эти  слова настолько  ровно,  что Горелов даже
вздрогнул от удивления.
     "Неужели  они  так  спокойны  и  ни  капельки  не   тревожатся  за  мое
приземление?  --  спросил  он  себя. --  Видимо,  на  Земле  даже  не  могут
представить, что я увидел и пережил за эти сутки".
     Как  и у всякого  человека, счастливо  избежавшего  многих  опасностей,
громкий  внезапный стук способен  порой вызвать  шоковое состояние, так и  у
Алексея  Горелова  момент  отделения от корабля  вдруг  пробудил  непонятную
нервозность. Сколько раз  он готовился к этому, совершая парашютные прыжки и
удачно приземляясь  при  самых  различных изменениях ветра и  облачности  на
самые различные площадки, узкие  и порой  неудобные. Он был единственным  из
маленького отряда  космонавтов,  кому  парашютная  подготовка  давалась  так
легко. Но сейчас, после перенесенных испытаний, он с тревогой думал: "А что,
если  случится  беда?  Сломанные ноги,  а то  и разбитая  голова! Как  тогда
потомки помянут  меня,  космонавта,  не  сумевшего  донести  до человечества
первые сведения о Луне!"
     Шли  секунды  вхождения  в  плотные   слои   атмосферы,  когда  сгорала
термоустойчивая обшивка и за  бортом "Зари" бушевала  температура в  десятки
тысяч   градусов.   Космонавтам,   отправляющимся    в   полет,   настойчиво
рекомендовали не открывать в этих случаях шторки иллюминатора. Алексей знал,
что  многие  из его  предшественников все  же  нарушали  этот  наказ, и тоже
поддался  искушению. Нажав указательным пальцем  кнопку, он заставил  шторки
разойтись  в стороны  и жадно  прильнул  к  литому  жароустойчивому  стеклу.
Сказочными  фиолетовыми  и красными  языками  металось  за обшивкой  корабля
пламя,  съедая  остатки  термозащитного  слоя.  Это  зрелище  трудно было  с
чем-либо сравнить. Но странное дело  --  багровые всполохи огня успокаивающе
подействовали на космонавта. Все  вдруг  стало гораздо проще,  и склонный  к
юмору Леша  Горелов  неожиданно  подумал:  "Я  же  не  тринадцатый  командир
космического корабля по счету, а двадцатый. Если тринадцатый пробился сквозь
такие бушующие языки и не сгорел, -- двадцатый гореть не имеет права!"
     И он  опять  нажал кнопку. Шторки  задернулись.  А потом пришла с Земли
команда приготовиться к прыжку, и космонавт продела  все от  него зависящее,
что должно  было  предшествовать отделению  от  корабля. Залпа катапультного
устройства  он  почти  не  ощутил,  до  того  задубели  нервы.  Да и  притом
длительные  тренировки на центрифуге приучили  и  не  к  таким  перегрузкам.
Просто он увидел над собою  ярко резанувшее по  глазам ослепительное голубое
небо -- как  говорится, без единого облачка -- и вспомнил, как жаловались на
здешнем аэродроме  летчики  на то,  что им не хватает в году пасмурных дней,
чтобы отработать  программу обучения в  сложных  метеорологических условиях.
"Поэтому нас, космонавтов, тут и выбрасывают". -- отметил он про себя.
     Щелчок рукоятки  -- и металлическое кресло  освободило его. Показалось,
даже купол парашюта облегченно вздрогнул от жаркого голубого карагандинского
воздуха. Алексей увидел внизу кустики саксаула, желтые бугорки песчаных дюн,
пестрый горькополынный травяной покров. Он был летчиком и имел зоркие глаза.
Взгляд   его  охватывал  степь  на  десятки   километров   вокруг  с  жадным
любопытством  и  волнением. "До чего же  ты  красивая, Земля!"  --  чуть  не
воскликнул Горелов.
     И  тут  же вспомнил,  какой  выглядела  она, когда  "Заря",  подчиняясь
движению рулей ручной автоматики, вписывалась в лунную орбиту. Оттуда родная
планета  казалась  желто-голубым  шаром.  Такой она  была на всем протяжении
полета  от  Луны  назад, когда вырастала в своих  очертаниях.  Голубой ореол
вокруг нее  не  менялся, только становился все  ярче да ярче.  "Любая --  ты
хороша! --  прервал себя Алексей. -- Голубая,  желтая,  серая. Важно, что ты
послала  меня в высь,  а теперь  принимаешь назад  в строгом  соответствии с
законом всемирного тяготения. Вот я и опять твой".
     Мерно раскачиваясь под шелковым куполом парашюта, Горелов смотрел вниз,
на степь, на тянувшийся в  стороне  кишлак с низкими саманными постройками и
несколькими кирпичными домами. Если бы кто-нибудь из репортеров смог увидеть
сейчас, каким было его лицо под  твердым козырьком плексигласа,  опущенным в
гермошлеме, он никогда не написал бы наивных строк о ребячливой веселости  и
необыкновенной бодрости  космонавтов, возвращающихся  на землю. Он увидел бы
смертельно  уставшего  человека  с  темным  лицом  и  отеками  под  глазами,
обросшего бородой, очень некрасивого, потому что лицо его сейчас походило на
неподвижную, застывшую  маску, и  только в глазах отражалась огромная работа
мысли.
     Да, это спускался Человек. Человек, облетевший Луну, первым проникший в
ее таинственное пространство. Он еще не ступил  подошвами твердых,  подбитых
специальными шипами  ботинок  на  родную землю, но был уже  навсегда  на ней
прославленный.
     Впрочем, об  этом сейчас ему некогда было думать.  Земля  приближалась.
Горелов  отметил,  что  ветер  несколько  изменил направление  и относит его
южнее, чем  он предполагал,  к  небольшому сероватому  озерцу,  видневшемуся
среди  нескончаемой жаркой равнины. Мимо  озера, петляя, шла профилированная
дорога.  Была  она из тех,  что славятся обильно взлетающей пылью, иначе  бы
космонавт  ни за что не заметил  бы  длинного  шлейфа  за мчавшейся по  этой
дороге  автомашины. "Это еще не за мной, -- отметил он, -- за мной не  могли
так скоро".
     Подтягивая  стропы,  он начал управлять  парашютом перед  приземлением.
Уступая  напору  жаркого  воздуха,  послушно  заколебался  над  его  головой
серебряный  купол.  Алексей дернул за  шнурок  на  гермошлеме,  и  тотчас же
бесшумно скользнул вверх  твердый козырек, защищавший его  не так давно и от
высокой  температуры, и от космических лучей. В лицо плеснулся прохладный на
высоте родниково чистый воздух. Ярче заиграли перед глазами степные краски.
     Горелов  отметил: на  часах, прикрепленных  к левому  рукаву оранжевого
опознавательного  костюма,  было  ровно  двенадцать.  Легкий  удар  ногами о
твердую  землю   отозвался  в  голове  веселым  звоном.  Космонавт  упал  на
высушенную ветрами и солнцем траву, соревнуясь с упрямым ветром, стал гасить
купол парашюта. Он  легко выиграл  это  соревнование. Грудой ласкового шелка
стал не его глазах парашют.
     -- Живой! -- выкрикнул вдруг космонавт, поддаваясь неожиданному приливу
буйной радости, овладевшей  им  после только  что  пережитого  волнения.  --
Живой! Я, Алешка Горелов, вернулся!!
     Лежа  на  животе  и  не  снимая  мягких  перчаток,  он  изо  всей  силы
забарабанил  кулаками по  давно не  знавшей дождя,  потрескавшейся от солнца
земле. Потом рупором поднес ко рту ладони и что есть силы закричал, сотрясая
жаркий воздух:
     -- Зе-емля! Я на Земле! Жив! Здравствуй, старенькая!
     После опасностей, пережитых им в одиночестве, и утомительного состояния
длительной невесомости ему сейчас безудержно хотелось радоваться.  Космонавт
слушал, как его хриплый голос далеко разносился по степи.
     -- Вот мне и ответила Земля.  Эхом  ответила! -- снова засмеялся он. --
Интересно, кто же меня встретит первым?
     Удобно  вытянув  замлевшие  ноги,  Горелов  не торопясь снял  перчатки,
расстегнул  оранжевый, уже совершенно ненужный ему демаскирующий комбинезон.
Его движения стали  точными, и только  быстрота их выдавала еще не прошедшее
окончательно волнение. Можно было подумать, будто он  в учебном  классе, под
руководством инструктора  выполняет упражнение  по  подготовке  космического
костюма.  Комбинезон  мягко   упал  на  землю,  и  теперь  Горелов  выглядел
белоснежным,  потому  что под демаскирующим его наряд  был  другой -- мягкий
защитный костюм. Он дернул застежки-"молнии", сбросил и его. Затем  медленно
встал на ноги и опасливо сделал шаг, второй, третий...
     Нет, они были твердыми, первые его шаги по земле! Только звенело что-то
в ушах.  А может,  это пели степные жаворонки. Большой  черный орел низко  и
медленно  пронесся  над  ним,  распластав  широкие  крылья. Видимо,  гордого
кочевника возмутила пестрая одежда космонавта, потому что он буквально повис
над  его  головой и  застыл на  какое-то  время. "Совсем как  на картине" --
подумал Горелов и вспомнил о своем этюднике и о не законченной перед стартом
портретом любимой женщины.
     Рации  у него не было, а уже полагалось дать о себе знать. Он достал из
комбинезона ракетницу и  хотел  послать в небо  зеленый  огонь,  но  услышал
гудение мотора. Прямо по целине к нему  мчалась  голубая "Волга", невероятно
подпрыгивая на солончаковых неровностях. Наверное,  у водителя во время этих
прыжков не раз вырывалась из рук баранка, но вопреки всему машина продолжала
упрямо  продвигаться  вперед. Ее капот, увенчанный белым оленем,  был  уже в
нескольких метрах,  когда Горелов разглядел,  что машиной управляет женщина.
Ему и от этого стало весело -- он всему сейчас радовался.
     Да и не могло  быть иначе, потому что он был летчиком. А летчики быстро
отходят после любых потрясений и любят шутить,  где бы они ни  находились: в
столовой  ли,  на  аэродроме,   у  себя  дома   или  в  воздухе.  Даже  там,
переговариваясь по радио, нет-нет  да и  отпускал кто-либо  из них шутку, за
что потом, на земле, получал от командира взбучку.
     Губы космонавта сушил знойный ветер,  врывавшийся в открытый гермошлем.
Они дрогнули  в мягкой  улыбке. "Вот и  появился человек, который  встречает
меня  первым, -- обрадованно подумал он и тут же шутливо пробормотал: -- Вот
тебе на! Откуда эту нимфу несет ко мне по бездорожью?"
     Машина затормозила  и тотчас же  оделась облаком душной пыли.  Хлопнула
дверца,  и худенькая  девушка  в спортивных  брюках  и курточке  на "молнии"
подбежала к  нему. Ее светлые кудряшки прилипли к потному лбу. На левой щеке
виднелось  небольшое  пятнышко  крови.  Она   восторженно   улыбаясь,   едва
удерживаясь, чтобы не броситься ему на шею.
     -- Товарищ Горелов... Алексей Павлович!  Простите,  но это же, конечно,
вы!
     Космонавт громко рассмеялся.  Ему было сейчас бесконечно приятно стоять
на  земле,  широко  расставив  ноги, и видеть перед своими  глазами  молодое
счастливое лицо этой неожиданно появившейся девчонки.
     -- Вы догадливы, -- заметил он.
     --  Да  при  чем  тут  догадливость!  -- воскликнула  девушка. =- Я вас
столько ждала... то есть, простите, конечно,  не только я, а все люди. А тут
счастливый случай --  еду  на нашей  изыскательской машине за почтой и вдруг
вижу, спускается на парашюте в оранжевом комбинезоне человек. А по радио уже
сообщили. Ясно, что  вы.  Я как хватила напрямик...  Может, вам надо оказать
какую  помощь?  Я не только шофер,  я и фельдшер  в  нашей  экспедиции. Вера
Чупракова -- моя фамилия.
     Горелов развел руками.
     -- Нет  уж, милая девушка. Это я должен вам оказать помощь. Смотрите, у
вас и лоб и щеки в царапинах.
     --  Да  это  пустяки,  -- потупилась  она конфузливо,  --  дорога, сами
видите. Отказываюсь от медпомощи.
     -- Тогда подойдите поближе, -- настаивал Горелов.
     -- Зачем? -- смешалась она.
     --  Да расцелую  я вас,  Вера Чупракова! -- закричал  он радостно и так
громко,  что  она  даже  оглянулась  по  сторонам. -- Вы же первая землянка,
которую я вижу. Сами должны понимать, как  это приятно  после стольких часов
одиночества!
     Не дожидаясь согласия, космонавт притянул к себе растерявшуюся девушку,
но тут же понял, что гермошлем помешает ее поцеловать. Он все же обнял ее, и
так крепко, что она даже вскрикнула.
     -- Ладно, ладно, -- весело сказал Горелов, -- больше не буду, а то ваши
косточки действительно затрещат. И не смущайтесь.  Я же это по-братски. Если
бы вы знали, как мне приятно слушать сейчас человеческий голос! Лучше всякой
музыки,  честное  слово! Вы  говорите... Говорите  как  можно больше,  о чем
угодно, а я буду слушать... только слушать.
     Но Вере Чупраковой не пришлось выполнить его просьбу. Над их головами в
эту минуту зародился неясный нарастающий гул.  Низко над степью,  отбрасывая
легкую, не поспевающую за ним тень, пронесся  белый  реактивный истребитель,
такой короткокрылый, что показался стрелой в оправе. Сделав крутую  "горку",
самолет  взмыл  к  солнцу,  а  с  трех  сторон стали приближаться с  рокотом
вертолеты. Один из  них, окрашенный в синий цвет,  начал снижаться.  Горелов
неотрывно следил за ним.
     -- Это за  вами, -- прошептала девушка. -- А  сфотографироваться вместе
вы позволите?
     --  Конечно, -- похлопал он ее  по плечу. -- Как  захотите, так и  буду
позировать.
     Вертолет  уже  повис над  ними. Было  видно, как  четырехлопастный винт
мелькает в воздухе.  Распахнулась  дверца, и чья-то рука сбросила вниз узкую
веревочную лестницу. В небольшом проеме двери показался один человек, за ним
--  другой.  Оба  они  сошли  на землю.  Первый, высокий и  сутуловатый, был
военврач.  Узнал  Горелов  сразу  и  второго.  Моложавый, но уже  начинающий
полнеть генерал, в темных защитных  очках и полевое гимнастерке, бросился  к
нему  бегом,  не разбирая  дороги, не замечая  ни  такой  неожиданной  здесь
голубой "Волги", ни растерявшейся вконец девушки. Тяжело дыша  --  скорее от
волнения,  чем от  бега,  --  генерал остановился в трех шагах от Алексея и,
растопырив для объятия руки, сказал:
     -- Иди сюда!
     Горелов  не  двинулся  с места. Он  поднял ладонь к  нагретому  солнцем
гермошлему и, как того требовал устав, начал рапортовать:
     -- Товарищ генерал, на корабле "Заря" летчик-космонавт Советского Союза
майор Горелов...
     Он должен был коротко сообщить  о  том,  что  завершил первый в истории
человечества  облет   Луны,  произвел   киносъемки  и   в  тяжелых  условиях
отремонтировал  терморегуляторную установку,  а  теперь вернулся  на  родную
землю и  готов к  любым  новым  заданиям. Но уставной  рапорт не  получился.
Алексей вдруг вспомнил, как бушевали  в черном бездонном космосе губительные
солнечные вспышки и  какой  отчужденно холодной была поверхность Луны, когда
он  делал вокруг  нее  непредвиденные  витки...  И  --  осекся, ощутив,  как
неожиданно  комок стиснул  горло.  Он  не понял,  отчего  взмокло  лицо:  от
непрошеных слез  или от  пота. Он глотал воздух, стараясь побороть паузу. Но
генерал не принял необходимого в  таких  случаях  положения "смирно",  так и
остался стоять  с  широко  разведенными руками. Потом сделал еще  один шаг к
нему  и  требовательно,  совсем  уже,  что  называется,  генеральским  басом
повторил:
     -- Ну, иди, что ли, Алешка... кому говорю!
     Горелов бросился к  генералу, ткнулся ему  в грудь жестким гермошлемом,
вздохнул запах полевой гимнастерки, поблекшей уже от здешнего солнца.
     --  Спасибо,  Сергей  Степанович! -- сдавленно воскликнул  он.  -- Всем
спасибо...
     И ему представилась вся его еще не  очень большая, но вовсе не легкая и
не простая жизнь.

Часть первая
     От родного порога
     В мае  1961 года  первый  космонавт  мира Юрий Гагарин,  возвращаясь  в
Москву,  должен был  проехать  по  пути  небольшой  исконно русский  городок
Верхневолжск. У каждого города своя судьба и  своя  биография. Есть  она и у
Верхневолжска, уютно прилепившегося к правому берегу Волги на  небольшой  ее
излучине,  после  которой  она  выпрямлялась и  несла  пароходы,  буксиры  и
самоходки-баржи  вниз к Костроме,  Ярославлю и дальше  до  самой  Астрахани.
Ближайшая  от  того  места,  где  когда-то возник  городок,  железнодорожная
станция  --  за  тридцать километров.  Леса местами  выбегают  здесь  на оба
волжских берега, и в тихоструйных водах  постоянно купаются отражения берез,
сосенок и  черных, гордых в своей непоколебимости  дубов. Как не похожи друг
на друга были эти деревья! Березки, например,  всегда  стояли словно озорные
подбоченившиеся девчата, насмешливые ко  всему  происходящему  на их глазах.
Сосны высились над  ними спесиво  и, шурша  мохнатыми ветвями,  рассказывали
порой такие небылицы, что тем хоть со стыда сгорай. Каждая из них -- ни дать
ни взять как  свекровь, случайно  попавшая на сходку молодых девчат, в число
которых затесалась и ее собственная сноха. Дубы стоят  величаво и молчаливо,
убежденные  в своей вечной мудрости, считая недостойным  для себя судить тех
или других.
     Сказывали, что когда-то  давно леса  эти  насадил вернувшийся из ссылки
русский  инженер.  К  семье  в  Петербург,  по  указу  царя, его  больше  не
допустили,  и  он  скоротал  свою  жизнь  на  этих  берегах,  в   чахотке  и
исступленных  заботах о молодых лесонасаждениях.  Так это было  или не  так,
судить  теперь  трудно,  но вымахали замечательные эти леса, дожили до наших
дней  и стали такой  гордостью  Верхневолжска,  что на  заседаниях  местного
исполнительного  комитета на  тему  об их охране  была  произнесена не  одна
горячая речь и сочинен не один протокол.
     На картах  крупного  масштаба  Верхневолжск отсутствует. Однако это  не
означает, что его летописцам и рассказать-то не о  чем. Много  лет назад  по
всей Волге,  от  верховья  и  до устья,  славились  его  искусные сапожники.
Сапоги, хоть юфтовые,  хоть из хрома, хоть с напуском и шикарными  короткими
голенищами, или модные дамские ботинки  с высокой шнуровкой, местные умельцы
делали так,  что  не один заезжий купчик  богател  на заказах и поставках. А
квас, которому не было равного ни в Твери, ни в Нижнем Новгороде! А медовуха
и  брага,  появляющиеся  по праздникам! Да  и пряники местные  со  штемпелем
известного по  всей Волге купца Буркалова  тоже что-то значили, хоть и  были
похуже вяземских и тульских.
     Это был местный  воротила,  владевший верхневолжскими капиталами. И над
пакгаузами пристани, и над пивоваренным заводом, и над единственной в городе
деревообделочной   фабрикой   висели   железные  и   деревянные   вывески  с
намалеванной  аршинными буквами его фамилией. И  никаких "и сыновья"  или "и
К[о]"  в  придачу  к  ней на  вывесках  не значилось.  Просто  --
"Буркалов И.Г." и все тут. Купец щеголял в грубых холщовых рубахах и юфтовых
подкованных сапогах, запросто поднимал с грузчиками огромные тюки, если надо
было  для  вдохновения  показать  им  "русскую  силушку".  Был  он   в  меру
богомольным, но, когда входил  в запой, поминал господа бога такими словами,
что местный  отец  Амвросий не  раз поговаривал об отлучении его от  церкви.
Доходили эти разговорчики  и  до самого Игната Гавриловича, и когда в пьяном
виде встречал тот духовника, то издевательски потрясал  толстенным,  набитым
до  отказа   сторублевками  бумажником  из  заморской  крокодиловой  кожи  и
несусветно орал:
     -- От  бога меня  грозишься отлучить, длиннобородый!  Накось, выкуси. А
вот  это видел?! Да я за эти червончики  какого хошь себе  бога выберу, хоть
языческого, хоть лютеранского!
     Высокий, нескладный  отец  Амвросий дрожащей  рукой спешно осенял  себя
крестным знамением, мотал головой:
     -- Изыдь,  окаянный, анафема тебя забери!  В аду синим  пламенем гореть
будешь
     --  Что?  -- хохотал  купец.  -- А  ты видал, каким синим  пламенем моя
буркаловская  водка  горит?  Да  такого  ни в  аду,  ни  в  раю  не  сыщешь,
долгогривый!
     Буркаловские  запои, или,  как  он  сам их именовал,  "циклы", доходили
обычно до десяти дней. Потом с вытаращенными рачьими глазами приползал он из
какого-нибудь притона, заросший и весь  сгорающий от озноба и, ни  к кому не
обращаясь, твердил:
     Свят, свят, свят,
     От мозга до пят.
     Брысь, не наводись...
     Его управляющий,  тонкий и  чопорный  немец Штаубе, называл этот момент
"наваждением"  и  удовлетворительно потирал руки,  потому что хорошо усвоил,
что  бросивший  на время все  свои дела Буркалов после "наваждения"  крикнет
своей дряблой, увядшей жене коротко, но повелительно:
     -- Мать! Березовый веник!
     После  лютой  бани, смывавше