го  же  полета  нашел  на аэродроме  комдива  и
доверительно признался:
     -- Правильно  вы говорили,  товарищ полковник. Не  сразу от  пережитого
освободишься.
     -- Ну вот, -- засмеялся Ефимков, -- теперь понял, Фома-неверующий.
     С каждым новым полетом Горелов  чувствовал себя в воздухе все спокойнее
и спокойнее. К нему вернулась прежняя уверенность, но была уже она несколько
иной, всегда обдуманной, взвешенной. Вот  почему, глядя  на Алексея,  комдив
думал:  "Этого  небо  примет.  Хороший  из него комэск  выйдет  в  недалеком
будущем".
     Об аварийной посадке Горелова, о том, как спас он истребитель, писали в
газетах. Даже "Красная звезда" напечатала небольшую заметку. Алексей сначала
хотел на радостях послать газету матери, но сразу  же  спохватился: зачем? И
так она каждый день думает о нем и тревожится; профессия летчика-истребителя
кажется  ей в десятки раз опаснее, чем это есть на самом  деле. Он не послал
ей газету, но вскоре получил от матери платный конверт.
     "Сыночек,  дорогой мой,  --  писала  Алена  Дмитриевна,  --  что  же ты
огорчаешь меня? Почему ничего не написал о своем происшествии и мне пришлось
про это узнать из  газеты?  Вся наша  окраина только и говорит, что о  твоем
геройстве и о том, как  сам маршал новый чин тебе дал. Это хорошо, сынок, но
летай  поосторожнее, чтобы больше такие приключения  с тобой не случались. И
еще посылаю тебе нашу верхневолжскую газету "Знамя коммуны", где пишется про
тебя, и целую своего бесценного".
     В конверт был вложен  номер местной газеты с  самым подробным описанием
Алешиного полета. И еще была там заметка, подписанная его друзьями Володькой
Добрыниным  и Леной  Сторожевой. "Мы гордимся тобой, Алексей!" -- называлась
заметка. Горелов  недоуменно  пожал плечами:  они-то откуда в  Верхневолжске
взялись?  Ведь  разъезжались  в  далекие  края.  Загадка разъяснилась  через
неделю,  когда  он  получил  от  них  письмо.  Оказывается, летом, во  время
каникул,  они  встретились в родном городе и поженились. "Правильно сделали,
-- одобрил Горелов, -- подходящая пара".


x x x

     Зори и закаты  в  любое время года  заставали на Соболевском  аэродроме
людей в  летных  комбинезонах и  технических  куртках.  Одни из них готовили
боевые  машины на  земле,  другие  поднимались  в  воздух  на  стремительных
скоростях, оставляя  иной раз в вышине пушистые хвосты  инверсии.  Был среди
них и  Алексей Горелов. Даже видавшие виды ветераны считали теперь его своим
человеком и относились с уважением, как к равному.
     Все шло  обычным чередом, и  в жизни обитателей Соболевского  аэродрома
нет-нет да и  происходили  то радостные, то грустные перемены. Жена старшего
лейтенанта Иванова наперекор всем  врачам  встала на ноги -- никакой раковой
опухоли у  нее не оказалось. Сам Иванов после этого неузнаваемо переменился:
и следа не осталось от его прежней мрачной  подавленности. Он чертом носился
по  аэродрому,   покрикивая  на   подчиненных,  подгоняя  работу  на  каждой
самолетной стоянке. Его звено вышло  в отличные. Лева Горышин получил звание
старшего  лейтенанта,  а  командир  полка  Климов носил  уже  подполковничьи
погоны.  Ушел  в запас  замполит Жохов,  и на его место  из  Москвы  приехал
выпускник военно-политической академии молодой веселый майор  Тимаков, сразу
ожививший в полку партийно-политическую работу.
     В свободные  дни  Алеша не расставался с книгами. Он перечитал "Далекое
близкое" Репина, книги о русских передвижниках.  Все, что имелось в полковой
библиотеке о  первых  космических полетах, уже побывало у  него на  дому,  а
книги Гагарина и Титова  он брал по два раза. Горелов  подолгу  рассматривал
снимки  космонавтов, сделанные во время их тренировок в  кабине космического
корабля,  много  и  часто  думал об  этих  людях.  Какие они, пилоты  первых
советских  космических кораблей? Необыкновенные они  или такие же, как и он?
Гагарин и Титов обещающе улыбались с различных фотографий, но ответа на этот
вопрос не давали. Сам с собой Алеша рассуждал и о космическом полете, упорно
убеждал себя: "Не может быть, чтобы такой полет был мне не под силу. Если бы
я оказался на их месте, тоже смог... А может,  нет?.. Может, у меня не такая
кровь, нервная система, мускулатура?  Может это быть или нет?" То космонавты
казались  ему особенными,  во  всем  его  превосходящими людьми, то  Алексей
начинал видеть в  них таких же молодых летчиков-истребителей,  как и он сам.
"Самое волнующее  придет потом, когда люди станут летать на высоких орбитах,
выходить в открытый  космос", -- думал Алеша, и  мечта  попасть к  тем,  кто
готовится для этого,  --  острая и дерзкая  мечта, -- опять  волновала  его.
Алеша с  увлечением рисовал в  эти дни космические корабли, поднимающиеся  к
звездам, и космонавтов в  их фантастическом облачении. Эти рисунки он никому
не рисковал показывать.
     По просьбе нового замполита он расписал широкие дощатые стены в комнате
отдыха  дежурного  звена.  На  одной  из них  в  масляных  красках воскресли
перовские  охотники,  на другой  -- запорожцы, сочиняющие  письмо  турецкому
султану.   Исчерпав  свою  приверженность  к  классикам,   Алеша  взялся  за
собственный  сюжет,  и  на  третьей  стене   появилась  сложная  композиция:
освещенный  солнечным  закатом  аэродром,  взлетающие  истребители и  группа
офицеров  в летных комбинезонах. Один  из них  -- высокий, плечистый, чем-то
смахивающий на Ефимкова и в то же время совсем не  Ефимков -- из-под ладони,
козырьком  приставленного  к  глазам,   наблюдает  за   полетами.  Оставался
небольшой  простенок  меж  окон,  выходящий  на  летное  поле. После  долгих
раздумий  Алеша  нарисовал  здесь  звездное темно-синее небо  и  ярко-желтый
космический  корабль,  набирающий  высоту.  На  борту  его  сделал  короткую
надпись: "Заря".
     Когда  все было готово,  летчики и  техники  валом повалили  в дежурный
домик.
     Зашел  и  Кузьма Петрович,  которого просили не заглядывать  сюда, пока
работа была в  разгаре.  Подбоченясь,  встал  она пороге, да так и застыл от
радостного изумления.
     --  Батюшки  вы  мои!  --  воскликнул  он.  --  Да  ведь  это  же целая
Третьяковска у нас в Соболевке открылась.
     Подполковник Климов, пришедший вместе с комдивом, заметил:
     -- Теперь этот флигель не дежурным, а охотничьим домиком будем звать.
     -- Почему охотничьим?  -- запротестовал Ефимков. --  Космическим. У нас
вошло теперь  в моду  длинные  статьи  печатать и  доклады делать о том, что
космонавтика  от  авиации  произошла. Воды в  них хоть отбавляй,  а тут  эта
теорема предметно в двух сюжетах доказывается. Взлетают наши истребители,  а
напротив, будто подхватив  и умножив их скорость,  целая  махина  к  звездам
устремилась. Ей=богу, убедительно.
     Как-то приехал в гарнизон член Военного совета, уже немолодой седоватый
генерал.  Ему  понравилась  роспись  домика, а еще больше  портрет погибшего
Комкова, написанный Алешей.
     -- Может, этого парня надо в студии Грекова показать, -- задумался член
Военного совета, -- самородок же!
     -- Показать-то  не  штука. Да  бесполезно,  -- вздохнул Ефимков. --  Не
пойдет,   товарищ  генерал.  Он  на  свою  живопись  смотрит   как  на  дело
второстепенное. Есть у него другая большая мечта.
     -- Какая же?
     -- Стать космонавтом.
     --  О! --  генерал  развел  руками и засмеялся: -- Тут, Ефимков,  я,  к
сожалению,  так  же беспомощен,  как  и  вы! Сейчас  таких  мечтателей  хоть
отбавляй.


x x x

     Любит военных людей дорога. Идут ли  бои или  день  за днем  текут годы
мирной боевой учебы -- для армии движение -- это ее жизнь.
     Разве не носился молодой, полный  энергии и пыла Суворов во главе своих
полков, осуществляя стремительные марш-броски и маневры, прежде чем вел их в
бой? Разве пожилой  дряхлеющий полководец Кутузов,  уже  обессмертивший себя
победой над Наполеоном, не разъезжал бесконечно по гарнизонам и  бивакам  на
польской  земле,  где оставался в войсках  до последнего дня своей жизни?  В
день и в полночь, в зной и  дожди прикатывал он на своем "возке" то в  один,
то  в  другой  полк,  инспектировал  учения,  поощрял  достойных,  наказывал
нерадивых.  Ну  а  в наше время курьерских поездов  и  реактивных  воздушных
лайнеров   военачальники   разных   степеней,   от   самых   молодых  и   до
шестидесятилетних,  которым  зрелость  опыта  и  зрелость мысли не позволяют
состариться, разве они не пребывают в постоянном движении?
     Ну  а сами  войска: мотопехота, танковые части,  летчики, артиллеристы,
ракетчики... Они тоже находятся в постоянном движении. Кто-то едет за новой,
более  совершенной  и грозной  техникой,  кто-то передислоцируется на  более
важный рубеж в приграничной зоне, где на всякий случай  надо постоянно иметь
наиболее  надежные  силы.  Кто-то  перелетает  со  своего  родного и  хорошо
обжитого  аэродрома  на  другой,  незнакомый и  необжитый, потому что  этого
требуют условия тактического  учения. Кто-то ночует в поле, а не в казарме и
не в кругу семьи,  и получает ужин не  на  тарелке с розовой  каемочкой, а в
солдатском  котелке.  Кого-то  будит на привале свежая утренняя  роса,  а не
будильник,  заботливо  поставленный  женой  на  нужный час.  Словом,  богата
дорогами армейская жизнь.
     И нет ничего удивительного, что в поезде дальнего следования, идущем из
Москвы  на юг,  встретились  два  старых  фронтовых  друга --  генерал-майор
авиации и полковник. Встретились не где-нибудь, а в вагоне-ресторане, потому
что, не будем скрывать, генералы туда тоже заходят и не  считают за  великий
грех в дороге выпить стопку-другую за обедом или ужином.
     Генерал-майор  авиации,  лет  за   сорок  пять,  среднего  роста,  чуть
сутуловатый, как  и многие летчики, у которых значительная  часть  их  жизни
прошла в кабине, вошел неторопливо в  вагон-ресторан и, так  как посетителей
было мало, сразу задержал взгляд на высоком плечистом полковнике, в одиночку
сидевшем за столиком у окна. Серые выразительные глаза генерала дрогнули под
цепочкой густых бровей.
     --  Кузьма!  --  воскликнул  он,  да  так громко, что  все сидевшие  за
столиками сразу же оглянулись.
     Полковник стремительно вскочил, едва не перевернув столик.
     -- Сережа! Мочалов! -- Генерал и  полковник крепко обнялись и некоторое
время  стояли в проходе,  оглядывая  и похлопывая друг  друга.  --  Вот  так
встреча! Ты куда?
     Генерал назвал город, куда он ехал.
     -- Так это же замечательно! -- обрадовался полковник.  -- Значит, в наш
военный округ, мимо моих владений. Не будь я Ефимковым, если ты не побываешь
у меня. Слезем в десять ноль три в  Соболевке -- воскресенье  все равно день
не рабочий, значит, твой, -- а в понедельник утром я тебя на Як-12 переброшу
к самому месту.
     -- А если погоды не будет?
     -- На машине тогда отвезем. И не отговаривайся, друже. Все равно ничего
не получится.
     --  Да  я и  не  думаю отговариваться.  Откуда ты  взял?  --  засмеялся
генерал.
     Ефимков   усадил  старого  друга  напротив  себя  и,  широко  улыбаясь,
продолжал разглядывать его.
     -- Все такой же.
     -- Да  ведь  мы только два года не виделись. А годы теперь  реактивные.
Пролетают быстро.
     -- Ну а меня чего не спрашиваешь, где я и что?
     -- Знаю, Кузьма, все знаю. Перед командировкой был  у  маршала авиации.
Он твое хозяйство похваливал.
     -- Да вроде на уровне стараемся идти, -- самодовольно пробасил Ефимков.
--  Ну  а  сам-то  где? Что-то  за  последний  год  фамилия твоя в  приказах
перестала фигурировать. Ни среди тех, кому благодарности объявляют, ни среди
тех, кому взыскания.
     -- Однако на орехи мне достается не меньше, -- улыбнулся генерал.
     -- Где же ты теперь, Сергей Степанович?
     -- Потом скажу. Ты в каком вагоне едешь?
     -- В пятом.
     -- Так и я в пятом. И купе пустое. Перебирайся.
     Поезд грохотал на стыках рельсов, оглашая сизую от  инея ночь короткими
гудками.  В репродукторе низкий женский голос рассказывал о том,  что  течет
река Волга и что кому-то семнадцать лет. Буфетчик равнодушно зевал у стойки.
     Ефимков взял меню,  на переплете  которого  была наклеена фотография --
нарядная блондинка  с  высоко взбитой, но уже не модной  прической сидела  с
молодым  красавцем за  столиком, уставленным фруктами, шампанским и  прочими
яствами.   Дальше   начиналась  реклама,  призывающая  пассажиров   посещать
вагоны-рестораны.
     --  Черт побери, -- ворчливо произнес он, -- езжу,  езжу  и всегда, как
только  переступаю  порог  вагона-ресторана, наталкиваюсь  на эту  пикантную
блондинку.  Уже  виски  седеть  начали, дети выросли,  а  она все  такая  же
прекрасная.
     Мочалов расхохотался:
     --  Это что?  Комплемент  блондинке  или  критика рекламы  министерства
торговли?
     -- Считай и то и другое, -- подтвердил Ефимков. -- Голоден  я как черт,
давай заказывать.
     Заказывать  еду  Кузьма  Петрович   был  мастер.   Даже  скудное   меню
вагона-ресторана он сумел превосходно использовать. По  его велению на столе
одна  за другой  появились  тарелки с  семгой и  заливным  судаком,  салаты,
приправленные  майонезом  и  сметаной.   На  продолговатом   блюде  идеально
разделанная засияла селедка,  а рядом с нею уже дымился  вареный  картофель.
Наконец,  пожилой официант  поставил  ломтиками  нарезанный  лимон и бутылку
коньяку.  Ефимков потер  огромные  с крупными синими  жилами  руки. Когда-то
давно, еще до войны, он на спор гнул ими подкову.
     -- Ты чего на меня так пристально смотришь?
     -- Как в зеркало, -- засмеялся генерал, -- самого себя в тебе вижу. Вот
и морщин прибавилось и седина голову  подкрасила,  а молодость, чувствую, не
иссякла.
     --  Так я  же не из тех, что носят расписные  рубашки и в двадцать  лет
рассуждают,  как  старики,  или  пишут  стихи  о  каком-то   конфликте  двух
поколений.
     -- А что, и у тебя в дивизии есть такие?
     -- Нет, у меня все на уровне. Один, правда, затесался, да и то...
     -- Уволил при удобном случае?
     --  Зачем?   --   ухмыльнулся  Ефимков  и  стал  набивать  трубку.   --
Перевоспитал.  Как  миленький  сейчас  трудится.  Ну  а  горя с этим  парнем
действительно   хватил.  Как  его  звали,  постой.  Техник-лейтенант   Борис
Святошин. Себя-то он Бобом именовал. На  полеты выходил танцующей  походкой,
весь аэродром смешил. Бороду окладистую на шотландский манер отпустил. Я его
какое-то время  не замечать  пытался,  думаю, дурь пройдет. Ан  нет. Что  ни
день, то хуже. Начал хороших парней, молодых офицеров, на вечеринки таскать.
Пластиночки, накрашенные девицы, коктейли. Смотрю, уже человек пять стали на
аэродром с красными глазами по утрам выходить. Вот тогда я и взялся за этого
Боба. Стал  беседовать.  Ему слово, он в ответ  десять. "Вы, --  говорит, --
старшее  поколение -- продукт культа. Вы нас  не понимаете". Не выдержал  я,
кулаки сжал. "Ах ты, -- говорю, -- желторотый. Это о ком ты  так говоришь? О
тех,  кто  тебе  право носить красивую одежду и слушать транзисторы в  войну
отстаивали?  Причем  же здесь  культ?  Ты  подумал,  на кого замахиваешься?"
Здорово вял в  оборот. А потом стал ближе  интересоваться, кто он, откуда. И
оказалось, хороший парень. Сын умершего после войны фронтовика. Засосала его
всякая плесень, вот и попал под влияние.  Ну, мы его по комсомольской линии,
на  суд офицерской чести. Кто-то внес предложение понизить в звании,  так он
горючими слезами плакал. Сжалились. А сейчас в отличниках ходит. Уволить его
легче легкого было. Так я же не из тех, которые только и любят наказывать да
увольнять.
     Генерал покачал головой и грустно сказал:
     -- Их тоже понимать надо, этих  наших мальчиков. Не всегда они шумят по
злому умыслу. Годы  культа ведь  действительно по самому сердцу  прошли.  Мы
люди закаленные -- видели и смерть и пожарища, и трудности первых пятилеток,
голод и холод. Нам было легче. А им труднее понять произошедшее и оценить. К
ним  надо чутко  подходить,  Кузьма.  Мы  все же иногда  любим  покрикивать:
дескать, как вам не стыдно, боитесь  трудностей, нытики, плаксы, нам в вашем
возрасте иногда белая булка за радость была,  а вы ходите чистенькие, сытые,
да еще прошлое поругиваете! Но ведь для чего мы все  это прошли? Неужели для
того, чтобы и наши сыновья шли по такой же дороге трудностей и лишений? Нет.
Люди  лучше  сейчас хотят  жить. Кому охота  переживать  то, что мы в юности
пережили?.. Давай выпьем, друже, за племя младое, незнакомое. Пусть оно идет
дальше нас, в том числе и наши дети, конечно.
     -- Вот за это самое и давай. -- Ефимков поднял рюмку.
     -- И за встречу, -- прибавил генерал.
     -- И за  то, что  оба живы и песок из нас не сыплется,  чтобы уходить в
отставку.
     Чокнулись  и выпили. Мочалов, повернувшись к окну, чуть приоткрыл штору
-- мелькали сквозь сумрак далекие огоньки, летел в ночи скорый поезд.
     Если  бы  наши  отделы  кадров  умели  поглубже  заглядывать  в  судьбы
человеческие, они бы обязательно  в личные дела Ефимкова и  Мочалова вписали
историю  их  дружбы, прошедшей через  многие  испытания. И  в  самом кратком
изложении выглядела бы эта история так.
     ...Летом  сорок  третьего  года за  линией фронта  был подбит штурмовик
Ил-2.  Еле-еле перетянув лесок, летчик посадил его на  жнивье. Низко над ним
пронеслись самолеты его группы. Он проводил их  тоскливыми глазами и остался
один у разбитой машины, полный решимости принять свой первый и последний бой
с фашистами на земле. От ближнего хутора, взметая пыль, уже мчались к  месту
вынужденной  посадки вражеские  мотоциклисты.  Короткие автоматные очереди с
треском  разрывали  сухой  полевой  воздух. Но вдруг над головой летчика  со
звоном  пронеслось звено наших истребителей. Три из них ударили из  пушек по
дороге,  отсекая  мотоциклистов,  а  четвертый смело  пошел  на  посадку. Не
выключая  мотора,  пилот  открыл  над головой  крышку фонаря,  приподнялся в
кабине. Мочалов, подбегая, увидел тяжелый, резко очерченный подбородок, злые
глаза.
     --  Чего шляешься! -- свирепо закричал незнакомый пилот. -- Тут тебе не
парк культуры и отдыха. В машину!..
     После  войны  судьба снова  свела  их  на  время: оба  служили в  одном
пограничном полку,  овладевали первыми реактивными истребителями. Совместные
полеты на новых машинах,  дружба семей  и многое-многое другое их породнило.
При встречах они  обходились без  театрально бурных восклицаний: !А  помнишь
ли?" Они читали свое прошлое в глазах друг у друга.
     -- Ну а теперь что за тост будет? -- спросил Мочалов,  разливая остатки
коньяка.
     -- За небо над нами!
     --  Давай  за небо!  -- согласился генерал. --  Под  этим  небом хорошо
дышится.
     Потом они направились в пятый вагон, и  Ефимков перенес в купе генерала
свой небольшой чемодан.  Сняв китель с разноцветными орденскими планками, он
надел  пижаму и  с наслаждением стал  набивать трубку. Искоса посмотрел  при
этом на друга.
     -- Ты как?
     -- По-прежнему не курю, -- отозвался генерал.
     -- Жаль, -- вздохнул Ефимков,  -- мне  под старость стало казаться, что
человек, брезгающий трубкой, многое теряет. Люлька, она мыслить располагает.
В облаках табачного дыма многие великие решения принимались.
     -- Ты стал сентиментальным, Кузьма.
     -- Помилуй  бог, Сережа. Чего  нет, того нет. Просто во мне собственный
опыт заговорил.
     -- А меня к трубке не тянет,  -- улыбнулся  добродушно Мочалов, -- да и
должность   сейчас   такая,  что  курить   противопоказано.  Обязан   пример
подчиненным подавать. А уж кому-кому, а им и на понюшку табаку нельзя.
     -- Да, да, -- деланно зевнул  Ефимков, -- ты  же обещал  рассказать, на
какой ты теперь работе.
     -- Действительно обещал,  --  согласился генерал, тоже снимая  китель и
форменную рубашку. Оставшись в одной белой майке, он плотнее притворил дверь
и сел на диван к Ефимкову.
     --  Видишь  ли,  Кузьма Петрович,