оя
поднималась так мерно, что можно было ощутить в ней покой  и  силу.  И  во
всех твоих чертах, в твоей позе, в формах твоего тела, более определенных,
чем у меня, в более темной окраске кожи и особенно  в  гордом  и  холодном
выражении твоего спящего лица было что-то такое  мужественное  и  сильное,
что я с трудом узнавала тебя. Мне  казалось,  что  ты  походила  тогда  на
черноволосого красавца-юношу, о котором я только что  мечтала,  и  я,  все
дрожа, поцеловала твою руку. В эту минуту ты открыла  глаза,  и  когда  ты
взглянула на меня, я  испытала  какой-то  неведомый  мне  дотоле  стыд,  я
отвернулась, как будто я совершила что-то дурное.  Вместе  с  тем,  Лелия,
никакая нечистая мысль не мелькнула у меня даже на миг. Как же  это  могло
случиться? Я ничего не знала. Я получила от  природы  и  от  бога,  нашего
творца и учителя, мой первый урок любви, я впервые ощутила желание... Твой
взгляд был насмешлив и строг. Он, впрочем,  и  всегда  был  таким.  Но  он
никогда еще не смущал меня так, как в эту минуту... Неужели ты не помнишь,
как я смутилась тогда, как покраснела?
   - Я помню даже слово, которое не  могла  тогда  объяснить,  -  ответила
Лелия. - Ты склонилась вместе со  мной  над  водой  и  сказала:  "Взгляни,
сестра, правда ведь ты красивая?". Я ответила тебе, что не такая красивая,
как ты. "О, гораздо красивее, - продолжала ты. - Ты похожа на мужчину".
   -  И  при  этих  словах  ты  презрительно  пожала  плечами,  -  сказала
Пульхерия.
   - И я не догадалась, - отвечала Лелия, - что в эту минуту уже  решилась
твоя судьба, тогда как моей не суждено было никогда решиться.
   - Расскажи мне о себе, -  попросила  Пульхерия.  -  Шум  праздника  уже
совсем далеко; я слышу, как оркестр снова  играет  прерванную  мелодию;  о
тебе позабыли, меня перестали искать. Мы можем немного побыть на  свободе.
Говори.




        "ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ"

                                   На что нам светлых призраков круженье
                                   Пред черною завесой нашей ночи,
                                   Коль сон всегда нам пробужденье прочит.
                                   А явь - одно желанье без свершенья
                                   Так раненый орел крыло волочит
                                   И к солнцу взор стремит в изнеможенье
                                                          Альфред де Мюссе


        "35"

   - Я не стану рассказывать тебе все обстоятельно и подробно,  -  сказала
Лелия. - Чтобы поведать обо всех событиях,  совершившихся  в  моей  жизни,
понадобилось бы столько же дней, сколько я прожила на свете. Но я расскажу
тебе историю  несчастного  сердца,  введенного  в  заблуждение  иллюзорным
богатством своих дарований; сердце это исчерпало себя, прежде  чем  начало
жить, истерзало себя надеждой и обессилело, может быть, от избытка силы!
   - Именно от этого ты и становишься  до  обидного  банальной,  Лелия,  -
ответила  куртизанка,  безжалостная  и  грубоватая  в  своей  подсказанной
здравым смыслом прямоте. - Именно этим ты походишь на всех поэтов, которых
мне довелось читать. А я ведь читаю поэтов; я читаю их, чтобы  примириться
с жизнью, которую они живописуют  такими  фальшивыми  красками  и  которая
напрасно  к  ним  так  добра.  Я  читаю  их,  чтобы  узнать,   каковы   те
претенциозные мысли и вопиющие заблуждения, от которых следует  удерживать
себя, чтобы оставаться в пределах  благоразумия.  Я  читаю  поэтов,  чтобы
взять у них все полезное и отбросить все дурное; словом, для  того,  чтобы
научиться их пышному языку, который стал  привычным  для  нашего  века,  и
чтобы не позволять себе облекать в его  форме  те  глупости,  которые  они
превозносят.
   Тебе надо было бы поступать так  же.  Тебе,  моя  Лелия,  следовало  бы
воспользоваться своими  недюжинными  способностями,  чтобы,  окружив  вещи
поэтическим  ореолом,  научиться  больше  ценить  их.  Тебе  следовало  бы
употребить твою возвышенную натуру на то, чтобы наслаждаться благами мира,
а не отрицать их; иначе, зачем вся твоя просвещенность?
   - И ты права, жестокая, - с горечью ответила Лелия. -  Только  разве  я
всего этого не знаю? Послушай, ты указываешь мне на  мою  ошибку,  на  мое
горе, на мою злую судьбу, и сама еще насмехаешься надо мной, когда я  тебе
жалуюсь.  Мне  унизительно  и  горестно  сознавать,  что  я  стала   такой
тривиальной  и  заурядной  носительницей   страданий   целого   поколения,
болезненного и  слабого,  а  ты  встречаешь  меня  презрением.  Так-то  ты
утешаешь меня?
   - Прости меня,  meschina  [несчастная  (итал.)],  -  улыбаясь,  сказала
легкомысленная Пульхерия, - и продолжай свой рассказ.
   - Сотворил ли меня господь в день гнева или апатии, в день безумия  или
ненависти к творениям рук своих, - сказала Лелия, - этого я не знаю.  Есть
минуты, когда я настолько ненавижу себя, что кажусь себе самым  хитроумным
и самым ужасным исчадием дьявола. Есть другие - когда я презираю  себя  до
такой  степени,  что  считаю  себя  каким-то  инертным  существом,  слепым
порождением случая и материи. Я не знаю, кого винить в моем несчастье,  и,
когда дух мой бывает охвачен порывами злобы и возмущения, я  больше  всего
страдаю от страха, что бога нет и что мне некого поносить. Тогда я начинаю
искать его на земле, и на небе, и в аду, то есть у себя в  сердце.  Я  ищу
его, потому что хотела бы упразднить его, проклясть и повергнуть во  прах.
Меня возмущает и злит в нем, что он дал мне столько мужества, чтобы с  ним
бороться, а сам ушел так далеко; что он вложил в меня великую силу,  чтобы
ринуться на него, а сам уж и не знаю где, то  ли  внизу,  то  ли  наверху,
восседает в своей славе, глухой ко всему. И  сколько  бы  я  ни  напрягала
мысль, мне его не достичь.
   Однако, судя по всем приметам, мне предстояла счастливая жизнь. Лоб мой
был правильной формы, глаза мои обещали стать  черными  и  непроницаемыми,
какими и должны быть глаза всякой женщины, свободной и гордой;  кровь  моя
была достаточно горяча, и ни одна  болезнь  не  наложила  на  меня  своего
несправедливого и гибельного проклятия. Детство мое оставило мне множество
на редкость поэтичных воспоминаний. У меня такое  чувство,  что  укачивали
меня руки ангелов  и  что  таинственные  видения  заслонили  от  меня  все
реальное, прежде чем глаза мои стали видеть.
   А так как я становилась красивой, все мне улыбалось - и  люди  и  вещи.
Все вокруг меня превращалось в поэзию и в любовь, и в груди моей день  ото
дня пробуждалась способность любить и восхищаться.
   Это была такая великая, такая драгоценная,  такая  чудесная  сила.  Мне
казалось, что она исходит от меня, как некий  аромат,  такой  упоительный,
такой пьянящий, что я любовно в себе ее растила. У меня и в мыслях не было
не доверять ей и беречь ее соки, чтобы подольше наслаждаться ее плодами, -
я возбуждала ее, развивала, питала, как только могла.  Как  я  была  тогда
безрассудна и сколько горя себе уготовила!
   Я исторгала ее из себя всеми порами моего существа; я словно черпала ее
из  неиссякаемого  источника  жизни  и  разливала  на  все  вокруг.  Самый
незначительный предмет, возбуждавший мое уважение, любой пустяк, способный
на минуту увлечь, приводили меня в восторг,  опьяняли  меня.  На  поэта  я
смотрела как на божество, земля была мне матерью, а звезды -  сестрами.  Я
на коленях благословляла небо, когда на окне у  меня  распускались  цветы,
когда, проснувшись, слышала, как поют птицы. Восторги мои  превращались  в
экстаз, ощущение счастья доходило до самого настоящего безумия.
   Так день ото дня, растя в себе мою силу, возбуждая  чувствительность  и
распространяя ее сверх всякой меры на небо и  землю,  я  бросала  всю  мою
мысль, всю мою  энергию  в  зияющую  пустоту  этой  неуловимой  вселенной,
которая возвращала мне все мои  чувства  покалеченными:  зрение  мое  было
ослеплено солнцем, желание утомлено видом моря и тумана над горизонтом,  а
вера поколеблена таинственной  алгеброй  звезд  и  немотою  всего,  о  чем
стосковалась в своих  блужданиях  моя  душа.  Поэтому  с  самых  юных  лет
способности мои достигли такой полноты, что, для  того  чтобы  развиваться
дальше, им надо было разорвать смертную оболочку.
   Тогда в жизнь мою вошел один человек, и я его полюбила. Я полюбила  его
той самой любовью, какой любила бога, и небо, и  солнце,  и  море.  Только
тогда я все это разлюбила и перенесла на него  одного  весь  тот  восторг,
который испытала перед другими творениями божества.
   Ты права, говоря, что поэзия погубила человеческий ум.  Она  опустошила
реальный мир, такой холодный,  такой  бедный,  такой  жалкий  перед  лицом
рожденных  ею  сладостных  снов.  Опьяненная  ее   безумными   обещаниями,
убаюканная ее сладостными иллюзиями, я никогда потом не могла  примириться
с правдою жизни - Поэзия пробудила во мне  другие  способности,  огромные,
великолепные и такие, что ничему земному не дано было  их  насытить.  Душа
моя слишком тянулась к простору, чтобы действительность могла найти в  ней
себе место хотя бы на миг. Каждый день сталкивал  меня  с  крушением  моей
судьбы перед лицом моей гордости, с крушением моей  опустошенной  гордости
перед лицом ее же побед. Это была жестокая борьба и  унизительная  победа;
ибо по мере того как я презирала все сущее, я стала испытывать презрение к
себе самой,  глупому  и  тщеславному  созданию,  которое  не  умело  ничем
насладиться из-за того, что хотело всем насладиться сполна.
   Да, это была большая и жестокая борьба,  ибо  опьяняя  нас,  поэзия  не
говорит нам, что это обман. Она прикидывается красивой, простой,  строгой,
как сама истина. Она переодевается в тысячу разных форм. Она принимает вид
человека и ангела, облик бога. Люди привязываются к этой тени,  преследуют
ее, обнимают, простираются перед ней; они думают, что обрели в ней бога  и
завоевали  обетованную  землю.  Но,   увы,   ее   недолговечная   пышность
распадается под пристальным взглядом, и у  нищеты  человеческой  нет  даже
рубища, чтобы прикрыть свою наготу. О, тогда человек  начинает  плакать  и
богохульствовать. Он проклинает небо, он требует ответа за свою  обманутую
надежду, он думает, что его обокрали, он ложится и хочет смерти.
   А в самом деле, почему же бог так жестоко его обманывает?  Какую  славу
стяжает себе сильный тем, что обманывает слабого? Ведь вся поэзия нисходит
с неба и есть не что иное, как инстинктивное ощущение присутствия в  нашей
жизни  божества.  Материализм  убивает  поэзию,   он   низводит   все   до
существующих в реальном мире  размеров.  Он  создает  вселенную  из  одних
только сочетаний; религиозная вера наполняет ее  призраками.  А  разве  за
своими непроницаемыми покровителями божество само  не  смеется  над  нашим
культом  и  над  ангельскими  созданиями,  которыми   окружает   его   наш
болезненный разум? Увы, все это мрачно и неутешительно.
   - Это значит, что  не  следует  ни  мечтать,  ни  молиться,  -  сказала
Пульхерия,  -  следует  довольствоваться  тем,  что   живешь   на   свете,
простодушно верить в милосердного бога: человеку этого было бы достаточно,
будь у него меньше тщеславия.  Но  человек  хочет  изучить  этого  бога  и
проверить его творения; он хочет его узнать, расспросить обо всем, сделать
его полезным себе, ответственным за свои страдания. Он  хочет  говорить  с
ним, как равный с равным. Это твоя гордость придумала поэзию  и  поместила
между землей и небом столько обманчивых грез. Господь не виноват  в  твоих
несчастьях...
   - Гордость, вера в себя, - ответила Лелия,  -  это  два  разных  слова,
выражающих одну и ту же мысль. Это два разных способа рассматривать одно и
то же чувство. Каким именем ни называть его, это как бы дополнение к нашей
природе, краеугольный камень нашего разума. Господь увенчал свое  творение
этой мыслью, смутной  и  скорбной  и  вместе  с  тем  бесконечно  высокой,
возвысив нас над другими живыми существами. Он  обрек  нас  на  тревогу  и
беспокойство. "Вы в силе превзойдете верблюда, в искусстве бобра, - сказал
он нам, - но вы никогда не удовлетворитесь творениями рук  ваших  и  среди
вашего земного рая будете всегда  гнаться  за  неверным  обещанием  лучшей
доли. Вы поделите меж собою землю, но вам захочется  неба;  вы  достигнете
могущества, но вам придется страдать".
   - Ну что же, - сказала Пульхерия, -  тогда  страдай  молча,  молись  на
коленях, дожидайся блаженства на небе, но смирись  перед  злом  на  земле.
Переносить страдания,  посланные  творцом  -  этим  еще  не  исчерпывается
предназначение человека: страдание это надо принять. Беспрерывно кричать и
проклинать свое ярмо еще не значит  нести  его.  Ты  отлично  знаешь,  что
недостаточно ощутить вкус горечи, надо выпить чашу до дна. У  тебя  только
один путь к величию на земле, и ты его презираешь: надо подчиниться, а  ты
противница всякого подчинения. Не  кажется  ли  тебе  что  если  назойливо
стучаться в обитель ангелов тебя могут туда не пустить.
   - Ты права, сестра. Ты рассуждаешь, как Тренмор Ты влюблена в жизнь,  и
ты так же смирилась, как этот человек, отторгнутый от жизни.  Ты  находишь
спокойствие в распутстве, так же как он - в добродетели Но  я,  у  которой
нет ни добродетелей, ни пороков я не знаю, что мне сделать, чтобы  вынести
скуку жизни Увы, тебе легко предписывать  терпение!  Если  бы  ты  как  я,
оказалась между теми, кто еще живет, и теми, кого уже нет на свете, ты бы,
как и я, поддалась мрачному гневу и тебя бы тоже мучило ненасытное желание
чем-то стать, начать жизнь или покончить с ней...
   - Но ты же ведь сказала мне, что любила? Любить - это жить вдвоем.
   - Не зная, на что потратить силу моего ума, я простерла ее у ног идола,
созданного моим же поклонением. Это ведь был человек, такой же, как и  все
прочие, и когда я устала лежать простертой, я  разбила  пьедестал,  и  мой
идол снова стал тем, чем он действительно был.  Но  в  моем  торжественном
обожествлении я так высоко его вознесла, что он стал мне казаться великим,
как сам господь бог.
   Это было самым горьким моим заблуждением, и  видишь,  какой  несчастной
оказалась моя судьба. Случилось так, что я стала жалеть о нем, после  того
как его потеряла. Потому что, увы, мне некого было поставить на его место.
Все мне казалось слишком мелким рядом с этим воображаемым колоссом. Дружбу
я находила холодной, религию - лживой, а поэзия умерла для меня  вместе  с
любовью.
   Веря в эту  химеру,  я  была  так  счастлива,  как  только  могут  быть
счастливы люди моего душевного склада. Я радовалась  мощному  взлету  моих
сил. Опьяненная своим заблуждением,  я  переживала  поистине  божественные
экстазы. Я погружалась в эту мучительную и страшную жизнь, которой суждено
было сломать меня, а  потом  поглотить.  Это  было  состояние  невыразимой
скорби и радости, отчаяния и прилива энергии. Моей буйной  душе  нравилось
это грозное  качание  на  волнах,  которое  бесплодно  и  безвозвратно  ее
истерзало. Покой отпугивал ее, отдых раздражал. Ей нужны были препятствия,
утомление, нужно было испытывать мучительную  ревность,  прощать  жестокие
обиды, вершить большие дела, переносить большие несчастья. В этом было  ее
призвание, ее слава. Будь я мужчиной, я любила бы сражения,  запах  крови,
минуты опасности; может быть,  честолюбивая  идея  повелевать  силой  ума,
подчинять себе других людей властным словом улыбнулась бы мне в  дни  моей
молодости. Но я была женщиной, и знала только одно благородное  назначение
на земле - любить. Я любила _мужественно_; я вынесла все  недуги  страсти,
немой и беззаветной, в борьбе с жизнью общества и  эгоизмом,  свойственным
сердцу человека. В течение долгих лет я противилась тому, что должно  было
погасить ее или охладить. Теперь я без горечи переношу упреки мужчин  и  с
улыбкой выслушиваю обвинения в бесчувственности, которые они  возводят  на
мою голову. Я знаю, и господь это тоже знает, что я исполнила мою  задачу,
внесла свою долю тягот и мук в великую бездну гнева, в которую беспрерывно
стекают слезы людей, но так и не могут наполнить ее до краев. Я знаю,  что
отдала всю мою силу делу самоотвержения, что отреклась  от  гордости,  что
сделалась тенью другой жизни. Да, господи, ты это знаешь! Ты раздавил меня
скипетром своим, и теперь я  валяюсь  в  пыли.  Я  сбросила  с  себя  свое
высокомерие, когда-то такое неприступное,  а  теперь  такое  горестное;  я
сбросила его давно  перед  существом,  которое  ты  послал  мне,  чтобы  я
поклонялась ему себе; на горе. Я хорошо потрудилась, господи, я в молчании
пережила мое горе. Когда же ты примешь меня в обитель отдохновения?
   - Ты хвастаешь, Лелия; ты трудилась попусту, и меня это не удивляет. Ты
хотела сделать из любви нечто непохожее на то,  чем  господь  позволил  ей
стать здесь, на земле. Если я правильно поняла твою беду, ты  любила  всей
силой своего существа, а тебя недостаточно любили. Как же ты заблуждалась!
Неужели ты не знала, что мужчины грубы, а  женщины  непостоянны!  Эти  два
существа, такие сходные и вместе с тем такие различные, устроены так,  что
постоянно ненавидят  друг  друга,  ненавидят  даже  в  любви,  которая  их
сближает. Первое чувство, которое овладевает ими после горячих объятий,  -
это отвращение или грусть: это высший закон, против которого  ты  напрасно
будешь восставать. Союз мужчины и женщины по замыслу провидения должен был
стать преходящим; все протестует против вечности их связи, сама природа их
требует обновления.
   - Если это так, - вскричала Лелия, - то да будет проклята любовь!  Или,
вернее, да будет проклята воля божья и  предназначение  человека!  Я  ведь
действительно думала, что любовь должна  быть  другой.  У  чувства  любви,
открывшегося мне в юные годы, было ангельское обличье, и казалось, что ему
суждено было длиться. Оно исходило от самого бога, оно должно было нести в
себе частицу его бессмертия. Перестать любить! Этого я не могла себе  даже
представить. Для меня это было все равно, что перестать жить!
   - И, однако, ты больше уже не любишь, - сказала Пульхерия.
   - Потому я и мертва! - ответила Лелия.
   -  Но  как  ты  могла  допустить,  чтобы  священный  огонь   погас?   -
воскликнула, куртизанка. - Неужели ты не могла  перенести  его  на  другой
алтарь? Переменить любовника не значит еще переменить любовь.
   - Что же, по-твоему, можно снова разжечь это пламя, когда тот,  который
его вдохновлял, дал ему погаснуть? - вскричала Лелия. - И оно будет  таким
же ярким и чистым? Что такое любовь? Разве это не культ? А раз это  культ,
то разве любимый человек не тот же  бог?  И  если  он  сам,  своей  волей,
разрушил веру, которую вдохнул в  чью-то  душу,  то  как  может  эта  душа
выбрать себе из других существ другого бога? Она  создала  себе  идеал,  и
пока она была убеждена, что нашла воплощенное совершенство в одном из себе
подобных, она повергалась перед ним наземь. Но теперь она  знает,  что  ее
идеал не в этом мире. Какое же поклонение, какую веру может  она  принести
своему  новому  идолу?  Она  ведь  должна  будет  принести  ему  неполную,
ограниченную любовь, чувство конечное идущее от ума, поддающееся анализу и
точному определению. Она поверила в добродетель без примесей, в  ничем  не
запятнанное сияние. Теперь она знает, что всякая добродетель  легко  может
пошатнуться, что все высокое имеет свои пределы: ведь то, что было для нее
воплощением высокого и  прекрасного,  обмануло  ее  ожидания,  предало  ее
лучшие  мечты.  Удастся  ли  ей  простым  усилием  воли  стереть  страшное
воспоминание, которое должно послужить ей вечным уроком? В чем найдет  она
это благодатное забвение? А если и найдет его, то не будет  ли  это  с  ее
стороны слепой доверчивостью, в которой она потом очень  скоро  раскается?
Надо ли, чтобы она переходила от разочарования к разочарованию до тех пор,
пока не истощатся ее силы и  иллюзия  благородного  идеала  не  растает  в
воздухе, столкнувшись с грубыми страстями действител