Алешка, Алешка, какой  ты у меня страшный фантазер!  Вот и отец твой
был  таким. Что  ни получим,  трактор или сеялку, -- непременно задумается и
какое-нибудь  из своей головушки усовершенствование предложит. Только у него
фантазия дальше сеялок и комбайнов не  шла,  а ты, мой милый, до самых звезд
хватил. Иди-ка  спать лучше. Небось  замучили  вас в  училище летном ранними
подъемами. Хоть на побывке-то отдохни.


x x x

     Глубокой  ночью, прогрохотав  на  стрелках,  скорый  поезд  подкатил  к
небольшому  степному полустанку  и,  высадив  единственного пассажира, обдав
белесым паром невысокую кирпичную постройку, важно проследовал дальше.
     Оставшись на перроне, этот единственный пассажир поставил на стертый, с
выбоинами асфальт объемистый чемодан, положил на  него армейскую  шинель  и,
стряхивая остатки  сонливости, потянулся. На больших электронных часах  было
половина четвертого. Вдыхая  предутренний  воздух, пассажир прислушался, как
замирает за поворотом грохот колес.
     Полустанок  был нем, блекло горели на перроне два-три фонаря, и  только
фигура  железнодорожника,   выходившего   встречать   и   провожать   поезд,
свидетельствовала, что здесь все же теплится жизнь.
     --  Товарищ!  --  решительно окликнул его военный.  --  Как  бы  мне до
Соболевки добраться?
     В  руке у железнодорожника почему-то был  старомодный  фонарь, и он, не
доверяя бледному  электрическому  свету,  высоко  его  поднял, чтобы получше
рассмотреть говорившего.
     -- До штаба дивизии, что ли? -- переспросил он ворчливо.
     -- Ну да, -- растерялся Алеша.
     -- Так  бы и говорил, лейтенант, -- засмеялся железнодорожник,  -- а то
темнишь, будто я у тебя военную тайну выпытываю. Соболевка-деревня это одно,
а Соболевка-аэродром -- другое. Деревня -- вправо, а аэродром и штаб дивизии
-- влево. Ты лучше подожди,  пока светать начнет, а то  не туда вырулишь.  У
них  недавно  ночные  кончились. Сейчас  небось  еще  самолеты  по  стоянкам
растаскивают.  Через часок, перед первой утренней сменой, техники  двигатели
станут опробовать. Вот тогда и шагай на шум, лейтенант.
     --  А вы откуда  все  с такими подробностями  и авиационными  терминами
знаете, дядя?  -- не удержался от  вопроса Алеша. -- Можно подумать, сегодня
ночными полетами руководили.
     -- Сегодня не руководил,  --  мрачно ответил  железнодорожник,  а  было
время -- помощником руководителя на старт действительно  выходил. И кажется,
на СКП не был лишним.
     -- А почему же фонариком теперь машешь?
     --  А ты про миллион двести слышал? --  хмуро  спросил  незнакомец.  --
Знаешь, что это за цифра и с чем ее едят?
     -- Да, вроде знаю. На такое количество людей армия наша сокращалась.
     -- Вот и я вошел в это количество.
     Железнодорожник  презрительно  повернулся к лейтенанту спиной, дошел до
двери и сильнее, чем полагалось человеку  в спокойном состоянии духа, дернул
ее  на  себя  так,  что пружины  завизжали.  Но  прежде  чем  сутулая  спина
незнакомца скрылась за дверью, до лейтенанта донесся его сердитый голос:
     -- Желаю тебе, лейтенант, в  катастрофы авиационные  не попадать.  И  в
миллион двести раньше времени тоже.
     Дверь  захлопнулась,  и на перроне  воцарилась  глубокая  тишина. Пожав
плечами, лейтенант  взял свои вещи  и, обогнув  здание полустанка, вышел  на
небольшую,  вымощенную  булыжником  площадь.  Ни  одной   машины,  ни  одной
повозки... Он  сел  на  скамью, дремотно  зажмурил  глаза.  Тихо  и пустынно
вокруг.  "Вот  и  началась  твоя  самостоятельная  жизнь,  Алексей  Павлович
Горелов", -- сказал самому себе лейтенант.
     Мрачный   железнодорожник  оказался   прав.  Едва   лишь  развиднелось,
километрах в  трех слева  от полустанка ожил невидимый  аэродром, наполнился
тонким  свистом турбин, гудом  автомашин, появившихся  на подъездных  путях.
Желтые конусы от фар стали вспыхивать то в одном, то в другом направлении, и
по  ним  да  по  реву  двигателей  лейтенант  точно  определил  расположение
аэродрома.
     За какие-нибудь сорок минут Алеша дошел до проходной и, доложив  о себе
дежурному по гарнизону, получил от него самые точные координаты:
     --  Видите аллейку, лейтенант? Шагайте  по ней  и  упретесь  в  красный
кирпичный дом. Там найдете  всех  -- от комдива и  до начпрода включительно,
который укажет маршрут в летную столовую.
     Алексей усомнился:
     -- Комдива в такую рань все-таки, думаю, там нет.
     Но  разбитной  старший  лейтенант  с повязкой дежурного на  рукаве лишь
усмехнулся:
     -- Другого, может,  и  нет,  а  наш  на месте.  Наш с  утренней зорькой
начинает, с вечерней кончает.
     И Горелов покинул дежурку.
     Чахлые, спаленные за лето жарким солнцем акации росли по обеим сторонам
асфальтовой аллеи.  В конце она  раструбом  упиралась  в длинное трехэтажное
здание,  видимо старое, потому что в  отличие от  рядом стоящих  аэродромных
построек было  оно не из блоков, а из цельного красного кирпича. Над  крышей
возвышалась  такая же красная, с большими окнами для обзора вышка командного
пункта, увенчанная выгоревшим на ветру флагом Военно-воздушных сил.
     Длинный  коридор   первого   этажа  хранил   прохладное   молчание.   У
зачехленного  полкового  знамени  стыла  фигура   часового,  и   Алексей   с
курсантской  старательностью откозырял: не часовому, конечно, а знамени, под
которым предстояло служить.
     Не сведущие в армейской жизни люди  склонны  иной раз иронизировать над
слишком частыми, по их мнению, козыряниями, положениями "смирно" и командами
"Вольно",  без каких и на  самом деле невозможно обойтись в армейской жизни,
подчиненной сухим,  на первый взгляд, уставам и  правилам. Но честное слово,
есть что-то  трогательное, полное глубокого смысла  в том, что, увидев Знамя
части, тянет  молодой человек в  военной форе руку к  виску.  И  безошибочно
можно сказать: значит, глубоко сидит в таком парне  сознание своего долга  и
уважение к багрянцу пролитой под этим знаменем на полях сражений крови.
     Шагая  по  коридору,  Алеша  читал дощечки на плотно  закрытых  дверях:
"Начальник   политотдела  полковник  Ремизов",  "Начальник  штаба  полковник
Савалов".  И только  на обитой  кожей двери было написано  просто: "Командир
дивизии".
     Алеша,  не  раздумывая,  открыл эту дверь и очутился в пустой приемной.
Другая  дверь,  ведущая в  кабинет командира,  была  приотворена,  и  оттуда
доносился чуть-чуть сердитый бас:
     --  Как  вы  поставили   "пятерку"   в   плановую  таблицу,  если  сами
утверждаете, что ее еще в воздухе полагается опробовать! Так дело не пойдет.
Надо,  чтобы  все на  уровне было...  Как  не хватило  времени?.. Что же,  у
командира дивизии кладовая времени,  что ли?  Мне  и  на свои дела  двадцати
четырех часов еле-еле хватает. Но укладываюсь. Так что и вы постарайтесь.
     Стукнул  телефонный рычаг под опущенной трубкой,  и Горелов  понял, что
настала минута действовать. Приоткрыв дверь, он с порога громко произнес:
     -- Разрешите?
     -- Да, да, -- прогудел из комнаты бас.
     Горелов  поднял  голову и чуть  было не протер  ладонью глаза, до  того
фантастическим и  нелепым показалось то, что  он  увидел. За  зеленым сукном
массивного   письменного   стола,  заставленного   пластмассовыми   макетами
стреловидных истребителей и огромным аляповатым  чернильным прибором с быком
из белого  мрамора, сидел  начальник  авиаучилища  полковник Ефимков. Кузьма
Петрович Ефимков,  с  которым ни  дать ни  взять он расстался  месяц  назад,
выслушав его немногословное,  но довольно-таки соленое напутствие о том, как
должен  порядочный  честный летчик  шагать в  двадцатом веке  по авиационным
стежкам-дорожкам.
     Был Ефимков в форменной  рубашке с  матерчатыми  погончиками. На спинке
древнего  резного кресла висел его китель с пестрыми рядами орденских планок
и золотой звездочкой.
     Озадаченный,  Алексей  молча  смотрел на  полковника  широко  открытыми
глазами.  Нижняя  полная  губа  у Ефимкова  потешно затряслась  от смеха,  и
небольшие усики под крупным с горбинкой носом немедленно пришли в движение.
     --   Ну  чего   же  не  докладываешь-то?  --   любуясь  замешательством
лейтенанта,  спросил полковник.  -- Язык к гортани прилип? Или  я  таким  уж
грозным стал, что ли?
     -- Да как же, товарищ полковник, -- замялся Алексей, -- только что меня
провожали  к  новому  месту  службы,  и  к вам же, выходит, прибыл. Вам же и
докладывать о прибытии приходится.
     -- Так и докладывай, не ленись.
     Не зная,  шутит комдив  или говорит всерьез,  Алексей  принял положение
"смирно".
     -- Товарищ полковник, лейтенант Горелов прибыл в ваше распоряжение  для
дальнейшего прохождения службы.
     -- Вот так-то,  --  одобрительно  сказал  Ефимков и вышел  из-за стола.
Огромный,  почти  в  два  метра  ростом, с широкими  плечами,  он дружелюбно
полуобнял Горелова, усадил рядом с собой на дерматиновый диван.
     -- Значит, удивился, Горелов?  Ничего.  Привыкай к тому, что авиация --
это прежде всего скорость. Пока  ты отдыхал месяц на родине, твоего  бывшего
начальника  вытряхнули с насиженного места и принять дивизию приказали, чему
он, откровенно  говоря,  рад. Это,  во-первых.  Ну,  а  во-вторых...  --  Он
задумался, прислушиваясь к  реву выруливающих на старт истребителей, мельком
скользнул  взглядом по циферблату стенных часов,  видимо, проверяя, точно ли
выполняется  плановая  таблица.  -- ...Во-вторых,  был у меня  в свое  время
хороший  командующий  генерал  Зернов. Любил повторять:  "В  авиации дорожки
узкие,  всегда пересекутся".  Как  видишь,  все закономерно, хотя на  первый
взгляд  и необычно. -- Он встал и тяжелыми  шагами из конца в конец промерил
кабинет.  -- Куда же мне  тебя  определить, Горелов? Учился ты хорошо, летал
тоже не  худо. Ладно.  Пойдешь  служить  в  самый передовой  полк, к  майору
Климову.


x x x

     Нигде,  пожалуй, не  встречают  так  спокойно  нового человека,  как  в
авиации, где летная жизнь не замирает ни днем ни ночью.
     Те,  кому  приходится  по  должности принимать новичков, давно к  таким
встречам привыкли и редко придают  им какую-либо торжественность. Просто они
стараются  окружить человека заботой и вниманием, чтобы тот как можно скорее
ощутил себя своим среди ветеранов.
     Комендант  гостиницы,  отданной   в  распоряжение  офицеров-холостяков,
заставил Горелова подняться на третий этаж, выдал ему ключ и сказал:
     -- Это запасной. Другой -- у второго жильца, лейтенанта Комкова.
     Комната была  маленькая,  метров двенадцать,  не больше. Стол, платяной
шкаф, две койки.
     Горелов разделся, прилег отдохнуть,  но  тотчас же провалился в крепкий
сон.  Сказались и  длинная  ночь  --  он  провел  ее не  сомкнув глаз, --  и
волнения, и дорога пешком с тяжелой поклажей...
     Когда он очнулся, то сразу почувствовал, что в комнате не один. Глаз не
открыл,  услышал  легкое  поскрипывание стула.  Вероятно,  второй  обитатель
комнаты  сидел  за столом.  Сначала Алеша  предположил,  что  тот  пишет или
читает.  Но минуту спустя  до его слуха дошло шуршание бумаги, стук твердого
предмета о стенки стакана и шорох, не  оставляющий теперь никакого сомнения,
-- его сосед бреется. Делал он это спокойно и деликатно, стараясь не шуметь.
Но потом  вдруг стал греметь стулом, бритвенной  утварью и вдобавок ко всему
засвистал какой-то сумбурный мотивчик, нечто среднее между "тореодор, смелее
в бой" и футбольным маршем.
     Алеша  открыл глаза и тоже подчеркнуто  откровенно заворочался на своей
койке,  так  что сетка, провисавшая под  его телом,  отчаянно  взвыла. Перед
собой  он  увидел  голую спину незнакомца, сплошь  покрытую крупными  рыжими
веснушками. Спина заворочалась, и зоркие любопытствующие глаза посмотрели на
Алексея из-под рыжего чуба.
     -- Проснулись, товарищ лейтенант! -- весело окликнул его незнакомец. --
А я здесь умышленно шумел, чтобы вы обед не проспали. Собирайтесь.
     Горелов,  смахнув  с  себя простыню,  вскочил  с  койки  на  прохладный
паркетный пол.
     Оба они стояли в одних трусах, с интересом рассматривая друг друга.
     --  Давайте познакомимся,  -- предложил  сосед,  --  все-таки  я  здесь
абориген. Лейтенант Василий Комков, старший летчик.
     -- Лейтенант Горелов,  младший летчик,  -- засмеялся Алеша.  -- Видите,
какая между нами дистанция!
     -- Чепуха, -- быстро возразил Комков, -- помните, что  говорил Наполеон
о  маршальском жезле,  который в ранце у  каждого  солдата. А жезл  старшего
летчика добывается гораздо проще.
     Алексей разглядел  на  столе  броскую  фотографию.  В  густых  зарослях
мандариновой рощи, весь окруженный ветвями, согнувшимися под тяжестью спелых
плодов,  стоит  летчик в довоенной форме.  В петлицах  --  шпала.  Волосы --
спелая рожь. Грудь в орденах.
     -- Какой яркий снимок! -- вырвалось у Горелова.
     --  Это отец,  --  мрачно  сказал  Комков, -- на отдыхе  в конце  сорок
первого снялся.  Его в Цхалтубо  лечиться после ранения послали.  А потом, в
конце того же сорок первого, он погиб под Севастополем.
     -- А у меня отец в сорок третьем погиб... на Днепре.
     -- Вот как, -- потеплевшим голосом откликнулся Комков, -- значит,  и вы
сиротой росли? Я о своем отце всего и помню, что запах армейского  ремня  да
золотой краб на летной фуражке. Рябинки вот еще на лице у него были.
     --  А я вообще  ничего не  помню, -- грустно признался Алеша, -- совсем
тогда маленьким был.
     -- Да, -- вздохнул Комков, -- скоро сами отцами станем.
     -- Не рано ли? -- усмехнулся Алеша. -- Лично я так нет.
     -- О! -- засмеялся Комков. -- И оглянуться  не успеете, как все придет.
Сначала любовь, потом взаимность, загс и прочее.
     -- Так у вас же всего этого еще нет. Вы на три-четыре года каких-нибудь
меня старше.
     --  Вот  чудак, разве же  это по  заказу происходит?  Любовь --  это не
пенсия за выслугу лет. Положитесь  на мой личный опыт.  Через полгода будете
гулять у меня на свадьбе. Хорошая девушка. Честное слово, хорошая.
     -- Как зовут-то хоть? -- спросил Алеша, тронутый счастливым блеском его
глаз.
     --     Любашей,     --    охотно    ответил    Комков,    --    здешний
финансово-экономический техникум кончает. Сейчас у них самые горячие денечки
-- экзамены  идут. Жаль, сегодня ночные  полеты. Я бы вас познакомил. Однако
чего мы стоим, как два голых петуха? Пора одеваться и -- в столовую.
     После обеда они сразу  возвратились домой. Жаркая погода вынудила обоих
раздеться. Комков перед вечерними полетами прилег, как и полагалось летчику,
но сон  не  шел,  и  он с  удовольствием продолжал  расспрашивать соседа  об
авиаучилище,  из которого  тот прибыл, об  однокашниках  -- среди  них могли
оказаться  и  его  знакомые.  Алеша  рассказал, как  добирался в  Соболевку,
вспомнил мрачного ночного железнодорожника.
     -- Это  капитан Савостин, -- усмехнулся Комков.  -- Он  в нашей дивизии
служил. В прошлом году уволили.
     --  Плохо летал? -- осведомился  Горелов. -- Или  по пословице:  четыре
раза по двести, суд чести и миллион двести?
     Василий пожал плечами:
     --  Да  нет.  Просто наступил  кому-то на  мозоль.  А потом  в  порядке
сокращения личного состава стали нас омолаживать. Полагалось людей физически
слабых  и старшего возраста с летной работы уволить. Ну а  омолаживанием кто
занимался в нашей части?  Одни старички, которым, моя бы воля, давно пора на
пенсию. Вот они  вспомнили  строптивость этого  капитана  и  записали его  в
"миллион двести".  Теперь ходит по  перрону, фонариком  машет,  дежурный  по
станции, так  сказать.  Впрочем,  не  будем  обсуждать, лейтенант,  действия
старших. По  уставу не положено. -- Комков замолчал, но всего на минуту-две.
-- Подойдите к окну, Алеша, и посмотрите на аэродром, -- позвал он внезапно.
     Горелов  встал у раскрытого  настежь окна. Отсюда,  с  третьего  этажа,
летное поле производило внушительное впечатление. Над выгоревшей, вылинявшей
за  лето  травой  господствовал  белый  цвет  металла.  Самолеты с  длинными
фюзеляжами  и непропорционально короткими острыми  крыльями рядами стояли на
бетонных   дорожках.  Техники  и  механики  хлопотали  около  восьми  машин,
выведенных на первую  линию. Этим  машинам с наступлением темноты предстояло
раньше других подняться с бетонированной полосы, и Алеша  подумал, что среди
них, вероятно, стоит и машина его соседа по комнате.
     -- Ну как? -- разомлевшим голосом спросил Василий.
     -- Нравится.
     -- Эффектное зрелище. Вы на какой матчасти кончали школу?
     -- На "мигарях". Но потом летал немножко и на этих.
     -- И что скажете?
     -- Еще не разобрался как-то. По=моему, эти сложнее.
     -- Люблю летать  на "мигарях", -- задумчиво резюмировал Василий. -- Для
меня  они ясная и четкая  конструкция. А эта труба  все пожирает: и знания и
силы. Из нее после  полета выходишь  мокрый как мышонок.  А в  воздухе  чуть
зевнул, и кажется, что не ты ею управляешь, а она тебя таскает. Иногда идешь
на полеты такой усталый... Вот, как сегодня.
     Горелов с каким-то жалостливым чувством посмотрел  на Комкова. Зачем он
так  мрачно?  Полузакрытыми  были глаза  соседа, и на  веснушчатом его  лице
лежала печать невеселого раздумья. Тревога проникла в Алешино сердце.
     -- Я вас не понимаю, Василий.
     -- А чего же тут понимать? --  ответил тем же дремотным голосом Комков.
-- Что сказано, то и сказано.
     -- Но позвольте откровенно...
     -- Давайте  на самых максимальных оборотах  откровенности. Мы же соседи
и, думаю, скоро станем настоящими друзьями.
     -- Вот поэтому я  и хочу, Василий, --  нескладно начал  Алеша.  --  Мне
кажется,  если вы  хотите летать на "мигах"  и чувствуете,  что вот этот тип
самолета вам противопоказан, откажитесь от полетов на нем.
     Комков пошевелил сухими губами.
     -- Отказаться? Да вы что,  Алеша. У нас все-таки воинская часть,  а  не
кружок художественной самодеятельности. -- В его  усталом  голосе прозвучала
грустная усмешка. -- Да и притом, что обо мне в полку подумают...
     -- Ничего  не подумают!  -- запальчиво  воскликнул Горелов, и  кудряшки
зашевелились на его голове. -- Да как же можно ложное самолюбие приносить  в
жертву здравому смыслу?!
     -- А вы бы отказались? -- прозвучал контрвопрос.
     -- Я бы?.. -- Алеша запнулся.
     -- Вот то-то и оно! -- вяло заметил Василий. -- Два  ноль в мою пользу.
Самое  трудное -- это победить самого себя. Многие полководцы именно поэтому
и обрекали свои армии на полный разгром, а народы на страшные жертвы, что не
могли  в критическую  минуту победить  себя, выйти и сказать: вот я  такой и
сякой. Вы  мне верили и верите.  Но  вы не знаете  самого главного: раньше я
мог,  а  теперь  не могу,  освободите  меня...  Ладно,  перестанем  об  этом
говорить, -- закончил Комков примиряюще.
     Но сон к нему не шел, и усталый мозг снова настраивал на разговор.
     --  Я  очень  часто  думаю  о  сегодняшней нашей авиации, --  продолжал
рассуждать Василий. -- Огромные скорости. Перегрузки, от которых мельтешит в
глазах,  а  лицо  уродуют  гримасы. И  вместе  с  тем  кабина  -- это  целая
лаборатория.  Как  же много  требуется  от  тебя,  чтобы  пилотировать такой
самолет! И силенки сколько, и знаний. Попробуй сейчас сядь в кабину, не зная
физики,  алгебры,  теоретической  механики.   Не   много   налетаешься.  Мне
вспоминается, как нам новый наш командир, Кузьма Петрович Ефимков, про войну
и поршневую технику  рассказывал. Тогда, говорит, иные воевали  по принципу:
или грудь  в  крестах,  или голова  в кустах.  Гашетка,  ручка, сектор газа,
педали -- вот и все. Он, конечно, утрирует, но многое верно.  Разве сейчас с
семиклассным образованием сядешь на истребитель?
     -- И  все равно так  же, как и  в  войну,  кроме  знаний  и  физической
подготовки, нужно еще одно условие, чтобы летать.
     -- Какое же?
     -- Призвание, -- тихо произнес Алеша.
     -- Лирика это, -