д. Служил я на юге в  большом  шумном  городе. После авиашколы
как-то быстро  в старшие летчики вышел.  Летать давали, не зажимали. А охоты
летать  -- хоть отбавляй. Мы  только что познакомились с моей Леной, она там
педагогическое училище кончала. Дело молодое,  известное,  этого один только
Горелов  не  понимает,  потому  что он  холостяк самых  строгих правил.  А я
понимал. В  общем, у нас с Леной роман достиг самой кульминационной точки, и
я пообещал  на ней жениться, когда  приехали  в авиагарнизон два  незнакомых
полковника  в  медицинской  форме.  Беседовали  с моими однокашниками, потом
взялись за меня.  Вызвали  в кабинет и  после нескольких  наводящих вопросов
напрямик спросили: "В космос хочешь?"  У меня мурашки по коже пошли от такой
неожиданности.  Но  взял себя  в  руки и говорю: "Космос? Так ведь там  пока
только  Стрелка  и   Белка   пилотировать   умеют".  Гляжу,  один  полковник
подмигивает  другому:  а  он,  мол, остряк.  И вслух  мне довольно  коротко:
"Хорошо,  лейтенант.  Я  не  настаиваю на немедленном  ответе.  Даю  час  на
размышление". Я в  коридор вышел, и тут меня как серпом полоснуло по сердцу.
А  как же  с Ленкой?  Космос -- дело особенное.  Там небось  и люди нужны  с
особым режимом. А что как прикажут позабыть о моей большеглазой Ленке, лучше
которой нет на всей  планете Земля! На  кой  мне тогда черт все эти Венеры и
прочие небесные  светила!.. Час пролетел, как  реактивный.  Вхожу в  кабинет
снова. Полковник спрашивает: "Ну что, лейтенант, надумал?"  Я его в лоб:  "А
как  у  вас,  жениться  можно?  А  то  ведь  профессия  космонавта  --  дело
особенное". "Можно, можно", -- засмеялся  полковник. И  я решительно заявил:
"Тогда пишите". Ну а остальное сами знаете...
     -- Знаем, знаем, -- засмеялся Костров, -- пот и соль вместе делим.
     -- Так что же? --  тоном старшего распорядился Дремов. -- Теперь пойдем
по солнечному кругу. Очередь за Сергеем Ивановичем.
     Ножиков развел руками:
     -- У меня, друзья, такого юмора, как у Андрея, не получится.
     -- Давай без юмора, -- ободрил его Дремов.
     --  Тогда и я с детства начну. Глаза закроешь -- Азовщина вспоминается.
Наше Азовское море  хотя  и маленькое, но коварное. Отец  мой  на  колхозном
рыболовецком сейнере  плавал  рулевым. Помню этот  черный  сейнер с красными
буквами на борту -- "Ведьма". Так  его еще  старик  прасол назвал. Потом это
название  перечеркнули и уже  в  колхозе  "Красным  вихрем"  назвали. Такому
возвышенному  революционному прозвищу  эта посудина,  сами  понимаете,  мало
соответствовала.  Я  первую ступень  кончал, когда сейнер этот на  берег  не
вернулся.  Отца  на пятый  день выловили.  Привезли  в  хату  уже  в  гробу,
большого, молчаливого,  распухшего. Мать убивается, а мы с  сестренкой к ней
жмемся. Было это как раз перед войной. А в сорок  втором я в  летное училище
подался. Очень уж на фронт хотелось. В марте сорок пятого окончил училище на
материальной части Ил-2. Попали мы в боевой полк в конце  апреля, а девятого
мая война закончилась. Горевал  я тогда в свои девятнадцать.  Как же  так --
без меня победа  над Гитлером одержана? И вдруг наш полк в полном составе на
Дальний Восток направляют. Пока формировались, пока грузились, время прошло,
и прибыли мы туда  в самый разгар событий. Если перебрать в нашем отряде все
личные дела космонавтов, то на  всех нас записан всего один боевой вылет,  и
совершил его я.
     -- Гордись, Сережа,  -- тихо  сказал Костров, --  хоть один, понюхавший
пороха, среди нас да есть.
     Ножиков мягко улыбнулся:
     -- Но ведь я и не знаю, ребята, считать ли еще этот вылет боевым.
     -- Это почему же?
     -- А вот послушайте, как обстояло дело.
     Ножиков отпил из стакана пива, заел  воблой, которую очистил по-рыбацки
-- в одно мгновение.
     -- Было это в августе сорок пятого, когда с Японией шла война. Получили
мы задание нанести  удар  по  сосредоточению военных кораблей в бухте  Косю.
Бухточка,  даже по карте видно, микроскопическая. Но чего  ни бывает.  Мог в
ней  и  транспорт, и эсминец, а  то и сторожевой корабль  укрыться.  Короче,
взлетаем парой. Настроение возвышенное. Война на исходе, хочется и тебе свой
пыл  в боевые  дела воплотить.  Над сопками нас,  как и  положено,  японские
зенитки обстреляли. А перемахнули линию  фронта -- и никакого сопротивления.
Будто с аэродрома на аэродром в своем тылу перелетаем. Уже и низменность под
плоскостями потянулась, и желтые  заливы отмелей впереди в воду врезаются. А
надо  сказать,  Японское море  по  внешности  своей  суровое,  со  свинцовым
отливом, не наше Черное, что, как бриллиант сверкает и глаз твой радует. Вот
мы и  над целью. Действительно маленькая бухта  под  крылом,  а  у  причалов
черным-черно от судов. Сличаем карту  с местностью: точно, Косю. У  меня был
ведущим  веселый  такой парень  --  старший  лейтенант  Балацко.  На  западе
семьдесят боевых вылетов совершил.  "Давай холостой заход!" -- командует. Мы
до  двухсот метров  снизились. Мотор на  моем "иле" новый, как зверь, ревет.
Море рябит, барашками набегает. Только  что за загадка -- ни одного выстрела
по нашим машинам с земли, ни одного разрыва в воздухе: ни справа,  ни слева,
ни спереди, ни сзади. Спрашиваю  стрелка  своего  по СПУ: "Зенитки бьют?" --
"Нет",  --  отвечает. У меня рука на  секторе газа.  Ставлю машину в  вираж,
чтобы  получше  рассмотреть цель, и  вдруг  -- матушки мои! -- да  там же, у
причалов, ни  одного военного транспорта. Вся бухта забита жалкими рыбацкими
посудинами.  Только  две мало-мальски приличные шхуны. А по берегу в  черных
робах  людишки в панике бегают. Мужчин -- кот наплакал, больше -- женщины да
дети. Верите ли, спрятаться негде -- берег ровный, песчаный. Бедные  детишки
на колени  попадали и молятся своему самурайскому богу или кому  там, может,
самому  японскому  императору.  И  мысль  у  меня: неужели  будем  бомбить и
открывать  по  ним  огонь? Я  даже  похолодел,  и сердце  будто  замерло под
комбинезоном. Слышу по радио от Балацко: "Еще один холостой заход". Снова мы
круг описываем, и я окончательно убеждаюсь,  что в этой бухте одни  рыбацкие
челны. Даже сети для просушки, вытащенные  на берег, вижу. И  тогда, позабыв
код, кричу по радио: "Командир, там бабы да пацаны! Нельзя бомбить". Балацко
помолчал и через секунду коротко приказывает: "Сам вижу. Разворачиваемся  на
обратный  курс".  Прилетели  мы на  свой аэродром  и  садимся с подвешенными
бомбами. Сами понимаете,  ребята, посадка не из веселых. Зарулили, винты еще
на  малом газу хлопают, а  техники уже по крыльям к нашим  кабинам лезут. "В
чем  дело,  товарищ младший лейтенант? Заело?" -- мой спрашивает. "Заело, --
говорю.  -- Только  об  этом  "заело"  я самому  командиру полка докладывать
буду". Подходим с Балацко к штабной  землянке, а наш полковник уже на пороге
стоит.  Бывалый был рубака. Левая щека вся обожженная --  над Лозовой горел.
Семью в оккупации потерял. Смотрит он на нас строго, ждет. Балацко вытянулся
по  команде  "Смирно"  и  докладывает  по всем  правилам: "Товарищ командир,
боевое задание  выполнено. Бомбы не сброшены". -- "Это как же надо понимать,
товарищ  старший  лейтенант?" Балацко замялся, но  тут я не выдержал, вперед
шагнул: "А  так, товарищ полковник, что вышестоящий штаб неверно нам  указал
расположение  цели.  В  бухте  Косю  нет  ни  одного военного  корабля.  Там
действительно скопление, но только рыбацких баркасов, женщин и детей". "И ты
не  бомбил?" --  спрашивает полковник.  "Никак нет,  товарищ  командир",  --
отвечаю.  "А ты  знаешь, что положено за  невыполнение боевого  приказа?" --
"Так точно, товарищ полковник,  трибунал. Но  у меня в  кармане  гимнастерки
билет  коммуниста,  да  и  совесть  человеческая  под  гимнастеркой  тоже  в
наличии".  Положил полковник мне  тогда руку на погон, в самые глаза глянул:
"Жалостливое сердце у тебя, Сережа.  Это хорошо.  С таким сердцем ты путящим
человеком станешь. Значит,  пожалели старух и детишек?" -- посмотрел он и на
Балацко. "Так  точно, товарищ  командир! --  гаркнул мой  старший лейтенант:
понял,  что нагоняя уже  не будет. --  Пожалели". --  "А вот  наши союзники,
господа  американцы, не  пожалели.  Атомную  бомбу  час  назад  сбросили  на
Хиросиму".  Не успел он  это  сказать,  бежит к нам  от  машины-радиостанции
начальник  штаба майор Синенко, полный такой,  солидный. Никогда бы  не  мог
представить, что он в  состоянии столь быстро передвигаться по летному полю.
Подбегает и кричит: "Товарищ полковник, Тихон Васильевич, японцы капитуляцию
запросили". Вот так и завершился мой  единственный боевой вылет, -- закончил
Ножиков.
     Алеша выключил накалившийся обогреватель и тихо спросил:
     -- В отряд как вы пришли, товарищ майор? Тоже, как Субботин и другие...
с вами беседовали, отобрали кандидатом, а потом вызвали?
     -- Нет, -- покачал Ножиков головой, -- у меня свой  путь был. Когда наш
отряд зарождался, я кончал  академию. Последний, самый трудный курс. Увлекся
телемеханикой,  астрономией. У  нас  был  чудесный  доцент  Кирилл  Петрович
Котлов. Большой  специалист. Он-то  первым  и заметил  мое  увлечение.  Стал
присматриваться, будто  бы  случайно  рекомендовал  интересную литературу по
нашим  первым  спутникам и астрономии. Я  ее  читал, как приключенческую,  и
как-то все  больше  и больше узнавал о системе запуска и вывода на орбиту, о
торможении  и возвращении  на  Землю  наших  спутников. Даже о перегрузках в
плотных слоях атмосферы и управления с полигона читал интересные работы. Это
спасибо все ему, Кириллу Петровичу, -- смог добиться для меня допуска к этой
литературе.  Время шло, диплом  писался, и  я уже готовился к защите.  Какие
были планы? Кончить и  снова  в полк на реактивные  истребители. Меня  такая
перспектива  вполне устраивала.  Но все же где-то  внутри  мучило  сомнение,
самому  себе  боялся  даже  признаться,  как хочется прикоснуться  всерьез к
космической технике. Даже в роли инженера. И вот как-то весной засиделся я в
классе  самоподготовки  допоздна.   Вдруг  входит  Кирилл  Петрович,  этакий
торжественный,  пахнущий  тонкими духами.  Надо  сказать,  был  этот  ученый
большим модником в свои тридцать семь. Мы его галстукам особенно завидовали.
Я  поднял  голову на скрип  двери, поздоровался. Кирилл Петрович  и говорит:
"Что же, глубокоуважаемый  Сергей  Иванович, а не пора ли перерыв  на  отдых
сделать?  Глядите,  как  за окном весна  бушует.  Не хотите  ли соблазниться
небольшой прогулкой?" Вышли  мы из корпуса, а на западе уже закат  догорает.
Первые звезды, и луна такая добрая, приветливая. Я еще пошутил:  рукой, мол,
достать  можно. Кирилл Петрович внимательно на меня  посмотрел и без  улыбки
сказал:  "Рукой  не рукой,  а  луну достанем.  Есть для этого более надежные
средства.  И  вы еще  уважаемый Сергей Иванович, будете свидетелем того дня,
когда человек с близкого расстояния рассмотрит нашу соседку, а потом и ногой
на  нее ступит". И такую он мне  интересную  картину первого полета на  Луну
нарисовал, что сердце дрогнуло.  Мы  задержались до поздних сумерек и  стали
прощаться. Я ему сказал "до свидания", а он улыбнулся и поправил: "Вероятно,
не  до  слишком  скорого".  --  "Почему?" --  спрашиваю. "Завтра  я  уезжаю,
глубокоуважаемый,  куда -- сказать не могу, адреса сообщить тоже не могу. Не
исключено,  что и фамилия моя больше открыто упоминаться не  будет". Я сразу
все  понял  -- наш Кирилл Петрович уходит на секретную  работу,  связанную с
запусками спутников. Он  помолчал  и спросил: "Скажите, Сергей Иванович, вот
вы  скоро окончите  академию.  Не  хотели  бы вы попасть в маленькую  группу
людей,  которые  будут  готовиться  к  первым космическим  рейсам?" И  я дал
согласие.
     -- Где же теперь этот Кирилл Петрович? -- поинтересовался Дремов.
     -- Да космической техникой занимается.
     -- Здорово! -- воскликнул Локтев. -- Выходит,  повезло тебе, Сережа, на
знакомство.
     -- Тебе слово, Володя, -- произнес Дремов.
     Костров смахнул со лба черную прядь.
     --  А если я  очень коротенько, ребята? Здесь  и без меня  столько  уже
историй  рассказано.  Вы мой  путь  в  этот  городок  все  знаете.  Авиация,
инженерная академия и отряд. Схема простая, если не вдаваться в подробности.
А настоящее  призвание к космонавтике я  почувствовал  не  в тот день, когда
пришел в отряд, и  не во время тренировок в  термокамере и  сурдокамере. Это
пришло значительно позднее,  после беседы с нашим  конструктором. Собрал  он
нас  как-то  и  стал  рассказывать о  ближайшем будущем космонавтики. Не про
галактики и световые года теоретизировал.  Он  нам жизнь свою рассказал.  Да
так  ярко, что  пошевелиться  боялись:  казалось,  самую  интересную  сказку
слушаем. Была когда-то в матушке-Москве небольшая мастерская, и собирались в
ней молодые  мечтатели, первые инженеры  нашего  советского  ракетостроения.
Именовалось это  объединение  ГИРД, а  если  полностью,  то группа  изучения
реактивного движения. Сами же инженеры, когда их посещало плохое настроение,
по-иному расшифровывали  это название: группа инженеров, работающих даром. И
на самом деле -- заработки маленькие,  а энтузиазма  хоть  отбавляй.  С того
двора  запускались первые небольшие  ракеты  на разных видах топлива. Первые
пусковые  площадки весьма  отдаленно напоминали  наш  космодром.  В ту  пору
некоторые смотрели на занятия этих инженеров, как на забаву. Но наш знакомый
конструктор и его друзья  видели  за  этими опытами будущее:  и спутники,  и
космические  корабли, и полеты во  Вселенную. Очень  образно поведал об этом
наш  знакомец.  А  потом  и  другую  картину  нарисовал,  что  в   ближайшее
десятилетие  произойдет,  как будут совершенствоваться корабли,  создаваться
космические  станции,  как мы  поднимем  орбиту  и  к старушке  Луне  начнем
подбираться.  После этого  я  всю  ночь размышлял  о  космосе. Если  бы  наш
врач-психолог  Рябцев  узнал  о  моей  бессоннице,  он  бы сказал: "По ночам
космонавт должен  спать, а  не о  далеких  мирах  думать!" Но он об  этом не
узнал,  а я  действительно, как  мальчишка, размечтался. О чем? Мы постигаем
космос с азов,  пока  что летаем вокруг оболочки земного шара. Но эти полеты
-- первые шаги, и они никогда историей не будут забыты. Сейчас космос -- это
огромное  пустое  пространство.  Но  оно сравнительно  скоро  будет  обжито.
Представьте  себе такую картину: с космодрома запущено в  один  день десятка
полтора кораблей. Они  выходят примерно на одинаковую орбиту и встречаются в
космосе.  Из  шлюзов  появляются  космонавты  и  выносят   отдельные  детали
сооружения. И голоса  по радио раздаются: "Игорь, дай соединительную скобу",
"Олег,  пройдись  по  шву  автогеном".  Несколько  дней,  и  собрана  первая
орбитальная станция. А потом на нее на  полгода и больше прилетают старшие и
младшие  научные  сотрудники,  ученые,  и  дело  закипает.  Станция  изучает
солнечные  вспышки,  радиацию,  деятельность  метеоритов.  Потом  на  орбите
собирается огромный  звездолет и стартует, скажем, к Марсу,  чтобы проверить
гипотезы старика Уэллса. Будет  это или не будет? Да, конечно  же,  будет. И
человеческие  голоса зазвучат  в  космосе.  А  потом  мы  или  наши  потомки
проверят, есть  ли  жизнь на  более  далеких планетах,  откуда идут световые
сигналы.  Я уверен, что  живые  существа  во  Вселенной есть. Но может,  они
настолько выше нас  интеллектуально и создали такую высокую цивилизацию, что
к  нам отнесутся, как  к муравьям. А может, они и на нас чем-то похожи, и мы
установим  с ними  дружбу.  Вы  сейчас,  ребята,  посмеетесь  и  скажете  --
фантазирую. Но ведь если бы во время войны какому-нибудь нашему асу сказали,
что  в шестьдесят  первом  году  летчик облетит по космической орбите земной
шар,  тот бы  тоже  назвал  вас фантазерами. Или  возразил:  "Что ты парень!
Чкалов и тот только мечтал "вокруг шарика махануть".
     --  Я  тоже  так  фантазирую,  -- застенчиво промолвил  плечистый  Олег
Локтев, -- но ведь от фантазии до реальности один шаг.
     -- И мы  его сделаем, -- убежденно продолжал Костров. -- Наша профессия
станет тогда самой интересной и самой мужественной профессией. Мы вот сейчас
пожимаем плечами, выходя из сурдокамеры. Подумаешь, провести несколько суток
в  одиночестве. А я полагаю, что  это  одна  из самых  ответственных для нас
тренировок.  Вы,  ребята, только  вообразите,  каким  надо  быть  закаленным
психически, если тебя отправят в годичное, а то и в двухлетнее путешествие в
космос,  и ты, может, не всегда будешь иметь связь с Землей. Вот какие мысли
навеяла мне эта встреча...
     -- А он по двигателям или кораблям?
     --  Кто  его  знает,  --  улыбнулся  Костров,  --  мы не уточняли.  Что
двигатели,  что  корабли -- вопрос, Алеша, сам  должен понимать, деликатный.
Этот ведь конструктор -- один из многих. Талантливый, скромный,  умница. Мне
кажется, если бы  ты повстречался с ним в фойе Большого театра  или на улице
Горького, ни за что бы не  подумал, что этот человек причастен к космической
технике.  Костюмчик на нем не крикливый, орденов и знаков различия  никаких,
изъясняется без всякой высокопарности.
     Костров  смолк и  потянулся за  остатками  воблы.  Дремов  взглянул  на
Рогова.
     -- А шестая держава сегодня не заговорит?
     -- А почему бы и нет,  -- откликнулся Леня, -- я как раз забавную штуку
вспомнил. Дело было еще до  полета Гагарина. Однажды пришел к нам в редакцию
старик пенсионер,  чем-то напоминающий складной метр, только что  вынутый из
древнего сундука. Стихи принес. Были там строчки, которые я вовек не забуду.
Дедок этот еще тогда предвидел  запуск  человека  в космос.  Знаете,  как он
выразился по этому поводу?
     Мы запустили в небеса
     Не только спутник, но и пса.
     И уж теперь не пьяной дракой =
     Наукой славен мой народ.
     О! Я хотел бы стать собакой,
     Чтоб залететь за небосвод!
     --  Вот  это  дедусь,  --   захохотал  Андрей,   --  вот  так  теоретик
космонавтики!
     Гости стали  прощаться.  Горелов  ушел одним из  первых.  Ему  хотелось
тишины и одиночества.  Морозный  бодрящий воздух плеснулся  ему  в лицо.  От
дома, где жил майор Дремов,  до  его  семнадцатого, было немногим более  ста
метров. Но  Горелов не спешил возвращаться в пустую квартиру. Долго ходил он
в этот  вечер по дорожкам городка,  любуясь рябым от  звезд небом. Тревожные
мысли теснились в  разгоряченном сознании. Он  теперь уже многое знал о них,
своих новых друзьях по службе.  Знал и самого себя спрашивал: "А я? Смогу ли
я стать таким, догнать  их, заслужить их  признание?" Спрашивал и не находил
ответа. Ночью,  беспокойно ворочаясь под одеялом, он  продолжал  сам с собой
рассуждать: "Космонавт --  это очень  высокое  звание. Это  не  только комок
мускулов и  мышц, не только сгусток мужества и воли. Космонавт -- это прежде
всего  огромная  интеллектуальная  культура".  Вот бы  о  чем  надо было ему
сказать на "большом сборе"! Но разве имел сейчас на это право Алеша Горелов?


x x x

     Термокамера,  известная   всему   миру   по  многочисленным  очеркам  и
фотоснимкам, находилась в цокольном  этаже учебного корпуса. Два низких окна
снаружи  почти  совсем  не  заметны,  зато света  для  лаборатории  они дают
достаточно. Если мимо проходят люди, они видны по  пояс. Зимой прильнувшие к
окнам сугробы едва позволяют увидеть из комнаты черные стволы сосен. Комната
большая, тесно заставленная столами, на них размещены приборы. Каждый день к
началу  рабочего  дня приходит сюда худощавый  немолодой подполковник Сергей
Никанорович Зайцев и вместе со своей помощницей, лаборанткой Олей, готовится
к опытам. Если нет опытов (как  их называет Зайцев),  или тренировок (как их
называют космонавты), работы у  него все равно  хватает. Надо расшифровать и
систематизировать записи  осциллографов,  приводить в порядок  документацию,
анализировать данные  опытов, чтобы по ним составить точное  представление