х.  Днем холодное солнце, а ночью  огромный желтый  месяц плавали над
густыми,  одетыми  в  пышные  снежные  шубы  подмосковными  лесами.   Но  по
трудноуловимым  признакам  опытный наблюдатель мог  уже угадать  приближение
весны:  опадали сугробы,  как-то  легко  струился  днями  на солнце  голубой
хрупкий воздух, смелее чирикали около столовой воробьи.
     Но  все  эти  изменения  в  природе  происходили  за  глухими   стенами
сурдокамеры,  одинаково безразличной  и к теплу, и к холоду,  и  к дождям, и
ветрам.
     Лежа после отбоя, Горелов думал о своих первых месяцах жизни и учебы  в
отряде.  Вспоминал  авиаучилище,  аэродром  в  Соболевке,  друзей. Сравнивал
прошлое с  настоящим, в котором еще  до сих пор  не мог разобраться. Пытался
привести в стройное течение мысли и наблюдения.
     В авиации все для  него было просто  и ясно, он давно почувствовал себя
там своим  человеком, привык к  несколько тяжеловатому ритму ее  жизни.  Там
редко  были  перерывы  на  отдых. Дневные  полеты  перемежались  с  ночными,
классные  занятия  сводились  к  проработке  заданий  на  учебный  полет  да
инструктажи. Там все  было  ненормированным: требовалось -- и он проводил на
ногах любое количество часов в сутки.  Здесь  преобладал  строго  очерченный
рабочий день с началом в десять и окончанием в пять. Там были одни  порядки,
здесь --  другие. Бывалые, видавшие  виды летчики-истребители не считали  за
грех подтрунить над начинающими, иногда больно  раня  их  самолюбие. Здесь к
любой осечке  товарища --  новичка  или ветерана  -- относились с повышенной
обеспокоенностью. Алексей  никогда  не  забудет, как Володя  Костров однажды
сорвался  с  турника,  встал,  прихрамывая. Тотчас же к нему  метнулся  Олег
Локтев:
     -- Плохо, старина?
     -- Нога подвернулась.
     -- Ложись на мат поскорее. Я помассирую.
     К концу занятия Костров был уже снова в строю.
     Там, в авиации, летчик был фигурой номер один, непререкаемый авторитет.
И это  позволяло ему порой покровительственно,  с оттенком снисходительности
относиться к техникам  и механикам. Здесь фигурой номер  один был космонавт.
Но Алеша  ни  разу  не  видел, чтобы  кто-либо  из  его коллег позволил себе
грубость или бестактность по  отношению  к медикам,  тренерам, инструкторам.
Когда  он  отпустил  как-то  не слишком  удачную остроту по  адресу  Василия
Николаевича Рябцева, Игорь Дремов так посмотрел на него, что у Алеши надолго
отпала охота острить.
     -- А ты знаешь, что Рябцев был ранен под Киевом в танковой атаке?
     -- Мой отец тоже сгорел в танке, -- сказал Алеша, и это прозвучало  как
извинение.
     А однажды Горелов был  свидетелем не  очень  приятного эпизода. Все они
сгрудились   вокруг  биллиарда,  наблюдая   за  поединком  Игоря  Дремова  и
Субботина. Неожиданно распахнулась дверь,  и на пороге  появился подвыпивший
Олег  Локтев. Он вошел в шинели  и шапке и стал  бесцеремонно стряхивать  на
паркет снег. По широкому его лицу бродили красные пятна.
     -- Играем, да? -- заговорил он громко, явно рассчитывая привлечь к себе
внимание.  --  А я  вот с дружком отметился. Дружок ко мне в гости,  капитан
Васильев, приезжал.  Сам полковник Иванников  разрешил  его  принять в нашем
городке. Все чин по  чину. Пропуск ему  выписали,  а он бутыль  французского
коньяка  притащил.  За-а-нятная  бутылочка!  К  горлышку маленький  Наполеон
привешен.  Так  мы узурпатора  ножичком --  чик.  И  коньячок тот  -- чик. А
Васильев мне  еще по авиаучилищу  товарищ. Мы трое вместе  кончали: он, я  и
Мирошников. А где сейчас наш Мирошников,  а? По состоянию здоровья из отряда
отчислили,  да?  Место для Горелова освободили.  А за что  именно, позвольте
спросить,  уволили  Славку  Мирошникова?  За  то,   что  у  него  повышенная
чувствительность  кожи  и он  не  выносит  матушку-центрифугу?  Да? А  когда
полетим  на Марс или Венеру,  то,  кто  его еще  знает,  может,  там и будут
выживать именно те человеки, у которых повышенная чувствительность кожи. Кто
за это может поручиться?  Космическая медицина,  что ли? Да? Так  это ж  еще
дитя.
     Пока Локтев произносил весь этот длинный монолог, никто  из космонавтов
не  обращал  на него внимания.  Игра шла своим чередом.  Кое-кто подбадривал
сражающихся, бросал в их адрес замечания. Локтев смолк и поглубже нахлобучил
шапку.
     -- Не слушаете,  да?  -- сказал он  обиженно.  -- Ну и не надо. Я спать
пошел.
     -- В самый раз тебе сейчас это, -- заметил ему вдогонку Дремов.
     А в  понедельник, в  присутствии  всех  космонавтов, секретарь партбюро
отряда Сергей Ножиков подошел к Олегу и мимоходом сказал:
     --  Слушай,  ты,  когда в следующий раз  будешь свои субботние гастроли
давать, предупреждай заранее. Мы тебе побольше зрителей соберем. Весь отряд,
если хочешь. Как на концерт самодеятельности.
     Локтев вспыхнул и быстро отошел в  сторону. Не было  никаких разносов и
разбирательств, но несколько  дней  под  осуждающими  взглядами  друзей Олег
ходил сам не свой, пока тот  же Ножиков не хлопнул его однажды по спине и не
сказал кратко:
     -- Хватит, старик. Простили твой редкий случай.
     Там,  в  истребительном полку,  Горелов  не  смог бы,  пожалуй, назвать
фамилию летчика,  который с таким  обостренным вниманием следил бы ежедневно
за прибором, регистрирующим  давление  крови, за  своим  пульсом,  дыханием,
составом  крови  и  весом.  Здесь,  в   отряде,  фигура  врача  сопровождала
космонавта, что  называется, и  в  будни, и  в праздники. Если у кого-то  из
космонавтов появлялись  отклонения  в  здоровье от обязательных  минимальных
показателей, он немедленно попадал во власть  врачей, медсестер и санитаров,
подвергался процедурам, получал в избытке советы и лекарства.
     Ежедневно в  лабораториях городка изводились десятки метров  бумаги для
записей  кардиограмм  и  регистрации  биотоков,  сотнями появлялись  цифры и
пометки,  сообщающие о  физическом состоянии  космонавтов. А приходил  новый
день с новыми тренировками, и вся эта работа начиналась сызнова.
     В отряде  стала притчей история о  том,  как  однажды  журналист  Рогов
отобедал сразу у двух космонавтов и уехал  в Москву полуголодным.  Случилось
это недавно. Леня провел целый день в городке и пропустил обеденные часы.
     -- Дорогой, -- сказал узнавший об этом Андрей  Субботин, -- за чем дело
стало? В пять мы кончаем, так ты сразу ко мне.
     -- Ты меня давно уже собираешься проведать, Рогов, -- обратился  к нему
через  несколько минут и Володя  Костров, -- приходи сегодня часикам к семи,
раз задерживаешься в нашем городке. Пообедаем, поговорим.
     Рогов, для  которого каждая встреча с космонавтами  давала  так  много,
решил, что не следует отказываться ни от одного из этих предложений. Ровно в
шесть  он  уже  сидел за столиком  у Субботина.  Хлебосольная  хозяйка, жена
Андрея,  выставила  такое  обилие  закусок,  что  у  Лени  буквально   глаза
разбежались.  Была  тут  и  заветная  коробочка  крабов,  и  красная икра, и
холодное,  тонкими  ломтями  нарезанное мясо  лося,  маринованные огурчики и
маслята.  Жирная атлантическая сельдь подмигивала Рогову просоленным глазом.
Андрей сказал "Ладно, ладно" укоризненно посмотревшей на него  жене и достал
небольшой,  граммов  на  двести,  графинчик  водки,  настоенной  на  красных
стручках перца.
     -- Мне  семьдесят пять, тебе сто двадцать пять, -- распорядился  он, --
сам  знаешь, как  говорит наш генерал Мочалов: космонавты живут на земле.  А
раз на земле, значит, и водочки иногда немножечко можно.
     Они выпили, и Андрей с жадностью набросился на закуски.
     -- Ты почему так мало ешь? -- удивлялся он, глядя на гостя.
     А Рогов в эту минуту хитровато рассчитывал: "Сто  двадцать пять граммов
водки я, разумеется, выпью, это не  помешает.  А вот на  закуски нажимать не
буду.  Надо оставить место  на второй  обед. Володя Костров примет не  хуже.
Однако жаль такие грибы и крабы оставлять! Ишь, как  заразительно хрустит на
зубах у Андрея огурец..."
     И не знал Рогов одной небольшой детали: Субботину постоянно недоставало
полутора килограмм в весе, и в эти дни он усиленно питался.
     -- Ты куда же?  -- закричал он, когда Леня собрался уходить. -- А какой
бифштекс впереди ожидается! Пальчики оближешь.
     Но Леня, ссылаясь на дальнюю дорогу, поспешил уйти. Спустившись на этаж
ниже ровно в  семь, он очутился у Кострова. Володя встретил его по-домашнему
просто, в одной пижаме. Жена его, Вера Ивановна, была на собрании женсовета,
и он укладывал детей спать.
     -- Ты извини, мы тут сами будем хозяйничать, -- сообщил Костров.
     Он  долго гремел  миски  и кастрюлями на кухне, потом  внес две тарелки
жидкого рисового супа и сковородку с поджаренной баклажанной икрой.
     -- Вот. Ешь.  Овощи  --  это  очень  полезно,  в особенности  для таких
толстяков, как ты, --  провозгласил он, -- гораздо полезнее  мяса.  Да и мне
надо два килограмма согнать,  чтобы  в весовую  норму прийти. Так что  у нас
отношение к еде одинаковым должно быть. Правда?
     -- Правда,  -- упавшим  голосом  выдавил Леня  и, с  грустью  вспоминая
богатый стол у Андрея, подумал:  "Ну, водочки-то  он  немного нальет,  раз в
гости в такой мороз пригласил. Не может быть, чтобы не налил".
     И как раз в это мгновение Костров хлопнул себя ладонью по лбу.
     -- Вот  голова садовая! Обед-то обедом. Но  запить его надо!  -- весело
воскликнул  он. -- Помнишь, как  там у Маяковского:  "Ну,  а класс-то  жажду
заливает квасом? Класс -- он тоже выпить не дурак!" Так, кажется?
     -- В общих чертах да, -- обрадованно подтвердил Рогов.
     Сопровождаемый его  взглядом,  Костров  метнулся  из  комнаты,  а  Леня
облегченно   вздохнул:  "Вот   оно.  Наконец-то  опамятовался".  Но  Костров
остановился в дверях и, не оборачиваясь, спросил:
     --  Позабыл выяснить, ты чем  запивать будешь: молоком  или нарзаном? Я
спиртного не употребляю, да и тебе не советую. От него полнеешь.
     -- А кефира у тебя нет? -- мрачно спросил журналист.
     Позже он сам со смехом рассказывал всем эту историю.
     Генерал Мочалов, не уставая, повторял:
     -- Вы запомните, вы теперь другие. Авиация  была для вас  только первой
ступенью.  Вторая ступень  --  космонавтика,  и  ой каких  сил  потребует от
каждого, прежде чем кто-то будет допущен к старту!
     Алеша Горелов прекрасно  уяснил смысл  этих слов. Его друзья по  отряду
ушли далеко вперед, и часто во время их бесед он никак не мог себя проявить,
а только слушал и  слушал,  потому что  многое из того, о чем  они говорили,
было для  него еще  недосягаемым. Разве мог он поддерживать беседу с Володей
Костровым,  когда речь  шла  об  анализе  бесконечно  малых величин,  теории
вероятности   или  интегральном   исчислении?  Мог  ли  тягаться  с  Андреем
Субботиным,  если речь  заходила о  вселенной, характеристике небесных тел и
галактик? Игорь Дремов  был не только отличным  биллиардистом и  незаменимым
нападающим  в  гарнизонной  хоккейной  команде.  Он  выступал  с  блестящими
философскими докладами, мог часами говорить о древнегреческих мыслителях,  о
римском  праве,  материалистах восемнадцатого века, о  ленинских философских
работах. Сергей Ножиков  был  не только их партийным вожаком, но и  отличным
инженером.  Вместе  с  Володей  Костровым  он  часто  выезжал на завод,  где
создавались новые космические корабли, вместе с конструкторами  участвовал в
сложных усовершенствованиях.
     Алеша  гордился,  что  попал  в семью  этих  умных,  дружных  людей, по
настоящему чувствовал,  как много ему еще недостает. И он был  рад видеть, с
какой  трогательной заботливостью все ему помогают  учиться и никто при этом
не подчеркивает свое превосходство. Его приняли здесь как равного...


x x x

     Он  всегда спал  крепко, как и  всякий  человек, сменивший много разных
жилищ в своей жизни и привыкший быстро  засыпать  на любой  постели.  Снился
Алексею то родной Верхневолжск и  старая добрая мать, то ровное знойное поле
соболевского  аэродрома  и бронзовое  от  загара  лицо  комдива Ефимкова, то
сосредоточенный  Володя  Костров,  с  которым  он  никак   не  может  решить
математическую задачу.  Сны  были разными, сменялись  быстро  и  неожиданно,
вплоть  до той минуты,  когда  жесткий звонок будильника обрывал  их. Открыв
глаза, Алексей мгновенно возвращался к действительности.  В сурдокамере было
тепло,  на пультовой уже  включили свет, и он видел  четкие часовые стрелки,
показывающие  семь  утра. Алеша включил микрофон,  чуть  хрипловатым со  сна
голосом передал:
     -- Сегодня десятое апреля.  Семь часов две минуты. Температура в камере
плюс восемнадцать, пульс  шестьдесят два. Приступил к выполнению распорядка.
Летчик-космонавт старший лейтенант Горелов.
     Он  зевнул и  стал умываться.  Струйки холодной  воды  лениво  бились в
металлическую  раковину.  Отфыркиваясь, тер  полотенцем  лицо.  И  не  знал,
конечно,  какое  оживление   царит  сейчас  за  звуконепроницаемыми  стенами
сурдокамеры. Голос Василия Николаевича Рябцева настиг его в ту минуту, когда
Алексей просовывал курчавую голову в воротник синего свитера.
     -- Внимание, внимание! Как вы меня слышите, Алексей Павлович?
     Голоса  "оттуда", из внешнего мира, очень редко  проникали в камеру,  и
Горелов  удивился,  что сам  начальник  лаборатории затеял с  ним разговор в
такую рань. Откликнулся:
     -- Хорошо слышу.
     -- Вот и чудесно, --  весело продолжал Рябцев, --  через двадцать минут
мы вас выпустим.
     -- Меня? -- спокойно переспросил Алексей. -- Так скоро?
     --  Ничего  не   поделаешь.  Опыт   завершается.   Каждого  космонавта,
выходящего  из  сурдокамеры,   мы  встречаем  музыкой.  Что  вам   включить?
Чайковского, Шопена, Моцарта? Может, легкой музыкой встретить?
     -- Нет, -- засмеялся  Горелов, -- арию князя Игоря "О дайте, дайте  мне
свободу!"
     --  Обоснованно просите,  -- согласился  Рябцев, и тесная  сурдокамера,
такая непривычная к лишним звукам, наполнилась  голосом певца, восклицавшего
под аккомпанемент оркестра "О дайте, дайте мне свободу!"
     Алексей слушал улыбаясь, ладонями подперев голову.  А за двойной дверью
сурдокамеры  все  нарастало  и  нарастало   оживление.  Дежурная  лаборантка
Сонечка, поправив высокую пышную прическу, крутила регуляторы,  устанавливая
на экранах телевизоров самую четкую видимость. За ее спиной колыхались тени,
гудели веселые голоса врачей и космонавтов, пришедших встречать Горелова. На
стене красовался  боевой  листок. Марина  Бережкова  и  Женя Светлова читали
вслух короткую заметку:
     -- "Дорогой Алеша! Вот и заканчивается сегодня твое нелегкое испытание.
Утром  ты  выйдешь  к  нам  после десятидневного одиночества.  Ты  провел  в
сурдокамере тот срок, которого с лихвой хватило бы,  чтобы пропутешествовать
в космическом корабле к  нашей соседе Луне и вернуться обратно. Мы убедились
за эти  дни, что  ты спокойный, волевой  человек и в достатке обладаешь теми
качествами, которые так нужны человеку твоей профессии".
     За спиной  у Сонечки  подполковник медслужбы Рябцев  кому-то пространно
объяснял:
     --  Обратите  внимание  на  рисунки, наклеенные  Гореловым  на  шкаф  с
провизией, и на шутливые подписи к ним. Алексей Павлович, вероятно, и сам не
предполагает, какой он жизнерадостный парень. Только одиночество  смогло это
выяснить.
     --  А  я  с вами в этом  не согласна, --  вдруг  запротестовала  Марина
Бережкова. -- Мы давно знаем, что он общительный и жизнерадостный.
     Она неожиданно вспыхнула,  и все на нее  посмотрели. Рябцев  недоуменно
приподнял покатые плечи, но не возразил ей.
     -- Однако мы  увлеклись, --  сказал  Рябцев. --  Пора  выпускать нашего
узника.
     Горелов  вскочил  с кресла, едва  лишь  загрохотали тяжелые  двери.  Он
ожидал увидеть только Рябцева и лаборантку  Сонечку  и удивленно  попятился,
когда в суровую его обитель ворвалось около десяти человек. Первым облобызал
его Андрей Субботин.
     --  Алешка! Поздравляю тебя  с  выходом из одиночки. Какие великие идеи
родились  в  твоей курчавой  голове за это время? Гляди, а бородища-то какая
выросла! Может, мне еще раз сюда попроситься суток на двадцать? Вдруг волосы
отрастут, а?
     --  Ну  что! Рад свободе, князь  Игорь?  -- улыбался  более  сдержанный
Костров.
     Широколицый Ножиков тянул издали руку:
     -- А я от имени и по поручению...
     -- Партийного бюро, что ли? -- засмеялся Горелов.
     Женя кокетливо заметила:
     -- А ему очень идет борода. Ты как находишь, Марина? Не  Алеша Горелов,
а этакий Дон Диего рыцарских времен.
     Но  Бережкова  никак  не  откликнулась  на  шутку  подруги.  Подошла  к
Горелову, протянула сразу обе руки.
     -- Здравствуйте, Алеша, -- сказала она  просто, и только  один  Горелов
заметил, как стыдливо опустились ее ресницы.
     Тем временем Рябцев деловито гудел:
     -- Обратите  внимание,  товарищи.  Вот зимний пейзаж. Знаете, при каких
обстоятельствах Алексей Павлович  его рисовал? Усложняя испытание, мы ему на
некоторое  время  создали  довольно суровый  температурный  режим. Ему  было
душновато, и, чтобы  легче  переносить жару, Горелов ушел, что называется, в
зиму.
     -- А  это, интересно,  при  каких  обстоятельствах создано?  --  громко
спросил Андрей Субботин, показывая на портрет  Марины Бережковой. -- Василий
Николаевич! С точки зрения врача-психолога не объясните ли?
     Рябцев, стиснутый со всех сторон,  молча всматривался в портрет. Краски
высохли  и  стали ярче. Смуглое лицо  Марины  было  хорошо освещено.  Добрые
глаза,  согретые застенчивой  усмешкой,  как живые смотрели  на  подошедших,
словно хотели спросить, зачем те нарушили ее уединение с художником.
     -- Да это же превосходно! -- проговорил Володя Костров.
     Рябцев, откидывая голову то влево, то вправо, любовался  портретом, как
завзятый ценитель.
     -- Алексей Павлович... Не нахожу слов.
     -- Я, разумеется,  не  умаляю этого шедевра, -- бубнил Субботин,  -- по
почему автор избрал объектом Марину? Ребята, к этому вопросу надо вернуться.
     Ножиков хмыкнул:
     --  Андрюха, про  таких, как  ты, Козьма Прутков в свое  время говорил:
"Если у тебя есть фонтан, заткни его. Дай отдохнуть и фонтану".
     --  Ребята, а  почему не  высказывается сама  героиня?  --  упорствовал
Субботин,  которого  не  так-то  легко  было  смутить.  -- Мариночка,  оцени
исполнительское мастерство. Где ты, Марина?
     Космонавты, столпившиеся  в  сурдокамере, напрасно ждали  от Бережковой
слова. Никто из них не заметил, как она вышла.


x x x

     Апрель. Он был необыкновенно теплым и  щедрым в этом году. После душной
сурдокамеры,  притупившей  на какое-то  время  восприятие  красок  и  звуков
окружающего мира,  Алеша Горелов буквально  задохнулся от пьянящего голубого
воздуха и парного запаха просохшей земли. Он уходил в сурдокамеру, когда еще
потрескивал мороз  и на  аллеях городка  лежала ледяная корка,  а  с зеленых
разлапистых елей  сыпалась  пороша.  А сейчас  таким помолодевшим  выглядело
кругом  все: и серые здания,  и  первые листочки на месте недавних  почек, и
серый асфальт под ногами, уже чуть согретый солнцем.
     Вечером  Алексей  вышел  погулять. Даже в  легком  военном  плаще  было
жарковато. За  зеленым  дощатым  забором  угасало солнце,  озаряя  малиновым
светом стволы берез и елей. За его спиной электрическими огоньками загорался
городок.  Гремела  в гарнизонном клубе радиола. Проходя  по дальней аллейке,
Горелов  увидел  скользнувшую навстречу ему тень, услышал  хруст  гравия. Он
сразу все понял и растерянно улыбнулся:
     -- Это ты, Марина?
     -- Я, Алеша...
     Она подошла и доверчиво посмотрела на него.
     -- Здравствуй, Алеша. Там, в сурдокамере, было много людей, и я даже не
могла с тобой толком поздороваться.
     Ее маленькие сильные  руки были горячими. Марина их долго не  отнимала.
Легкий ветерок ласкал непокрытую голову. Едва слышно шуршал