катив  черные глаза,  доверительно
сказал начальнику караула:
     -- Ва!  Товарищ сержант! Что я вчера вечером видел, еще никто не знает.
Я зеленый калитка самому Володе Кострову открыл.
     Потом возбужденные  женщины стали  поздравлять  появившуюся  в магазине
Веру,  и стоустый  шепоток покатился  все  дальше и  дальше, обрастая новыми
подробностями. Самого  Кострова, торжественного, затянутого в новый  китель,
на пороге повстречал майор Дробышев, пожал ему крепко руку.
     -- Ну, дорогой, задал  ты всем нам тревог. Это  я как майор майору тебе
говорю. Пришлось и мне кое-кому звонить.
     Костров, настроенный на веселый лад, пошутил:
     -- А что? Разве забота о здоровье космонавтов тоже входит в обязанности
госбезопасности?
     Дробышев шутливо развел руками:
     -- А то как же!
     Подошел  полковник  Нелидов   и  утащил  Кострова  к  себе  в  кабинет.
Внимательно  вглядываясь  в  посвежевшее лицо майора, он поприветствовал его
все-таки более сдержанно, чем другие:
     --  Я  тоже  рад,  Владимир. Но победу  вам  праздновать  еще рановато.
Главное -- впереди: звонила Зара  Мамедовна. Она хочет, чтобы вы  приехали к
ней прямо сейчас. Как говорится, с корабля на бал.
     -- Так я готов, --  беспечно  ответил космонавт, и его губы сложились в
улыбку.
     -- Готов-то готов, но смотрите, чтобы не получилось как  в прошлый раз,
-- строго напомнил замполит.
     Костров рассмеялся и, как заклинатель, поднял руки вверх:
     -- Сдаюсь. Не буду больше так самонадеянно рапортовать о готовности. Но
не судите  меня  слишком  строго. Семь  суток лежал в госпитале,  и, честное
слово,  было  время подумать.  Лучше, чем кто-нибудь другой,  знаю я причину
провала. Народная мудрость говорит:  знал  бы, где придется падать,  соломки
подложил бы.  Так вот на этот раз я к Заре Мамедовне не с букетом роз приду,
а с этой самой соломкой. Подложу ее там, где надо.
     -- Забавно, -- протянул замполит, не отводя от Володи пытливых глаз. --
И чем же, по вашему мнению, было вызвано фиаско?
     -- Самоуверенностью, Павел Иванович.
     Замполит достал из стола зажигалку, потянулся к папиросной коробке.
     -- Костров и самоуверенность? Не понимаю.  Вы же у нас  числитесь самым
серьезным    человеком.    Математик,    логик,    воплощение   собранности,
уравновешенности  и  рассудительности. Я о вас Главному  конструктору  так и
докладывал.
     -- Вот и промахнулись, дорогой Павел Иванович. В  том-то и дело,  что в
день последнего  испытания все названные качества меня покинули и обратились
в свою  противоположность. Денек-то стоял! Небо, солнце, леса какие  зеленые
по  пути... А  накануне меня  обрадовали,  что допустят  к  изучению  нового
космического корабля. И каким же я на тренировку явился! Букет цветов  купил
для  Зары  Мамедовны.  Ввалился  франтом, пижоном, этаким  тореодором,  черт
возьми! Эх,  думаю, последняя тренировка. Сойдет. В кресло сел кое-как, позу
выбрал   неверную,  слишком  напряженным   был...   Вот   и   наказала  меня
матушка-центрифуга по всем правилам.
     Лицо Ножикова потонуло в облаке папиросного дыма. То ли от смеха, то ли
от этого дыма он закашлялся.
     -- И пышный букет не помог?
     -- Не помог, Павле  Иванович.  А Зара Мамедовна, вы  же  сами знаете...
Хозяйка Медной  горы и  та не была такой суровой. Вот и заплясала  эта самая
экстрасистола.  А сегодня,  дорогой  Павел Иванович, я на центрифугу, как на
самую тяжелую работу, поеду. И уж дудки, без васильков-ромашек обойдусь.
     -- Ну  что ж, -- подытожил замполит, -- вижу, у  вас  боевое настроение
сегодня. Буду ждать успеха. Как говорят, возвращайтесь со щитом.
     Голубой автобус вскоре увез Володю Кострова.
     День  разгорался  над   городком.  Шли  занятия  в  учебных  классах  и
лабораториях.  Баринов  со взводом  солдат  из  караульной  роты  приводил в
порядок  беговые  дорожки стадиона и летнюю баскетбольную площадку. Начштаба
полковник  Иванников  составлял расписание летных  тренировок. Не так часто,
как  в  строевой  части,  но  все-таки  и  здесь  всем офицерам  приходилось
совершать  учебные полеты, недаром же по штатному расписанию именовались они
летчиками-космонавтами, да и невозможно было не  летать тем, кого  взрастила
авиация. В клубе продумывали  план субботнего вечера  отдыха  и дискуссию на
тему  "Что такое  счастье?". Ее предложил замполит Нелидов.  А  над  крышами
гарнизонных зданий и над одетым в яркую зелень лесом светило щедрое солнце и
голубело майское небо.
     Весело было и на  душе у майора Дробышева, когда в предобеденный час он
перешагнул порог генеральского кабинета.
     --  Можете  поздравить.  Отпуск!  --  весело   сказал  он  Мочалову   и
находившемуся  здесь  же  полковнику  Нелидову.  --  В  конце  мая  море  на
Кавказском побережье  хотя и  не такое  теплое,  как  в июле, но  и не такое
холодное, как в декабре или январе. А я даже при плюс двенадцати купаюсь.
     -- Море -- это хорошо, -- качнул головой генерал, -- хуже, когда тебя в
болоте плавать заставляют.
     Он  стоял за своим  письменным столом и  с  каким-то горьким выражением
держал  двумя  пальцами  бумагу с  фиолетовым  разляпанным штампом  вверху и
черными строчками машинописи. Дробышев  понял, что генерал  озабочен, крайне
чем-то раздражен, и ему ровным счетом нет  никакого дела до Черного моря, ни
до Кавказского побережья.
     Дробышев кивнул на бумагу:
     -- Что это вы за послание держите, товарищ генерал,  если это, конечно,
не секрет.
     Мочалов вздохнул, и брови  его  огорченно сдвинулись. Положив бумагу на
стол, он озадаченно развел руками:
     -- История... Ничего не скажешь.
     -- Ему тоже полезно прочесть, Сергей Степанович, -- подсказал полковник
Нелидов.
     -- Да, да, -- спохватился Мочалов, -- полюбуйтесь-ка.
     Дробышев взял бумагу. На ней увидел  штамп поселкового Совета. Название
украинского  городка было хорошо знакомо.  Мысленно  Дробышев  отметил,  что
штамп  этот  поставлен косо, очевидно  в спешке, а текст на  машинке печатал
малосведущий в  машинописи  человек:  отступы  неровные,  в словах несколько
пропущенных букв проставлены  вверху. Под  словами "председатель поселкового
Совета  Сизов", отпечатанными без  заглавных  букв,  -- размашистая подпись.
Потом он пробежал глазами короткий текст. Ни один  мускул  не дрогнул на его
лице, и брови над  голубыми глазами не сдвинулись и  не поднялись вверх, как
это бывает у людей, чем-то пораженных и не умеющих скрывать свои чувства. Он
вторично углубился в чтение:
     "Командиру части.
     Нам стало известно, что в вашей части проходит службу Костров  Владимир
Павлович.  Об  этом  на наш запрос сообщили из  Северо-Кавказского  военного
округа. Мы не знаем, в каком он сейчас звании и в какой должности. Может, он
имеет доступ к секретному оружию или самой ответственной боевой технике. Так
вот,  от имени Советской  власти мы вынуждены поставить вас  в известность о
следующем. В годы оккупации 1942-1943 гг. отец Кострова В.П. Павел Федорович
Костров  активно  сотрудничал с немецко-фашистскими  оккупантами,  служил  в
комендатуре  г. Горловка, а  затем и  в гестапо.  Он же  самый Костров  П.Ф.
принимал участие  в расправах над  честными советскими людьми,  выслеживании
подпольщиков и партизан. При  освобождении  нашего  района и  города частями
Советской Армии сбежал в неизвестном направлении вместе с оккупантами.
     Такова правда о  родителе  вашего  офицера Кострова. Мне  думается, что
вам, как командиру, знать ее надо.
     Председатель поселкового Совета
     Сизов".

     Дробышев молча положил бумагу на стол. Он чувствовал, как две пары глаз
сверлят его.
     -- Жарко, -- сказал он спокойно и, достав платок, вытер лицо.
     -- Ты мне не темни,  Иван Михайлович, -- первым не выдержал Нелидов. --
Твое мнение на этот счет?
     --  Володя  Костров  --  мой  хороший  товарищ,  --  уклончиво  ответил
Дробышев, -- и притом сын за отца не отвечает.
     -- Ты мне тут Сталина не цитируй.
     Дробышев невозмутимо отмахнулся:
     --  Да  разве он автор  этого изречения? Сын за отца не ответчик -- это
народ сказал за многие годы до него.
     Мочалов тонкими пальцами отодвинул листок от себя.
     --  Так-то  оно так, Иван Михалыч, -- произнес он  задумчиво, -- сын за
отца действительно не отвечает, и у нас давно покончено с наслоениями культа
личности. Но ты посчитайся и с другим. Ведь это же официальный документ.  Но
на бумаге штамп  поселкового Совета, подпись его председателя. Бумага пришла
действительно из тех  мест, откуда наш  Володя, и речь в  ней на  самом деле
идет о его отце.
     -- Ну и что же? -- холодно спросил Дробышев.
     -- А  то, что оставить  подобный сигнал не  замеченным  мы  попросту не
имеем  права.  Я  убежден  --  Костров  идеально  чистый,  честный  человек,
коммунист, офицер. Но ведь это  же  здесь...  у  нас.  -- Мочалов  вздохнул,
оперся ладонями о спинку кресла. Напряженно тикали часы.  Все трое  молчали.
-- нечего сказать --  ситуация. Вот-вот его  кандидатуру будут утверждать на
очередной  полет.  И  не  где-нибудь  --  на  госкомиссии.  Он должен  стать
человеком, имя  которого разнесется  по всем уголкам земного шара. И вдруг у
советского космонавта отец  каратель,  фашистский преступник.  Вы понимаете,
какой  будет резонанс? Ведь каждый из наших кандидатов  на  космический рейс
должен быть как стеклышко. А тут вроде пятна на солнце. Неважно  получается.
Тяжелый случай. Может, ты все же что-то подскажешь, Иван Михалыч?
     Дробышев не  моргая поглядел на  генерала, и голубые глаза его остались
бесстрастны.
     -- А Черное море? Путевка? Температура воды плюс двенадцать?
     --  Ах да! -- ледяным голосом воскликнул  Мочалов. --  Как это я забыл?
Тогда желаю поскорее занять нижнее место в мягком вагоне.
     Белый  телефон  на  письменном  столе  зазвонил, и  Мочалов  рассеянным
движением снял трубку:
     -- Вы угадали, Костров. Это я.
     Слышимость  по  этой линии была превосходной,  и, от того  что  генерал
держал трубку на некотором удалении от уха, космонавта слышали все трое.
     -- Сергей Степанович, -- бойко сообщил Костров, --  звоню  по поручению
Зары Мамедовны.  Только  что сошел  с  матушки-центрифуги и  еще  мокрый как
мышонок. Двенадцать  Ж выдержал на "отлично".  Кардиограмма идеальная. Все в
норме, Сергей Степанович.
     Тонкий рот Дробышева расплылся в доброй улыбке, и на какие-то мгновения
майор потерял свою обычную невозмутимость.
     -- Ай да Володя! Молодец! Жми! -- выкрикивал он азартно.
     Но Мочалов с тем же хмурым видом опустил трубку на рычаг.
     -- Чего же хорошего? Только что выбрался парень из серьезного испытания
и  на тебе -- новое. Действительно, беда одна никогда не приходит, другую за
собой тащит. Вот  она, диалектика жизни, -- и он  неприязненно оглянулся  на
майора.
     Но Дробышев уже не хотел расставаться с хорошим настроением, овладевшим
им после звонка Кострова:
     -- Ничего, товарищ  генерал.  Мы диалектику  усчили не по Гегелю... или
как там образно  выразился  в свое  время  товарищ Маяковский. Коммунисты не
боятся трудностей.  -- Он посмотрел на письменный стол и с решительным видом
хлопнул  себя кулаком в грудь:  -- Ладно! Была  не была! Вы  кому-нибудь эту
бумагу показывали?.. Нет?  Так и  не торопитесь.  Давайте  ее мне.  Попробую
что-либо  предпринять.  А вам  мой  совет  таков.  Ни  бровью, ни глазом  не
выдавайте Володе, что на него пришел тревожный сигнал.
     Может,  и  были  какие-то  свои слабости и недостатки  у  майора  Ивана
Михайловича Дробышева, они ж многим  человеческим характерам свойственны, но
болтливостью и легкомыслием он не обладал и никогда не бросал слов на ветер.
Еще  в  кабинете  генерала  Мочалова, отказываясь  поначалу от определенного
ответа, он  напряженно  обдумывал  случившееся. "Нечего сказать, хорошенький
подарочек преподнес этот  председатель поселкового  Совета  Сизов.  Получить
такое серьезное сообщение о нашем космонавте... И когда!"
     Шагая  по аллее  городка  к проходной,  Дробышев  продолжал  взвешивать
обстоятельства,   сопутствовавшие  этому  событию.   Постепенно  мысли   его
принимали стройное течение. Садясь в "Победу",  он коротко бросил  водителю:
"В управление". И тот,  ни о чем не спрашивая,  поняв, что майор  торопится,
безмолвно погнал машину по шоссе. Дробышев снова мысленно вернулся к бумаге,
поступившей  на имя Мочалова и теперь лежавшей в  его  рабочей папке. Чем-то
она ему  сразу не понравилась. Выполняя  множество поручений, он не  однажды
сталкивался с изготовленными в самых  далеких  уголках  страны  документами.
Были  среди  них  и  не  совсем  грамотные  по  стилю, или существо  вопроса
излагалось  так косноязычно и  путано,  что  приходилось  по  нескольку  раз
вчитываться, прежде чем становилось  ясным  содержание. Но это письмо чем-то
отличалось от таких документов.  "Чем же? -- спросил самого  себя Дробышев и
самому  себе ответил: --  Развязностью".  Таким  же  развязным,  как  и косо
прилепленный, словно  подгулявший, штамп, было и содержание. Эта развязность
мелькнула во фразе -- "может,  он имеет доступ к секретному оружию", которой
автор письма словно хотел сказать неизвестному ему  командиру: такого нельзя
держать  там,  где  секретное оружие,  нельзя  ему верить.  К  такой попытке
навязать  свое  мнение  другому  лицу не  мог прибегнуть  человек  скромный,
поставивший перед собой задачу  только проинформировать. В  конце  письма не
менее пошло звучала и другая фраза: "Мне  думается,  что вам, как командиру,
эту правду знать надо".
     Но  только  ли  этим  не понравилось  письмо?  Нет,  не только. В сорок
третьем  году  были  изгнаны  гитлеровцы  из   маленького   этого   поселка,
примыкающего  к  большой  донецкой  железнодорожной  станции,  и  окружающих
деревень. В деревне или поселке -- все как  на  ладони.  Это не  в  огромном
городе, где житель северного района может а всю жизнь ни разу не встретиться
с жителем  южного. Там, в поселке, каждый со своими делами  и  поступками на
виду. Так  почему же  за долгие годы  никто и  никогда не  сообщил  об  отце
Кострова  и   только  сейчас,  через  такой  большой   промежуток   времени,
понадобилось колыхнуть старое, чтобы омрачить  жизнь  Володе Кострову?  Надо
проверить,  и  как  можно  скорее.  "Проверить...  --  про  себя  усмехнулся
Дробышев.  --  Проверять  можно по-разному".  Раньше,  когда  сплошь и рядом
нарушалась революционная законность, слово "проверить" нередко  понималось и
как необходимость усилить донос новыми фактами и предположениями, праведными
и неправедными, но  такими, чтобы  после них не мог уже пикнуть  человек, на
которого донос поступил. А теперь он, майор госбезопасности  Дробышев, будет
заниматься проверкой этого  тяжелого  обвинения с единственной целью,  чтобы
прежде всего выявить пусть  самую жесткую, но только правду, а если ее нет и
написанное  -- вымысел,  то сделать все, чтобы освободить Володю Кострова от
клеветы,  обелить и возвысить его имя,  потому что он прежде всего советский
человек.
     "Гордись, Иван Михайлович, --  говорил самому себе Дробышев, -- гордись
этой  своей  миссией  и  всегда помни святые  слова  великого чекиста Страны
Советов Дзержинского о том,  что  непримиримость к врагам  революции  ничего
общего не имеет с ложной подозрительностью к честным советским людям".
     Машина  мчалась  сквозь зеленый лес, и вместе с ветром о стекло  бились
осколки  солнечных  лучей.  Дробышев  думал  о  призвании чекиста,  о  своих
друзьях.  Он с  гордостью  вспоминал тех  своих товарищей,  которые  даже  в
трудное  время  оставались  честными  и  непреклонными  продолжателями  дела
Дзержинского, наследниками  его  заветов.  Он с  грустью  думал о  книгах  и
пьесах, посвященных тяжелым годам, где работникам госбезопасности часто была
уготована роль  исполнителей несправедливых решений и репрессий. Так ли это?
Разве в те  годы все наши чекисты становились такими, какими хотел их видеть
Берия  и  его приспешники? Разве  не  было непримиримых, несломленных,  даже
ушедших из жизни с гордо поднятой головой?
     Дробышеву   вспомнился   рассказ   их   генерала   о  храбром   чекисте
подполковнике Бахметьеве. Давно это  было. Кончилась война, и штаб штурмовой
авиационной дивизии стоял в маленьком немецком городке под Берлином. Дивизия
три долгих  года  шла сюда  от сожженного  фашистами  знаменитого  волжского
города,  оставляя на пути своем  обломки  сбитых над полем боя "ильюшиных" и
десятки пилотских  могил.  Горек и  славен был  путь,  окончившийся победой.
Когда  войска наши  с трех  сторон окружили  Берлин,  командир  дивизии Илья
Спиридонович  Постников в  последний  раз повел сорок  штурмовиков на  район
рейхстага. Низко  стлался  над  спаленными  кварталами  дым. В Ширее плавали
распухшие трупы.  По приказу самого фюрера потоки  воды заливали  метро,  не
щадя  стариков,  детей  и  женщин,  спасавшихся  в  тоннеле  от  бомбежек  и
артиллерийских перестрелок.  Лишь в районе рейхстага еще продолжалась агония
сопротивляющихся.  Из  парка  Тиргартен  били   по  нашим  войскам  батареи,
выкрашенные в мертвенно-зеленый  цвет. Минометы  преградили дорогу танкам. И
вот  тогда-то  нанесли  по  огневым точкам мощный удар  сорок "ильюшиных". А
полковник Постников,  выходя  из последней  атаки, умудрился  сбросить  алый
вымпел победы на мрачное здание рейхстага, охваченное огнем.
     Потом  наступила тишина. Дивизия Ильи Спиридоновича Постникова осталась
на прежнем  аэродроме. Раньше с  него штурмовики уходили в бой. Но войны уже
не было. Потекли  первые мирные  дни с  очень еще редкими учебными полетами,
потому что  не сразу  после  войны выработали  штабы планы боевой  учебы,  с
частым  застольем,  потому что  не пережили  еще как следует люди,  ходившие
четыре  года  между  жизнью и  смертью,  все  величие  Победы,  с охотами  и
рыбалками  в свободные часы. Во всех многочисленных делах, какими была полна
жизнь  командира  дивизии,  принимал  участие  и  начальник  особого  отдела
подполковник Бахметьев. Они уже давно сдружились с Постниковым и нашли много
общего, хотя  внешне  меж  собой  и были  несхожими.  Полковник  высокий,  с
грубоватым  в  резких  складках  лицом,  косой  сажени  в плечах,  а  Володя
Бахметьев -- белявый, щупленький, с подслеповатыми  синими глазами и тонкими
кистями рук.
     Каждодневно в  рабочие часы сталкивались  они  то на  аэродроме,  то  в
кабинете командира  дивизии, то на одних и тех же деловых совещаниях. Иногда
ездили  к  бургомистру, старенькому  лысоватому немцу  в  пенсне  с  золотой
оправой, освобожденному  нашими танкистами из  концлагеря  Заксенхаузен, где
просидел он около десяти лет. А вечерами, порою такими  тягучими на чужбине,
приходил Володя  к полковнику, и они  коротали время за шахматной доской или
беседовали о  том, как  развернется  послевоенная жизнь, на какой путь какие
страны станут и где может победить рабочий класс и социализм.
     Однажды Бахметьева вызвали  в  Берлин  к  одному  из  его самых старших
начальников.  Человек в штатском  с худым  непроницаемым  лицом  и  блеклыми
водянистыми  глазами принял его в  шикарном  кабинете, ранее  принадлежавшем
нацистскому  графу. Древняя резная  мебель, кресла, обтянутые шелком, оленьи
рога и оружие, развешанное на стенах, воскрешали в памяти сцены из рыцарских
времен.
     -- Вот что,  подполковник, -- сказал человек в штатском, -- послезавтра
мы будем брать твоего Постникова.
     -- Как это "брать"? -- отшатнулся Бахметьев.
     Человек в штатском холодно спросил:
     -- Да  ты что,  первый  год в органах  служишь? Брать или арестовать --
одно и то же. Должен знать. Твоя задача до приезда наших оперативников ни на
шаг не отходить от Постникова. Парализовать любую попытку к побегу. Особенно
будь бдителен, когда  он поедет на аэродром. Полеты  в эти дни вашей дивизии
будут запрещены, но кто его знает...
     -