жизни, не могут смотреть  на  усопшего  с  холодным
равнодушием.
   Недалеко от берега озера, того самого, где пастухи  нашли  Стенио,  они
остановились и с благоговением опустили свою ношу на мокрую траву.  Солнце
взошло, и горизонт стал пурпуровым и оранжевым. Теплый, обильный пар  реял
над склонами холмов; сошедшая с неба животворная роса  возвращалась  снова
ввысь, как благодарная душа, возгоревшись любовью к богу,  возвращается  в
его лоно. Каждый нарцисс на горе сверкал, как алмаз. Золотые венцы  горели
на  уходящих  под  облака  вершинах.  И  вокруг  этого  импровизированного
катафалка все было радостью, любовью и красотой.
   Несколько молодых девушек шли по долине;  они  гнали  к  озеру  пестрых
телок и распевали свои незатейливые баллады, хоть и очень простые,  но  не
очень скромные, и припевы их, разносимые эхом,  долетали  порой  до  слуха
погруженных в молитву  монахинь.  Эти  загорелые  дочери  гор  без  страха
остановились перед мрачным шествием. Но по воле простодушной природы в  их
широкой крепкой груди билось отзывчивое и чуткое женское  сердце.  Они  не
плакали, но были растроганы, увидев двух несчастных, и стали все объяснять
пастухам.
   - Вот этот, - говорили они, указывая на монаха, - брат утопленника. Они
в озере форелей ловить пошли. Тот-то был  посмелей,  ну  больно  далеко  и
заплыл, он, верно, звал на помощь, а другой струсил, да у него  и  сил  не
хватило. Трав бы насобирать,  тогда,  может,  и  отойдет.  Положим-ка  ему
красного шалфея на язык, девятисила к вискам.  А  потом  смолу  зажжем  да
папоротником над ним помашем.
   В то время как девушки постарше принялись искать  травы,  которыми  они
собирались лечить Магнуса,  почтенные  женщины  начали  читать  вполголоса
молитвы об усопших, а маленькие девочки стали на колени вокруг Стенио;  на
их сосредоточенных лицах проглядывало порой любопытство  Они  трогали  его
одежду со страхом и каким-то восторгом.
   - Богатый был человек, - говорили старухи, - умирать-то ему, видно,  не
хотелось.
   Маленькая девочка запустила пальцы в  мокрые  волосы  Стенио,  а  потом
старательно вытерла их о фартук: к благоговейному  почтению  примешивалось
самое серьезное удовольствие от того, что ей  удалось  поиграть  с  чем-то
недозволенным.
   При звуках их голосов священник очнулся и блуждающим  взором  огляделся
вокруг. Женщины приложились к его исхудавшей руке и смиренно  попросили  у
него благословения. Почувствовав, что губы их  касаются  его  пальцев,  он
вздрогнул.
   - Нет, нет, - сказал он, отталкивая их, - я  великий  грешник.  Господь
отступился от меня. Молитесь за меня, молитесь, чтобы я не погиб.
   Он поднялся и взглянул на труп. И,  видя,  что  это  не  сои,  задрожал
глухой внутренней дрожью и опустился на землю,  сраженный  охватившим  его
ужасом.
   Пастухи, увидев, что он  не  собирается  делать  никаких  распоряжений,
предложили, что донесут покойника до церкви камальдулов.
   - Нет, не  надо,  -  сказал  он.  -  Пожалуйста,  помогите  мне  только
добраться до монастырских ворот.
   Магнус еще издали увидал, как  к  воротам  монастыря  подъехала  карета
кардинала. Он дождался ее и, когда кардинал вышел, бросился перед  ним  на
колени.
   - Благословите меня, монсиньор,  -  сказал  он,  -  я  прихожу  к  вам,
отягченный ужасным преступлением. Из-за меня  погибла  человеческая  душа.
Это Стенио, странник, друг мудрого Тренмора,  юный  Стенио,  сын  века,  с
которым вы разрешили мне частно  вести  беседы,  чтобы  направить  его  на
истинный путь. Я плохо его наставлял, у меня не хватило силы  и  благодати
божьей, чтобы его обратить; мои  молитвы  были  недостаточно  горячи,  мое
вмешательство в его жизнь было неугодно господу, я потерпел  неудачу...  О
отец мой! Простите ли вы меня? Или я буду проклят за  слабость  мою  и  за
бессилие.
   - Сын мой, - сказал кардинал, - пути господни неисповедимы,  и  милость
его безгранична. Что вы знаете о будущем? Грешник может сделаться  великим
праведником. Стенио покинул нас, но господь его не  покинет,  господь  его
спасет. Милость божья может всюду настичь его и вытащить из самой глубокой
бездны.
   - Господь не захотел этого, - сказал Магнус, растерянно опустив  глаза,
- господь допустил, чтобы он бросился в озеро.
   - Что вы говорите? - вскричал прелат, вставая. - Да  вы  с  ума  сошли!
Как, он умер?
   - Умер, - ответил Магнус, - утонул, погиб, проклят!..
   - Как же могло случиться это несчастье? - спросил кардинал. -  Вы  что,
были свидетелем его гибели? Неужели вы не постарались его спасти?
   - Я должен был это предвидеть и помешать этому; у меня не хватило духу,
я испугался. Почти каждый день приходил он ко мне в пещеру и целыми часами
громко жаловался. Он винил и судьбу, и людей, и бога. Он взывал  к  другой
справедливости, не к той, на которую полагаемся мы. Он попирал ногами  все
самое для нас святое. Он призывал небытие. Он высмеивал наши молитвы, наши
жертвы и наши надежды. Слыша, как он богохульствует, я - о простите  меня,
монсиньор! - вместо  того  чтобы  возгореться  священным  негодованием,  я
плакал. Стоя в нескольких шагах от него, я не мог до конца расслышать  его
страшные речи. Иногда ветер перехватывал их и нес к небу,  которое  только
одно могло бы  дать  ему  отпущение.  Когда  порывы  ветра  стихали,  этот
зловещий голос, эти ужасающие проклятия снова резали мой слух  и  леденили
мне кровь. Я оказался трусом, я растерялся, я  пытался  воздвигнуть  между
нами стену, не дать его нечестивым речам проникнуть в  мою  душу,  которая
трепетала от страха. Все было напрасно. Уныние,  отчаяние  разъедали  меня
как яд. Я хотел заставить его  замолчать,  но  его  омерзительная  усмешка
сковала мне язык. Я хотел отчитать  его,  но  от  его  наглого  взгляда  я
цепенел. У меня была только одна  мысль,  одно  желание,  одно  неодолимое
искушение: бежать от него бежать от гибели,  которую  я  не  в  силах  был
отвратить от него и которая теперь грозила и мне. Тогда он начинал просить
оставить его одного, и я уходил от него, ни о чем не думая,  радуясь,  что
могу избавиться от страдания и найти прибежище у ног  Спасителя.  Я  бывал
слишком занят собой, я слишком  часто  забывал  об  обязанностях  пастыря,
которые возложил на меня господь.
   Вместо того чтобы взвалить заблудшую овцу на плечи и нести, я испугался
одиночества, тьмы, прожорливых  волков.  Я  вернулся  один  в  овчарню.  Я
оказался дурным пастырем, я покинул  заблудшую  душу;  а  когда  я  пришел
снова, ее уже не было. Она попала в лапы дьявола.  Злой  дух  утащил  свою
жертву в бездну вечной погибели.
   - Но что же случилось со  Стенио?  -  воскликнул  кардинал,  видя,  что
Магнус говорит как в бреду. - Что вы знаете о его смерти?
   - Сегодня утром я нашел на берегу озера его бездыханное тело; я  больше
ничего не могу для него сделать, мне больше не на что надеяться.  Наложите
на меня самую тяжелую епитимью, монсиньор, я выполню ее и этим очищусь.
   - Говорите мне о Стенио! - строго вскричал кардинал. -  Хоть  ненадолго
позабудьте себя. Неужели ваша душа столь драгоценна,  чтобы  ради  нее  мы
могли пренебречь его душою? Помолимся сначала о грешнике, которого покарал
господь, а потом уж подумаем о том, как вам искупить свою вину. Где сейчас
покойник? Читали  вы  над  ним  псалмы?  Окропили  вы  его  святой  водой?
Распорядились  вы,  чтобы  его  отнесли  в  церковь?  Известили  вы   всех
священников, что им надо собраться? Солнце уже высоко. Что  сделали  вы  с
тех пор как оно взошло?
   - Ничего, - ответил охваченный ужасом монах. - Я  упал  без  чувств;  а
когда я пришел в себя, я решил, что мне пришел конец.
   - А Стенио, Стенио? - нетерпеливо оборвал его Аннибал.
   - Стенио, - повторил монах, - да разве он уже  не  погиб  невозвратимо?
Разве у нас есть право за него молиться? Станет  ли  господь  менять  ради
него свои непреложные правила? Разве он не умер смертью Иуды Искариота?
   - Какой смертью? - в испуге вскричал прелат. - Так это самоубийство?
   - Да, самоубийство, - глухим голосом ответил Магнус.
   Кардинал, охваченный ужасом, стиснул руки на груди. Потом,  обернувшись
к Магнусу, он возмущенно заговорил:
   - Такая страшная катастрофа разразилась почти  что  у  вас  на  глазах.
Такой позор для всех нас, а вы этому не смогли помешать.  И  вы  предпочли
молиться как  Мария,  когда  надо  было  действовать  как  Марфа!  Подобно
фарисею, вы возгордились перед господом богом! Вы  сказали:  "Посмотри  на
меня, господи, и благослови  меня,  ибо  я  есть  праведный  священник,  а
нечестивец, что умирает там, может обойтись без  тебя  и  без  меня!".  Вы
спокойно улеглись спать,  когда  надо  было  бежать  за  этим  несчастным,
кинуться к его ногам, валяться в  пыли,  плакать,  грозить,  прибегнуть  к
молитвам и даже  к  силе,  чтобы  не  дать  ему  осуществить  это  ужасное
злодеяние! Разве вместо  того  чтобы  покинуть  грешника,  боясь  ужаса  и
позора, не надо было лобызать его ноги, называть его  "сын  мой"  и  "брат
мой", чтобы смягчить его сердце и поддержать в нем дух, пусть всего только
на день, - ведь, может быть, одного этого дня было  бы  достаточно,  чтобы
его спасти? Разве врач покинет когда-нибудь изголовье больного  из  страха
перед   заразой?   Разве   самаритянин   отшатнулся   брезгливо,    увидев
отвратительную язву еврея? Нет, он подошел к нему без боязни, он пролил на
эту язву целительный бальзам, посадил больного к себе на лошадь и спас.  А
вы, чтобы сохранить свою душу, вы упустили случай вернуть блудного сына  в
объятия отца! Это вы, себялюбивая и жестокая душа, это вы  будете  дрожать
от ужаса, когда придут бессонные ночи и глас  божий  спросит  вас:  "Каин,
Каин, что сделал ты с братом своим?".
   - Довольно, довольно, монсиньор! - вскричал монах, падая ниц  и  волоча
бороду по пыли. - Пощадите меня, череп мой вот-вот расколется, я  схожу  с
ума... Пойдемте, - сказал он,  хватая  кардинала  за  мантию,  -  пойдемте
помолимся над его  телом,  прочтите  над  ним  слова,  отпускающие  грехи,
окропите  его  иссопом,  который  все  очищает  и   обеляет,   произнесите
заклинания, способные  сломить  сатанинскую  гордость,  пролейте  на  него
священный елей, который смывает с жизни всю грязь...
   Тронутый его печалью, кардинал стоял в нерешительности.
   - Уверены ли вы, что он с собой покончил? - спросил он. -  Может  быть,
это произошло случайно, или, скорее всего, это кара небес, которую  мы  не
вправе обсуждать, и через нее душа его обретет прощение. Что мы знаем?  Он
мог оступиться... В темноте... Это мог быть несчастный  случай.  Говорите,
сын мой, у вас есть доказательства, что это самоубийство?
   Магнус замялся; ему  хотелось  сказать:  "нет",  он  надеялся  обмануть
провидение и, совершив над телом таинства  церкви,  спасти  эту  заблудшую
душу, церковью осужденную; но он не посмел. Дрожа, он открыл  всю  правду,
рассказав прелату о написанных на песке последних словах Стенио:  "Магнус,
скажи Лелии, что она может спать спокойно".
   - Так это правда,  -  сказал  прелат,  заливаясь  слезами,  -  от  этой
страшной истины никуда не уйти.  Бедное  дитя!  Господь,  правосудие  твое
сурово, а гнев ужасен!.. Магнус, - сказал он, помолчав, -  скажите,  чтобы
закрыли двери часовни, и попросите кого-нибудь из дровосеков или  пастухов
предать тело земле. Церковь запрещает нам открыть перед ним врата храма  и
хоронить его на святой земле...
   Решение кардинала напугало Магнуса больше,  чем  все  остальное.  Он  с
такой силой ударился головой о землю, что  по  его  бледной  щеке  потекла
кровь, а он этого даже не заметил.
   - Ступай, сын мой, - сказал, поднимая его,  прелат,  -  мужайся!  Будем
послушны правилам церкви, но  не  будем  терять  надежды.  Господь  велик,
господь милостив - милосердию его нет предела. Мы только слабые люди, и ум
наш ограничен. Ни один человек, будь  он  даже  князь  церкви,  не  вправе
осуждать другого бесповоротно. Агония грешника могла длиться долго.  В  то
время как он боролся с приближением смерти, божественный свет мог  озарить
его душу. Он мог раскаяться, и молитва его  могла  быть  так  горяча,  так
чиста, что примирила бы его с господом. Вы знаете, что не через  причастие
человек получает отпущение грехов, а через  искреннее  раскаяние;  и  одна
минута такого искреннего покаяния  может  искупить  всю  греховную  жизнь.
Помолимся  и  смиримся.  Быть  может,  в  юности  Стенио  обладал   такими
добродетелями, что они способны смыть все последующие его проступки,  а  у
нас в прошлой жизни могли быть  такие  прегрешения,  которых  не  смоет  и
полная покаяния жизнь в настоящем и будущем.  Идите,  сын  мой.  Церковные
правила не разрешают мне вносить это  тело  в  храм  и  провожать  его  на
кладбище с  соблюдением  всех  обрядов,  но,  во  всяком  случае,  церковь
разрешает вам находиться возле тела, проводить его к месту его  последнего
упокоения и сотворить над ним молитву, какую подскажет вам милосердие,  но
только не ту, с которой хоронят по  христианскому  обычаю.  Ступайте,  это
ваша прямая обязанность и единственная  возможность  поправить,  насколько
это в ваших силах, то зло, помешать  которому  вы  не  сумели.  Вы  должны
вымолить прощение и ему и себе. Я со своей стороны тоже буду молиться,  мы
будем молиться все, но не хором и не в алтаре, а каждый у себя в  молельне
и в глубине души.
   Несчастный монах вернулся к Стенио. Пастухи  положили  его  в  тень,  у
входа в пещеру, где женщины жгли кедровую смолу и ветки  папоротника.  Эти
набожные горцы ожидали возвращения Магнуса, рассчитывая, что  он  принесет
разрешение перенести тело в монастырь. Они положили его на другие носилки,
которые сделали более искусно, чем первые, переплетя ветви кедра и ели,  и
теперь тело Стенио покоилось на постели из темной зелени. Дети осыпали его
ароматными травами, а женщины надели на него венок из мелких белых цветов,
что растут в низинах. Белые  вьюнки  и  ломоносы,  обвивающие  края  скал,
свешивались над ним причудливыми  гирляндами.  Э