замешательству, удивленно спросил:
     --  Послушайте,  а это  по  какому  случаю? Разве  сегодня какой-нибудь
престольный или Николай-летний?
     -- Да нет, это они  в вашу честь, -- совершенно  растерявшись, сознался
находившийся ближе всех к космонавту исполкомовский секретарь Нил Стратович.
     Высокий гость громко расхохотался и покачал головой:
     -- Вот дают! Однако, пора нам и в путь.
     Он снова занял место в кабриолете, и процессия тронулась.
     Колонна  машин  проезжала  через  город  на  очень маленькой  скорости.
Гагарин стоял в автомобиле,  приветственно подняв руку. На его  сероватом от
усталости и дорожной  пыли лице светилась улыбка. Он с интересом разглядывал
потонувшие в зелени палисадников  дома, ловил восторженные взгляды парней  и
девушек, улыбался цветам,  которыми забрасывали его  машину.  Пышные белые и
алые  розы,  букетики  полевых  ромашек,  васильков и маков бились  о  борта
кабриолета.  Некоторые из  них,  брошенные  неумелыми  руками, попадали не в
него, а во вторую машину. На ней ехали два кинооператора, снимавшего встречу
космонавта в Верхневолжске, и тучный,  одетый в легкий белый костюм  спецкор
центральной   газеты,   сопровождавший   космонавта.   Его   лицо   с   явно
обозначившимся  вторым подбородком не было  сонным  и  флегматичным,  как  у
некоторых толстяков. Напротив, плотно  сжатые  губы  и  складки  в углах рта
подчеркивали энергию. Он держал в руках раскрытый блокнот,  но ничего в него
не записывал,  лишь наблюдал за  всем  происходящим  выпуклыми серо-голубыми
глазами.
     Как  только кортеж машин  приблизился к центральной площади,  все шесть
верхневолжских духовых оркестров взорвались торжественным  встречным маршем.
Студенты,  рабочие, мальчишки  и старики пенсионеры восторженно скандировали
из толпы:
     -- Га-га-рин! Ю-ра! Сла-ва! Га-га-рин!
     Юрий Алексеевич продолжал приветственно махать рукой. Усталая улыбка не
гасла на  его губах. На скрещении двух  улиц -- Первомайской и  Ленинской --
стиснутая могучим людским потоком  колонна вынуждена была на некоторое время
остановиться.  Именно в это мгновение  из толпы бросился к машине космонавта
смугловатый курчавый юноша.  Был он  в легких  песочного  цвета брюках  и  в
красной  старомодной ковбойке, какие  уже  давно  не  носят  молодые люди  в
больших  городах. Закатанные выше локтей  рукава  обнажали  сильные  руки. В
правой из них  белел конверт. Настойчиво работая локтями, юноша уже пробился
в самый  первый  ряд встречающих  и очутился  ближе многих  других к  машине
космонавта.
     -- Юрий  Алексеевич! Гагарин! -- закричал он, стараясь обратить на себя
внимание. -- Возьмите это, Юрий Алексеевич!
     Но сквозь медь шести  духовых оркестров  Верхневолжска и приветственные
крики горожан  его  голосу не суждено  было  пробиться. Правда, на  какое-то
мгновение их взгляды встретились: взгляд прославленного на весь мир  героя и
никому   не   известного  провинциального  парня.  Может  быть,   интуитивно
почувствовал  Гагарин, что этот парень рвется к  нему не просто так, а хочет
казать свое, выстраданное.  Но что? В следующую минуту  внимание гостя  было
привлечено  уже  иным, и  он потерял из  виду этого  нескладного, неожиданно
возникшего почти  у самой дверцы  автомобиля парня. А тот, уже оттиснутый на
второй план, все еще кричал:
     -- Юрий Алексеевич, возьмите письмо!
     Гагарин дружески  улыбнулся одному  ему и закрыл  ладонями  уши,  давая
понять,  что   ничего   не  слышит.   Видимо,   "пробка"  на  площади   была
ликвидирована, и торжественный кортеж легковых машин двинулся дальше.
     Обдав  парня  горячим  настоем  бензиновых  паров,   рванулся  передний
автомобиль.  В последней надежде парень бросился  за второй машиной. Занятые
своим  делом  кинооператоры  не  обратили  на него  ровным  счетом  никакого
внимания. Тучный журналист в это время  лениво прожевывал яблоко. Только его
выпуклые глаза насмешливо и вопросительно скользнули по лицу юноши.
     А тот в последней надежде обратился к нему:
     -- Возьмите хоть вы, товарищ. Юрию Алексеевичу передайте.
     Рванулась мимо  него  и эта машина. Ветер разлохматил редкие волосы  на
голове журналиста. Толстяк недоуменно крикнул:
     -- Ну что там еще, молодой человек? Может, и вы в космос проситесь?
     Кому-то понравилась  эта шутка, и за своей спиной юноша услыхал смешки.
Он подавленно отмахнулся:
     -- Эх, не поняли вы меня, товарищ.
     Но уже промчалась колонна во главе с космонавтом,
     Медленно растекалась толпа...
     Как знакомо каждому из  нас ощущение огромной  приподнятости, рожденное
присутствием  на  каком-либо  выдающемся  событии!  Пусть  ты слушаешь  речь
видного  политического  деятеля,  пусть   встречаешь  героя,  или  чествуешь
убеленного   сединами   ученого,  или   сидишь  на  стадионе,   когда   твои
соотечественники-футболисты  выигрывают важный и трудный  матч, -- все равно
ты  до   самого   конца  события  ощущаешь   себя   полноправным  участником
происходящего. Но  вот померкли торжественные краски  исторического  дня или
вечера,  и,  оставшись  наедине с  самим собой,  вновь  вернувшись  к  своим
заботам,  ты  убеждаешься, что ты -- это ты, а герой -- это герой, и был  ты
всего-навсего небольшой частицей всеобщего ликования, которым сопровождалось
событие.  И  самому  себе  в  таких  случаях  ты  кажешься  в  сравнении   с
промелькнувшим героем значительно меньше, чем есть на самом деле...
     Так  бывает в  жизни. Но чувство,  владевшее  верхневолжским парнем, не
сумевшим  пробиться к  Юрию Гагарину,  было  гораздо  сложнее.  Острая обида
искала  выхода.  Прислонившись  спиной к  каменному  забору,  отделявшему от
площади местный парк, стиснув от горечи губы, он,  казалось, оцепенел.  Мимо
пробегали  принарядившиеся  девчонки,  проходили  в  серой  замасленной робе
рабочие -- им еще предстояло после встречи провести в цехах по два-три часа.
Музыканты  несли  под  мышками тромбоны, валторны  и геликоны. Местный поэт,
обиженный тем,  что  его  так  и  не  представили  Колумбу космоса, на  ходу
размахивая руками, читал  своим случайным попутчикам те самые стихи, которые
он должен был прочесть  Гагарину. Постепенно затихал  многоголосый  гомон  и
предвечерняя  обычная  тишина возвращалась  в  растревоженный  Верхневолжск.
Опустела, обезлюдела  улица, а  парень  все  стоял и стоял, думая  о  чем-то
своем,  неизвестном и  непонятном  для  других. Пальцы  стискивали  конверт.
Внезапно они разжались,  и конверт упал в  прибитую сотнями  прошедших людей
уличную пыль. Парень тотчас же нагнулся  и поднял  его. Поднес  к глазам. На
конверте округлыми большими буквами было  написано: "Первому космонавту мира
майору Ю.А.Гагарину от А.Горелова".
     Шевеля губами, перечитал он надпись и вдруг с яростью разорвал  конверт
на мелкие клочки. Потом кинул их в стоявшую рядом  желтую урну,  над которой
розовела жестяная дощечка: "Окурки и мусор бросать сюда".


x x x

     Алексею  еще  не  исполнилось  и  двенадцати,  когда  его  мать,  Алена
Дмитриевна Горелова,  перестала ждать мужа. Уже  давно  все окрестные вдовы,
кто  мог  только,  определили  свои  судьбы,  а   она  все   ждала.  Еще  не
состарившаяся в свои тридцать  восемь лет,  лишь чуть располневшая в бедрах,
была  Алена Дмитриевна  хороша той неяркой, но  неотразимой красотой,  какой
далеко не всех русских женщин одарила природа. Длинная  пышная коса до пояса
так  и  осталась не обмененной ни на какие  модные прически, к которым Алена
Дмитриевна относилась без всякого уважения. Губы свои она только раз или два
за  всю жизнь,  и  то  из озорства, подводила  помадой,  а  в последние годы
считала, что это для нее, вдовы, непристойно.  Но может, поэтому губы ее так
и не вяли, были розовыми и душистыми.
     Лишь  в  дни самых  жарких полевых работ,  чтобы  не нарождались  новые
морщины  (они и без того уже свились от горя в углах рта у Алены), она густо
мазала лицо  кислым  молоком. И  солнце  ее щадило,  не  старило. Когда она,
полногрудая и стройная, проходила в праздник в цветастом платье по окраинным
улицам или  вечером на полевом стане пела с девушками и бабами песни, на нее
заглядывался не один молодой мужчина.
     Работала  после  войны  Алена  Дмитриевна  все  в  том же совхозе "Заря
коммунизма", где  в юности встретилась  в  полеводческой бригаде  с  веселым
городским парнем, приехавшим по  комсомольской путевке  в совхоз  из  самого
Ленинграда.
     Помнится, дежурила она одна на  стане, и появился неведомо откуда  этот
ладный, чуть запотевший парень, с такими бесшабашными синими глазами,  что в
них было страшно  глядеть,  -- совсем как в  глубокий колодец. Комбайн стоял
рядом, в высокой сизой пшенице -- она в тот год вымахала такой, что человека
в полный рост могла спрятать.
     -- Эй, молодица, дай-ка попить! -- закричал Павел.
     Она  поднесла  ему  железный  ковшик  и  молча  смотрела,  как  молодой
комбайнер черпал им из деревянного, перехваченного обручами бочонка студеную
ключевую воду и жадно пил, так что по смуглой от загара шее -- на ней бились
мраморные жилки -- проливалась за растегнутый воротник струйки.
     --  Ух, до чего и прелесть твоя  вода! -- сказал  он,  отдавая ковшик и
норовя задержать ее руку в своей. -- А еще разок попить к тебе прийти можно?
     Усмехнулась Алена, только бровью-дугой повела:
     -- Отчего же. Вода у нас волжская, бесплатная.
     -- А  я  знаю,  красавица, -- вдруг  выпалил парень,  -- тебя Аленушкой
кличут.
     -- Смотри ты, вещий какой! Кому Аленушка, а кому Алена Дмитриевна.
     Ничего не ответил  комбайнер,  а вечером, когда за волжский  бугор  уже
пряталось солнце  и тени скользили по жнивью,  разыскал ее в поле,  отбил от
подружек и, дерзко заглядывая в глаза, спросил:
     -- Слушай, ты веришь  в  любовь  с первого взгляда? Так  это она ко мне
пришла.  Не сыщу я больше  такой, как  ты, если тебя  потеряю. Иди за  меня.
Завтра же в загс явимся.
     -- Так ты и ступай один в этот самый загс, -- отрезала Алена.
     Но никакие насмешки не могли сломить упрямого парня. Стал он услужливым
и   кротким,  ласковым  и  неназойливым,  как  иные  кавалеры,  добивавшиеся
Алениного расположения. За лето он так понравился Алене, что всем было  ясно
-- после уборки не миновать свадьбы.
     Так оно  и случилось. Легко и  счастливо зажили молодые. У Павлуши были
золотые руки, перед  которыми ничто  не могло устоять. Не без помощи дружков
поставил  он  на окраине Верхневолжска небольшой светлый домишко с  голубыми
наличниками, на премиальные обзавелся мебелью: что купил, что сам смастерил.
Даже самодельный приемник осилил и поставил в самой большой комнате. Словом,
хоть петь, хоть работать, хоть любить -- был он щедрой души человек.
     И в домике под цинковой крышей не  ждали по веснам аиста, потому что не
мог бы он,  поджарый,  принести сюда  большего счастья, чем то,  что уже тут
поселилось.
     В конце сорокового почувствовала себя Алена Дмитриевна тяжелой, и Павел
не знал, куда деваться от радости. А потом пыльная фронтовая  дорога властно
позвала  его,  как  и  всех  других  парней  и  мужиков  из  Верхневолжского
зерносовхоза.  И уже без него,  в горькую лихую осень сорок первого, родился
сын  Алешка.  Вместо  подарка на  крестины прислал отец армейскую газету  со
своей фотографией на первой странице, где он был снят  в  полном танкистском
облачении, а короткая подпись  гласила, что при освобождении Калуги командир
среднего танка  лейтенант  Павел  Горелов  уничтожил  около десяти вражеских
орудий и награжден за это орденом боевого Красного Знамени.
     Она  тогда  прослезилась,  но вовсе не  потому,  что ее поразил орден и
растрогало лаконичное  описание подвига. Она прослезилась от радости, что он
жив и здоров, и всю  ночь думала о том, как много  еще таких боев  предстоит
перенести ее Павлуше.
     Когда хромой почтальон Яков  разносил  по улице почту, она вздрагивала,
боясь,  что вместо письма получит дурное известие. Но  время шло,  а от мужа
по-прежнему приходили короткие ласковые  письма. Подрастал  Алешка. Ему было
около года,  когда  в  душную августовскую ночь усталая после  полевых работ
Алена  была разбужена  громким  стуком.  Простоволосая, почти  нагишом,  она
выбежала в сенцы и, задыхаясь от радостного предчувствия, спросила:
     -- Кто?
     И услышала такой незабываемый голос:
     -- Да открывай, не бойся, Аленушка. Я это.
     Она так долго шарила  в темноте, силясь сбросить три  крючка и цепочку,
что он не выдержал и засмеялся:
     -- Да что ты, или засов позабыла снять!
     -- Руки  дрожат,  Павлуша,  -- призналась  она,  унимая  заколотившееся
сердце.
     -- Не надо, ласточка. Живой я, здоровый, не волнуйся.
     Когда  в проеме  двери на  фоне высокого  звездного неба увидела  Алена
окутанную  сумерками  фигуру  мужа с  заплечным  солдатским  вещевым мешком,
охнула, чуть не ударилась о дверной косяк. Неподатливыми руками ввела мужа в
дом, разула, раздела.  Сколько радости испытала она  той ночью! Оказывается,
Павел  был  отпущен на  побывку  перед  новым наступлением за какой-то новый
подвиг, и только на двое  суток.  Утром  он брал  на руки  розового  Алешку,
щекотал колючей щекой и, жмурясь от счастья, приговаривал:
     -- Медведь пришел, парень.


x x x

     Два дня побывки! Их и не заметил никто  по-настоящему в  дружной  семье
Гореловых. А потом в  такую же душную ночь  Алена  снова проводила  мужа  на
фронт. И растаяла в сумерках высокая солдатская фигура.
     Осенью   сорок  третьего  она   получила   похоронную.  Товарищи  Павла
рассказали  в письме,  что на глазах у них его танк был  подожжен  термитным
снарядом  и,  не  выходя  из  боя,  врезался  в  дот,  мешавший  продвижению
пехотинцев.
     Хромой Яков три дня не решался переступить порог ее дома, а  как только
вошел, она сразу все поняла по его виновато опущенным глазам.
     -- Ты тово, Алена Дмитриевна... -- хрипло пробормотал старик, -- ты это
самое...  не  больно  убивайся-то.  Всякое на  фронте  случается.  Иной  раз
человека погибшим считают,  а он жив... сквозь пламя  и воду т огненные реки
пробьется. Ты повремени убиваться. И  потом сыночек у тебя какой, Алена! Кто
же ему крылышки отрастит, если мать этак  убиваться  будет...  Не у одной  у
тебя горе, доченька. До всего народа добралось оно в эти годы.
     И она была благодарна Якову  за добрые слова. И долгие годы после этого
старалась себя уверить,  что, может, не все еще потеряно и что муж ее терпит
беды и  лишения  в  фашистских лагерях,  а  потом вернется.  Дважды за Алену
Дмитриевну  сватались, но она гордо  отказывала и выходила к сватам в черном
траурном платье, сшитом на первую годовщину гибели Павла. Бесплодная надежда
оставила в ней  какие-то слабые, не  убитые временем ростки. Но в 1952 году,
накопив деньжонок,  вместе с подросшим Алешей  она съездила на  место гибели
мужа  на юг  Украины  и  действительно  на  берегу  Днепра,  около  деревни,
указанной   в   похоронной,  нашла   серый  гранитный  обелиск,   обнесенный
свежевыкрашенной  оградой,   и  на   мраморной  плите   прочла  надпись,  не
оставляющую больше  никаких сомнений: "Здесь 12.9 1943  года  геройски погиб
танковый    экипаж   в    составе    старшего    лейтенанта    П.Н.Горелова,
механика-водителя  старшины Боровых  Г.Х. и башенного  стрелка  Косенко А.Г.
Вечная память героям!"
     Она села на  небольшой пригорок,  а десятилетний  Алеша, сжав  кулачки,
остался  стоять и не  вытирал  слез,  катившихся  по загорелым  щекам. Он не
всхлипывал,   стоял  молча,  будто  вслушивался,  как  гудит  под  крутояром
растревоженный  серый Днепр и  чайки, задевая крыльями гребни волн,  мечутся
над его серединой. Потом, хмуря широкий лоб, скупо сказал:
     -- Уйдем, мама. Здесь тяжело.
     Вот в этот день и погасли окончательно слабые ростки  надежды  в душе у
Алены  Дмитриевны.  Весной  следующего года  вышла  она  замуж  за  старшего
агронома совхоза, вдового сорокапятилетнего Никиту Петровича Крылова. Был он
лысоват,  низкоросл,  но  лицом  недурен, и  настрадавшаяся  за долгие  годы
вдовьей  своей  жизни  Алена  надеялась  если  не  на  любовь,  то на доброе
отношение и ласку. И  все, может быть, между  ними так бы и было, если бы не
Алешка. Она долго скрывала от мальчика правду. Когда агроном все чаще и чаще
стал наведываться в голубенький домик на Огородной, Алеша не задал матери ни
одного  вопроса.  С  угрюмым любопытством  приглядывался он к  малознакомому
пожилому  мужчине,  и в глазах у него  появлялась недетская печаль.  Соседки
уговорили Алену  Дмитриевну  отвести  в  день  свадьбы сына  к родственнице,
жившей на другом конце Верхневолжска.
     --  Не надо его  сердечко испытывать, -- говорили они, --  пусть  лучше
потом узнает, когда все свершится. Твоя свадьба для него не радость.
     Алена подумала и согласилась.
     На  свадьбе  было  много  тостов  и  песен.  Когда   подгулявшие  гости
опустошили  за  ужином  огромный  жбан  с крепкой  брагой и нарядно  одетая,
почему-то невеселая  Алена сидела в  центре  стола рука об руку с агрономом,
случилось непоправимое. В те минуты, когда гости нестройно кричали "горько",
а  жених в черной тройке с нафиксатуренными редкими,  на  пробор зачесанными
волосами целовал Алену, неожиданно появился в разодранной рубашке Алеша.
     Мальчик остолбенело остановился в дверях, не зная куда девать  свои  не
по росту длинные руки.
     --  Подойди, сыночек, -- тихо  сказала совершенно  трезвая мать.  -- Ты
видишь Никиту Петровича, сыночек?
     -- Вижу, -- глухо отозвался он.
     -- Никита Петрович теперь мой муж, и ты должен называть его папой.
     -- Папой? -- пересохшим голосом спросил Алеша.
     -- Да. Папой, -- при всеобщем молчании повторила мать.
     Алеша не тронулся с места. Он застыл, остановленный какой-то ему одному
понятной думой. Решив, что неловкая пауза  прошла, гости  уже стали наливать
"по  новой". И вдруг Алеша  подошел к портрету отца, висевшему на  стене над
празднично накрытым столом.  Павел Горелов в танковом шлеме  и гимнастерке с
боевыми орденами, чуть прищурившись, смотрел со стены на шумевших гостей.
     -- Мама, ты хочешь, чтобы я называл Никиту Петровича папой?
     -- Да, сынок, -- повторила Алена Дмитриевна строже.
     -- А это кто же, мама? -- спросил Алеша, рукой показывая на портрет, и,
захлебнувшись жалобным плачем, бросился куда глаза глядят из дома.
     Прошло  несколько недель. Алеша  и вида  не подавал о  случившемся.  Он
исправно помогал  матери,  относил  ей  на покос  обед, а  иной раз и  ужин,
встречаясь с агрономом дома и в поле, коротко и сдержанно обменивался ничего
не  значащими фразами. Никита  Павлович попробовал  было задобрить пасынка и
однажды  позвал  в  кино. Но  Алеша спросил, какая идет картина, и тотчас же
соврал,  что   уже  несколько   раз  ее  видел.  Никита  Павлович  попытался
действовать строгостью, но и это не помогло. Он запретил Алеше задерживаться
на улице  с  ребятишками  по  вечерам, играть в футбол, чтобы  не изнашивать
обувку.  Но Алеша по-прежнему  возвращался домой  поздно, влезал через окно,
открытое матерью в его каморку, и, раздевшись, долго вздыхал под одеялом.
     Однажды  он  услышал доносившиеся  из  спальни  приглушенные  шорохи  и
голоса.
     -- Как там ни суди ни ряди, а нехорошо получается, -- прокуренным басом
говорил агроном, --  я, конечно, не в претензии к тебе, Алена, но и ты пойми
меня  правильно.  Надо  с первых шагов к порядку и  уважению парня приучить.
Иначе не наладим мы с тобою хорошей семейной жизни. Это я говорю точно.
     -- Так чего же ты хочешь? -- сквозь слезы спросила Алена. -- Взял бы да
и побеседовал с ним первый.
     -- Это  я, разумеется,  сделаю, -- закашлялся  Никита Павлович, -- но и
ты, Алена, не сиди сложа руки. Должна тоже мне помощь в этом оказать.
     -- Какую же, например?
     -- А вот с портретом хотя бы.
     --