ноше.  -   Отчего   это   все   собравшиеся   так
беспрекословно ему повинуются? Что у него за высокая должность?
   Молодой  человек  посмотрел  на  Стенио  с  величайшим  удивлением   и,
обернувшись к своим товарищам, воскликнул:
   - Боже ты мой! Это же ни на что не  похоже  -  крестник  Вальмарины  не
знает Вальмарину!
   - Как, это Вальмарина, он, Тренмор? - вскричал Стенио.
   - О, Тренмор, Ансельм, Марио, зовите его как хотите, -  ответили  новые
братья Стенио. - Вы же знаете, что, отправляясь в путешествие,  он  каждый
раз меняет имя, ибо враги наши следят за ним. Но он умеет укрыться от них,
он очень осторожен и ловок. Часто он, незамеченный, пробирается  по  самым
опасным местам,  и  в  ту  минуту,  когда  его  уже  собираются  схватить,
оказывается где-нибудь совсем далеко и  обнаруживает  себя  только  тогда,
когда нагнать его уже невозможно. Нигде не  знают  его  настоящего  имени,
даже здесь. Среди нас он называет себя Вальмариной, но никто не знает,  ни
в какой семье он родился, ни где и как прошли его молодые годы.  Мы  знаем
только то, чего он не в состоянии от нас скрыть: что он самый  ревностный,
самый благородный, самый преданный, самый храбрый и самый скромный из  нас
всех.
   - И самый одаренный! - закричало несколько голосов. - Провидение  зорко
его охраняет - оно спасает его от всех опасностей и делает его  неуязвимым
для всех потрясений духа и тела. Это он одним  из  первых  сделался  здесь
апостолом и пропагандистом веры, которую вы только что приняли, и  это  он
оказал  важнейшие  услуги  нашему  святому  делу.  Невозможно  рассказать,
сколько он нам принес пользы; нельзя даже  рассказать  и  о  половине  его
благородных поступков, - он прячет свои добрые дела  столь  же  ревностно,
сколь другой старался бы их расславить. Честь и хвала тебе,  поэт  Стенио,
если Вальмарина, которого ты даже не знаешь, счел  тебя  достойным  такого
доверия и с таким уважением отнесся к тебе!
   Разговор прервали старейшины. Всем посвященным предложили  подать  свои
голоса для выбора верховного председателя. Старинный бронзовый шлем, какие
в былые времена носили рыцари, снятый  с  одного  из  трофеев,  украшавших
стену, служил урной, в которую  складывали  билеты;  наконец,  после  всех
испытаний, совершавшихся  как  священнодействие,  было  провозглашено  имя
Вальмарины, встреченное всеобщим восторгом собравшихся.
   Тогда Вальмарина поднялся и сказал:
   - Я очень благодарен вам за все эти изъявления доверия и любви; но я не
имею права на  такое  уважение.  Для  того  чтобы  управлять  вами,  нужен
человек, вся жизнь которого была бы безукоризненной, а  моя  молодость  не
была чиста. Уже в трех сообществах я отказался от той самой чести, которой
вы меня удостоили. Я отказываюсь от нее и сейчас. Грехи мои не искуплены.
   Тогда самый почтенный  и  уважаемый  из  тех,  кого  на  этом  собрании
именовали отцами и наставниками, поднялся и ответил:
   - Вальмарина, мои седые волосы и рубцы от ран у меня на  лбу  дают  мне
право не соглашаться с тобой. Твой упрямый отказ - грех более великий, чем
те, в которых ты можешь себя обвинить. Пусть никто из нас не знает, откуда
ты родом и какую веру ты исповедуешь, ты борешься  заодно  с  нами  против
первосвященников  и  фарисеев,  и  мы  видим,  что  ты  живешь  как  истый
христианин; упорство твое поражает, преисполняет уважения к тебе, и  никто
из нас никогда не позволил себе спрашивать тебя  о  принципах,  лежащих  в
основе твоих поступков. Сейчас, однако, я считаю себя  вправе  утверждать,
что твое смирение граничит с фанатизмом. Ты показал себя  храбрым  воином;
не опускай же сейчас голову, как монах. Ты  ведь  уже  пострадал  за  наше
дело, ты томился в изгнании, ты выдержал пытку тюрем, ты  поступился  всем
своим богатством, ты, без сомнения, умертвил в себе  все  земные  чувства,
ибо живешь один, суровою жизнью, какой жили святые былых  времен.  Поэтому
не казни себя, как кающийся грешник. Если в молодые годы  у  тебя  и  были
грехи, я уверен, что среди нас нет ни одного, кто бы не был готов простить
их, ибо нет безгрешных среди нас, и ни один не может похвастать  тем,  что
искупил свои грехи поступками столь великими, как те, которые совершил ты.
От имени этого собрания и в силу власти, которую мне дают  мой  возраст  и
полномочия, присвоенные мне в этих стенах, я требую, чтобы ты  принял  это
высокое звание.
   Раздались возгласы бурного одобрения.
   Вальмарина задумался; он был бледен и весь помрачнел.
   - Отец,  ты  напрасно  терзаешь  меня,  -  сказал  он,  когда  волнение
улеглось. - Я не могу подчиниться власти, которую уважаю в твоем  лице.  Я
не могу уступить тому чувству симпатии,  которым  братья  мои  делают  мне
честь. Я готов скорее покинуть совсем это общество  и  идти  сражаться  за
наше дело в одиночестве, чем принять здесь какую-то власть, звание, словом
- быть чем-то отмеченным среди остальных. Я не католик, ибо  я  дал  такой
обет, от которого никто из последователей Христа меня не может избавить!
   - Ну, так мы разрубим его шпагой, и ты  будешь  свободен.  Человеку  не
дано знать, какие у него обязанности перед грядущим. Сегодня тот или  иной
обет кажется ему священным и достойным, а завтра он  может  стать  наивным
или преступным. Нередко из милосердия и из здравого смысла надо бывает  от
чего-то отречься, и было бы безумием или  даже  трусостью  упорствовать  в
каком-либо бессмысленном решении. Ты доказал, что нужен нам; теперь,  если
ты уйдешь от нас, нам может быть только хуже. Подумай об этом...  Если  бы
мы не были уверены в твоей добродетели так же, как в сиянии  солнца,  если
бы ты не был нам дорог, как собственное дитя,  твое  теперешнее  поведение
можно было бы рассматривать как отступничество  от  нашего  дела  или  как
неприязнь к нам.
   - Ну что же, думайте как хотите! - ответил  Тренмор  резко  и  даже  не
поднимаясь с места. Все в удивлении переглянулись между собой. Никогда еще
его спокойное лицо не бывало омрачено такой тучей, никогда еще  брови  его
так не хмурились в гневе, никогда холодный пот не выступал на его висках и
никогда его губы не бледнели и не дрожали в такой мучительной тоске.
   Разгорелся жестокий спор: одни  обвиняли  принца  ***  в  том,  что  он
позволил себе высказать подозрение, оскорбительное  для  Тренмора;  другие
защищали точку зрения  принца  и  настаивали  на  ней.  Несколько  человек
считало, что доводы Вальмарины следует признать уважительными, большинство
же было за то, чтобы уговорить его от них отказаться.
   Вальмарина положил  конец  этим  пререканиям  и,  поднявшись,  попросил
слова. Тотчас же воцарилось молчание.
   - Вы меня принуждаете, - сказал он мрачно,  -  я  повинуюсь  неумолимой
воле судьбы, которую я услышал из  уст  этого  старика.  Но,  господь  мне
свидетель, тяжелым трудом и великим страданием я купил себе право  молчать
и избегнуть позора, в который вы меня повергаете. Но  так  уж  заведено  в
этом  безжалостном  обществе:  нет   спасения   от   приговоров,   однажды
произнесенных  людьми;  нет  сколько-нибудь  действенного  раскаяния;  нет
возможности все загладить. Вы мечтали о справедливости, и вы же  придумали
наказание: вы забыли о восстановлении прежнего, ибо  вы  не  считали,  что
человек исправим, и вы вынесли ему такой приговор, какой  даже  господь  в
своем совершенстве и всемогуществе не чувствовал бы  себя  вправе  вынести
человеческой слабости!..
   - Проклинай общество, которое покровительствует  тиранам  и  порабощает
людей свободных, - перебил его  один  из  старейшин,  -  но  не  оскорбляй
реформаторов, которых ты сам  же  созвал  сюда,  чтобы  уничтожить  зло  и
воцарить  на  земле  добро.  Очень  может  быть,  что,  рожденные  в  этом
развратном обществе, мы сохранили помимо воли кое-какие из  тех  же  самых
предрассудков, которые собираемся искоренять. Но знай,  у  нас  есть  сила
побороть их, когда речь идет о  том,  чтобы  признать  выдающиеся  заслуги
вроде твоих. Можешь хранить свою тайну, мы не хотим ее знать.
   Снова послышались крики одобрения.
   - И все же, - продолжал кающийся, - подозрительность закралась  в  ваши
души, и если я буду по-прежнему хранить эту тайну,  червь  сомнения  может
сделать свое разрушительное дело. Увы! Это так: ни один человек не  вправе
иметь тайн, и настала пора, когда я должен доверить вам свою. Я думал, что
горькая чаша минует меня; я ошибся. Дело, к  которому  причастны  мы  все,
обязывает меня открыто доказать вам, что я недостоин этой чести; иначе  те
из вас, которые больше всего меня уважают, вообразят, что  я  считаю  себя
выше этого дела и что,  обуреваемый  фанатической  гордостью,  я  презираю
славу людскую. Нет, я не презираю ее, ибо не вправе ее презирать. Я смотрю
на нее как на святой и желанный венец, венец героя и мученика. Только  мои
руки выпачканы в грязи и не могут держать  пальмовую  ветвь.  Я  не  стану
ждать, когда люди вынесут мне этот приговор. Я  должен  вынести  себе  его
сам! Не потому, что я боюсь людей: приговор самых великих и  самых  чистых
из вас меня не страшит, ибо в сердце своем я искренен, а преступление  уже
искуплено. Но я уважаю наше дело, и я боюсь, что, став  во  главе  его,  я
могу принести ему вред. Мое назначение не  в  том,  чтобы  трудиться  ради
земной награды. Вы должны понять, что есть грехи, отпустить которые  может
только  небо,  несчастья,  от  которых  избавляет  одна  только  смерть...
Впрочем, судите сами... Десять лет тому назад,  зимним  вечером,  владелец
этого замка приютил несчастного.
   - Несчастного, который один брел усталый по нашим лесам, - прервал  его
Эдмео, вскочив с места. Он говорил вдохновенно и заразил своим энтузиазмом
собравшихся; все стали слушать не Вальмарину,  а  его.  -  Владелец  этого
замка был мой дядя, как вы все знаете - один из самых богатых людей  этого
края. Это был философ, человек большого сердца и  больших  дерзаний,  друг
юности Альфьери, ученик Руссо, поборник  свободы,  лелеявший  одну  только
мысль, одну надежду - увидеть родину снова  независимой  и  единой.  Среди
обывателей он слыл человеком экзальтированным, безумцем. Он пустил к  себе
изгнанника, постучавшего в ворота, усадил его с собой за стол  и  выслушал
его, обогрев  у  домашнего  очага,  старинной  домашней  святыни,  символа
нерушимого гостеприимства. Он узнал все его тайны и схоронил  их  в  своем
сердце: он беседовал с ним о священных  принципах  морали  и  человеческой
справедливости,  договорившись  до  великих  истоков  всего,  до  сущности
божественной справедливости и доброты. Зимнее солнце, бледное  и  позднее,
застало их у очага - они продолжали свой  разговор  и  не  собирались  еще
расставаться. Изгнанник хотел, правда, уйти, но хозяин дома  его  удержал;
так было и в последующие дни; несмотря на снедавшую его печаль  и  великую
скромность,  изгнанник  не  ушел.  Дядя  мой  воспротивился  этому  и  был
неумолим.
   Три месяца спустя знатный вельможа умер и завещал  свои  замки,  земли,
все  свое  огромное  состояние  своему  новому  другу,  лишив   наследства
племянника - легкомысленного юношу, который к тому же пользовался довольно
большой свободой и не сумел бы найти достойное употребление  для  большого
состояния, которое попадало  теперь  в  более  надежные  руки.  Иностранец
принял все эти богатства и уберег их от хищений и интриг,  которые  всегда
плетутся  у  постели  умирающего.  Но  три   месяца   спустя   он   вернул
обездоленному племяннику все права  на  поместья  и  ключи  от  дядюшкиных
сокровищ.
   "Дитя мое, - сказал он, - я нарушаю последнюю волю покойного  и,  может
быть, передаю в дурные руки богатства, на которые  могла  бы  существовать
сотня семей. Может  быть,  если  бы  я  всегда  руководствовался  в  жизни
чувством долга, я считал бы себя вправе  распорядиться  иначе,  и  у  меня
хватило бы храбрости сделать из этих богатств то единственное  благородное
употребление, на которое они предназначены. Но, как и  ты,  я  провел  мои
молодые годы в распутстве, и раз господь не дал мне погрязнуть в пороке, я
могу думать, что его намерения  в  отношении  тебя  таковы  же  и  что  он
наставит тебя на путь исполнения долга. Во всяком случае, я не могу  взять
на себя миссию провидения - я тебе не  родственник  и  не  друг,  а  всего
только твой должник".
   Сказав это, иностранец исчез, не выслушав ни  благодарностей  моих,  ни
просьб. Увидел я его только через год. Он попросил меня помочь благородным
людям, впавшим в нищету; сам же он, хоть и жил в большой нужде, никогда не
соглашался ничего от меня принять для себя...
   - Коль скоро вы рассказали мою историю, дайте мне  рассказать  вашу,  -
перебил его Вальмарина. - Но кто здесь ее не знает? Ты, Стенио, наш  новый
посвященный, узнай источник богатств, которые я расточаю на глазах у всех,
чтобы возделать священную ниву. Это не что иное, как добрые дела  молодого
человека, который всего только на несколько лет старше тебя и  который  до
шестнадцати лет жил в неведении высшего назначения, уготованного для  него
небом, тая в глубинах сердца еще не пробудившиеся его порывы. Ты  видел  в
нем самого обыкновенного мечтателя. Только  здесь  великие  добродетели  и
высокие поступки, спрятанные от глаз не понимающего их мира, блистают  без
мишуры своим подлинным блеском - в семье избранных, чье одобрение  утешает
и не пьянит, как пошлые похвалы толпы.  Это  потому,  что  здесь  ни  один
человек не завидует славе другого. Каждый сделал свое дело и выдержал свое
испытание.
   - О тебе только мы ничего не знаем, дитя, - сказал старик, обращаясь  к
Стенио, - но от  тебя,  у  которого  такой  замечательный  крестный  отец,
нарекший тебя при крещении сыном, мы многого ждем, будь внимателен  к  тем
последним откровениям, которые будут сделаны тебе и твоим юным братьям. На
этом собрании будут решаться важные вопросы.


   Выслушав принесенные клятвы и записав их, собравшиеся расстались.  Были
распределены все обязанности, и каждому поручили дело в соответствии с его
способностями и силами. Стенио попросил и получил разрешение  объединиться
с Эдмео под руководством Вальмарины. Тот взялся за опасное предприятие, но
из  числа  менее  важных;  его  отказ   принять   верховную   власть   был
бесповоротен.
   Каждый из участников собрания самолично отправился в конюшни старинного
поместья взнуздать своего коня, еще не  успевшего  остыть  после  быстрого
бега. Ни один не взял с собой слуг, чтобы те вольно или невольно не выдали
тайны. Представители низшего сословия горячо обнялись с теми, кто отбросил
всякое воспоминание о своем мнимом  превосходстве,  чтобы  скрепить  новый
союз. Молодые люди пошли пешком через лес; Стенио последовал  за  Эдмео  и
Тренмором. Луна клонилась уже к  горизонту,  но  еще  не  начало  светать.
Каждый торопился покинуть эти места, пока не рассеялась тьма; все  поехали
разными дорогами. Стояла мертвая тишина. Только время  от  времени  слышно
было, как лошадиная подкова цокает о камень  или  стучит  о  переброшенный
через поток деревянный мост. Теперь уже ни одного огонька не  светилось  в
окнах старого замка; ни один уставший с дороги гость не отдыхал там. Совы,
на время улетевшие прочь и умолкшие, вернулись в свои прежние владения,  а
портреты предков, ненадолго освещенные ярким светом, снова погрузились  во
мрак, немые свидетели странного договора, который потомки  их  скрепили  с
потомками их вассалов.



        "49"

   "Срок, который вы поставили мне, уже истек, и я скоро явлюсь к вам. Вам
я, может быть, нужен, а здесь мне пока нечего делать. Дал бы бог, чтобы  я
был не нужен и вам, но уже по другой причине. Я надеюсь  стать  свидетелем
вашего воскрешения: здесь же все мертво.
   Да, Лелия, все мертво на этой проклятой земле  Страдание  на  этот  раз
проникло в самые глубины моего сердца. Должен  признаться,  что,  когда  я
гляжу на мир, меня охватывает дрожь. Я испытываю потребность  на  какое-то
время убежать из него и обновить душу на лоне природы. Она одна только  не
стареет; народы же быстро дряхлеют, и, когда час их  пробил,  врачевателям
человечества остается только  сложить  руки  и  молча  смотреть,  как  они
умирают.
   А меж тем, о боже! Есть еще в жизни величие,  есть  еще  сильные  души,
пылкие и чистые юноши. Феникс и теперь еще готов раскрыть над костром свои
крылья; но он знает, что пепел  его  бесплоден,  что  божественное  начало
затухает вместе с этим пеплом. И он умирает, бросая последний крик любви и
отчаяния этому миру, который равнодушно взирает на его великую  агонию.  Я
видел, как погибали герои: народы тоже это видели - и  присутствовали  при
этом как на спектакле, вместо того чтобы подняться и отомстить!
   Поколение, создавшее сильного человека,  вместо  того  чтобы  создавать
могущество наций, не сможет оправиться от унижения. Последние свои надежды
оно возлагает на подрастающую молодежь. Мысли о славе сделали ее  храброй;
философские идеи воспитали в ней  дух  независимости.  Но  знаете,  что  я
думаю?  Эта  молодежь  пугает  меня:  она  беспорядочна,  надута  в  своей
гордости, у нее нет ничего  святого,  -  в  деле,  которое  она  готовится
совершить, она ищет только воинственных чувств и  крикливых  побед.  Когда
она начинает рассуждать о грядущем, ей нет  дела  ни  до  порядка,  ни  до
справедливости. Она овладевает будущим и вносит в него все  заблуждения  и
все беззакония прошлого. Что же она будет делать, когда восторжествует,  и
что станется с человечеством, если  она  потерпит  неудачу?  О,  печальные
времена, когда победа пугает так же, как поражение!
   До того как новый порыв  увеличит  либо  уменьшит  наши  силы,  я  хочу
повидаться с вами. Если бы только я мог найти вас  не  такой  смирившейся,
как я! Нет ничего печальнее этой  покорности  неумолимому  року  Увы,  что
сталось бы с нами, если бы у нас не было сознания, что мы  выполнили  свой
долг".



        "50. ПРОКЛЯТИЕ"

   Однажды Стенио спустился один по крутым склонам Монтевердора.  Он  стал
чувствовать себя лучше; ужасные волнения, великие горести, тяжелая рана  -
все это мешало ему вернуться туда, где он жил Но  есть  благородные  муки,
страдания, достойные славы, - они возвышают, вместо того чтобы  принижать,
и поэт успел почувствовать их суровое и материнское влияние.
   Но Стенио еще не окончательно выздоровел, в  том  безрассудном  вызове,
который он хотел бросить жизни, душа его изнемогла еще  больше,  чем  тело
Физическая молодость легко возрождается снова,  но  молодость  духовная  -
нечто более тонкое и драгоценное - никогда окончательно не восстанавливает
прелесть свою и аромат Добродетельная жизнь может,  правда,  вернуть  духу
известное целомудрие, но лишь  постепенно,  и  надо  много  усилий,  много
искупительных жертв.
   Стенио был храбр, он это доказал, но  как  только  волнение,  вызванное
грозящей опасностью, успокаивалось,  его  оживившимся  на  минуту  сердцем
снова овладевала смертельная  усталость.  Потребность  в  распутстве  и  в
искусственном возбуждении сделалась настолько властной, что покой стал для
него настоящей пыткой. Когда он быстрыми шагами проходил по этим местам, с
которыми было связано столько поэтических воспоминаний о  его  любви,  ему
хотелось бежать от собственных  мыслей;  но  перед  глазами  его  вставали
трагические картины, свидетелем которых  он  только  что  был,  проплывали
тяжелые Воспоминания о его поруганных восторгах,  он  не  знал,  куда  ему
деться, и жизнь, которую ему создала Пульхерия - без глубоких  волнений  и
подлинных чувств, - была единственной, которая могла дать ему отдых. Отдых
гибельный, подобный тому, который путешественник находит в  лесах  Америки
под тенью опьяняющих деревьев, несущих смерть.
   Вдруг на одном из крутых поворотов дороги он столкнулся лицом к лицу  с
человеком, которого сначала принял за привидение.
   - Что я вижу! - вскричал он, отпрянув в удивлении и почти  в  ужасе.  -
Неужели это мертвецы вых