стительный ветер  истории уже прошелся по душным
кабинетам  и вымел  оттуда людей,  в той  или  иной степени  замаравших свое
достоинство  в годы нарушения  революционной законности. Строевой  офицер  в
прошлом,  Дробышев  сейчас прекрасно понимал,  что  главное  в  деятельности
чекиста  --  стоять  на  страже  интересов  государства  и  социалистической
законности, честно служить народу. И его наполняла гордостью сама мысль, еще
не ясная  и не выкристаллизовавшаяся окончательно в  сознании,  что он может
как-то  помочь и  генералу  Мочалову, и  Нелидову,  всему  маленькому отряду
космонавтов, и  прежде  всего Володе Кострову,  к которому почему-то  всегда
испытывал доброе чувство.
     А  как и  чем? Он  усмехнулся, подумав, что  еще не в  состоянии на эти
вопросы  ответить.  Он  ни словом не обмолвился в разговоре с  генералом, но
ведь  сразу,  едва  только  он увидел штамп  поселкового  Совета,  в  памяти
возникли десятки больших и малых  населенных  пунктов,  расположенных в  том
краю, и то  приятное,  отчего сжимается всякий  раз  сердце и что называется
воспоминанием о юности.
     Юность имеет замечательное свойство: какой бы она ни была, голодной или
сытой,  счастливой  или не  совсем,  спокойной  или  наполненной  тревогами,
опасностями  и суровыми испытаниями, она всегда вспоминается с  радостью.  С
годами,  все  больше  и  больше  от  нее  отдаляясь,  даже  в самых  горьких
воспоминаниях  ищет человек  ясное, возвышенное и, найдя,  восторгается всей
душой.
     Если бы Дробышеву предложили заново  начинать  жизнь и по-иному прожить
юность,  он бы наверняка отказался. Двадцати лет от роду, пройдя  подготовку
разведчика-десантника, с небольшим, в пять человек, отрядом, он был заброшен
в Донбасс с задачей сколачивать подпольные группы и вести  против фашистских
захватчиков активную  диверсионную  работу. Он никогда не забудет  безлунную
ночь на высоте две тысячи метров,  приглушенный гул моторов "дугласа",  люк,
открытый в звездное небо, и голос второго пилота: "Пора, ребята, ни пуха  ни
пера!"  Один  из пятерых погиб  сразу же  после приземления в  перестрелке с
карателями. Другой оказался  предателем,  и они расстреляли его сами. Третий
взорвал  гитлеровский   эшелон  вместе  с  собой.   Четвертый,  лучший  друг
Дробышева, Егор Рындин (его в  шутку называли  Чалдоном, за то что  какое-то
время   он   действительно   работал   на   сибирских   приисках),   человек
необыкновенной  смелости  и находчивости,  впоследствии  стал  руководителем
всего местного  подполья. За его  поимку гитлеровцы сулили сто  тысяч марок,
так он им насолил.
     После  войны Чалдон  тоже  ушел  в органы  госбезопасности  и  был  уже
полковником.
     Вот  о  нем-то  и  вспомнил  в  первую  очередь  Дробышев,  знакомясь с
поступившей на  имя Мочалова бумагой.  "Не может быть, чтобы Егор не помог",
-- подумал  он  тотчас же.  Подумал  об  этом и сейчас, когда  "Победа"  уже
мчалась  по  улицам  Москвы. Он ее поспел к концу  рабочего дня проставить в
отпускном билете вместо Сочи название  украинского  шахтерского города, куда
он  теперь  спешил.  Потом  по  служебному  проводу  связался  с полковником
Рындиным.
     У  них была странная дружба. Письмами обменивались всего два-три раза в
год,  да  и то не  столько письмами, сколько  поздравительными открытками по
большим праздникам. Встречались и того реже -- раз в два, а то и в три года,
когда  оба попадали на какое-нибудь расширенное совещание. Рындин был теперь
на большой  должности.  Застать его на месте не всегда было легко. Дробышеву
повезло --  полковник оказался в кабинете и между  ними произошел  следующий
разговор:
     --  Здравствуй, Воробышек! А я думал, ты снова пропал  с  горизонтов на
целое  десятилетие, -- немного насмешливо приветствовал его  Рындин, называя
по старой явочной кличке. -- Как поживаешь?
     -- Живу --  зернышка клюю. В  мороз на одной ножке  прыгаю,  -- ответил
Дробышев точно так, как безусым мальчишкой, почти самым молодым подпольщиком
отвечал  в сорок втором году  на конспиративной квартире, когда приходили  к
нему от Рындина незнакомые люди.
     -- Вероятно,  у  тебя  ко  мне  дело, раз  позвонил.  Просто так ты  не
звонишь.
     -- Угадал, Егор. Дело, -- засмеялся Дробышев. -- И настолько серьезное,
что  должен  тебя немедленно  повидать.  Самолет  уходит в  двенадцать ночи,
двадцатый рейс. Пришли кого-нибудь встретить.
     Потом он позвонил домой, и нервно кусал губы: долго никто не подходил к
телефону.  А когда послышался голос жены,  лицо Дробышева и совсем покрылось
страдальческими  морщинами. Он  безошибочно  догадался, что  она сейчас либо
гладит купальники  и халаты, либо в  ванной стирает майки  и трусики сына, а
может,  вместе  с ним  ищет  ласты,  трубку, подводную  маску, решает, какие
удочки  взять, а какие нет, рассматривает все то немногое, без чего выезд на
юг для любого мальчика теряет свою прелесть.
     -- Это ты, Иван? -- деловито осведомилась жена. -- Чего хотел сказать?
     -- Чемоданы еще не уложила, Леля?
     -- Еще нет.
     --  Вот и отлично,  --  тяжело вздохнул Дробышев,  -- с морем  придется
обождать. Я сегодня исчезаю дней на семь.
     -- Ну вот,  -- послышался в трубке разочарованный вздох, -- всегда так.
Как же я скажу теперь Вадьке? Он так ждет...
     -- Ничего, Леля. Все будет хорошо. И море будет, -- пообещал майор.
     --  Нет,  ты  неисправим,  -- грустно  усмехнулась жена.  --  И  куда я
смотрела пятнадцать лет назад?
     -- Ага! -- повеселел Иван  Михайлович. -- Вот и расплачивайся за старые
ошибки.
     Ночью пузатый светлый  Ан-10 с красной  стрелой на борту  разбежался по
взлетной   дорожке  подмосковного   аэродрома,  ограниченной  двумя   рядами
электрических фонарей, и ушел в звездный мрак. Откинувшись на мягкую  спинку
кресла, Дробышев  дремал. Но когда стали подлетать к Донбассу, сонная истома
мгновенно его покинула.  С высоты семь  тысяч метров пристально всматривался
Иван Михайлович в фантастическое нагромождение  огней, сияющих то слева,  то
справа,  то  впереди по курсу. Даже  глубокой ночью ярко светились города  и
поселки трудового Донбасса. Это была та земля, на которой двадцать лет назад
проходила  боевая юность комсомольца Дробышева. Смежив  глаза, вспоминал  он
дни  подполья,  погибших друзей, взрывы эшелонов  на  густых железнодорожных
путях этого края, суды над полицаями и комендантами --  все, чем была богата
бурная, наполненная опасностями, победами и невзгодами его жизнь.
     В этих  пестрых воспоминаниях оставалось место и  для деревни Ольховка,
где родился и рос Костров. Несколько  раз приходилось Дробышеву осенью сорок
второго  года,  после  громких диверсий  заметая следы,  скрываться  в  этой
большой деревне у верного человека, но фамилию Костров он ни разу не слышал.
Да  и не мудрено: было в  той деревне  полтораста дворов, а он, в  сущности,
знал  в ней лишь  одного шестидесятилетнего  старика по  прозвищу  Телега, у
которого и  скрывался. Годы оккупации сделали этого деда  настолько мрачным,
что ни о ком из селения он не любил особенно распространяться.
     Самолет опустился  на  донецкий  аэродром в два  с минутами.  Не  успел
Дробышев сойти  по  трапу, как из мрака огромной тенью  надвинулась  на него
какая-то фигура.
     -- Иван! Чертушка! -- воскликнул Рындин, тиская друга.  Был полковник в
штатском, ветерок шевелил на  непокрытой голове густую шапку  волос. -- Идем
на свет, дай разгляжу.
     -- Постой, Егор, ребра пощади, -- смеялся Дробышев.
     Они зашагали к ярко освещенному  аэровокзалу по сухой  донецкой  земле,
пахнущей горьковатой полынью и мятой. Годы мало изменили Рындина. Все тот же
горбоносый профиль и худощавое лицо.
     -- В управление не поедем, -- командовал Рындин, -- это только в плохих
кинофильмах  чекисты  ночи напролет  проводят  в своих  кабинетах и туда  же
доставляют  с  аэродромов друзей,  с  которыми долго не  виделись. Ситуация,
дорогой Иван Михалыч, такова. Я временный  холостяк. Дочь старшая от нас уже
отбилась.  Отрезанный  ломоть, что называется.  Кончила нефтяной институт  и
упорхнула на  Сахалин. Жена  с  сыном  в  Евпатории. Так  что  приму  я тебя
по-царски. Ужин и бутылка коньяку нас уже ждет.
     В квартире полковника Рындина царствовали нерушимый  покой и порядок --
видать, даже в отсутствие жены старательно поддерживались хозяином. Стол был
уже накрыт. Ужин в основном  состоял  из холодных  блюд. В  чугунном котелке
дымилась картошка в мундире.
     --  Это  самое  главное,   Иван,  --   похвастался  Рындин,  чтобы  дым
партизанских костров не забывался.
     Выпили, поговорили о боях и походах, сосчитали седины и морщины.
     -- Знаю, что ты теперь у космонавтов, -- тихо сказал Рындин.
     -- Там, Егор, -- подтвердил Дробышев.
     -- Занятное дело. Ну а на Луну скоро кого-нибудь отправишь?
     Голубые глаза Ивана Михайловича потеплели.
     -- На  Луну придется обождать, дружище. Но и этот вариант, вероятно, не
за горами. Доживем и до такого дня.
     -- Вот тогда от  того космонавта, который Луну облетит, обязательно мне
фотографию пришлешь с автографом.
     -- Непременно пришлю, Егор, -- заверил Дробышев.
     Рындин  вновь  наполнил  небольшие хрустальные рюмочки, весело  тряхнул
головой, отчего черные волосы рассыпались.
     -- Врешь  ведь, Воробышек. Небось  на  второй же день забудешь  о своем
обещании. Ты и так мне пишешь в год по столовой ложке.
     -- Так же, как и ты, -- отпарировал Дробышев.
     -- Это,  пожалуй, верно, --  сдался полковник и, поднимая высоко рюмку,
предложил: -- Знаешь что... давай за дружбу! Ведь не от  того она, окаянная,
зависит, кто  кому в год по сколько писем пишет. Лично я дружбу так понимаю.
Ты  можешь два и  три года  мне не писать. Но вот случилось у тебя  какое-то
осложнение,  дело  серьезное  возникло, требуется немедленное разрешение, и,
если  ты  ко мне обратился за помощью, я, как говорят  футболисты, полностью
должен выложиться, а тебе помочь. Вот как!
     Они выпили, и Рындин, хрустя огурчиком, спросил:
     -- Кстати, что у тебя за дело ко мне?
     Дробышев по-мальчишески присвистнул.
     -- Ты же сам предупреждал -- о делах утром.
     Рындин, не соглашаясь, покачал головой.
     -- То я шуткой, дружище. Если хочешь ускорить, рассказывай сразу.
     -- Хорошо, Егор, -- согласился майор, --  я же знаю твою деловитость. И
выпить не дашь спокойно.
     ...Рындин слушал  внимательно,  полузакрыв  глаза. У  него была  особая
такая манера: если слушал человека, которому безгранично верил, то -- только
так, не глядя на него,  смежив веки.  Егор утверждал, что так лучше  думать,
оценивать  услышанное  и  сразу  прикидывать   мысленно  возможные  варианты
решения.
     -- Да-а,  --  сказал он,  когда Дробышев замолчал, --  очень неприятная
история. Тут дело вовсе не в формуле: сын за отца  не отвечает. Мы прекрасно
убедились, что ценность человека определяется  его делами и поступками, а не
родственными связями. Но  ты и с другим  посчитайся. Полетит  в космос  этот
самый твой майор,  мы опубликуем его биографию, а враги наши вытащат на свет
подлинную  историю его  родителя. Представляешь,  какой  шум  они  поднимут?
Кстати, как фамилия этого товарища?
     Дробышев расстегнул воротник армейской рубашки, помедлив, ответил:
     --  Костров.  Майор  Костров Владимир Павлович.  В  порядке информации,
Егор, сообщаю, что фамилии будущих космонавтов не афишируются.
     -- Это я знаю, Ваня, -- тихо согласился Рындин. -- Дай-ка бумагу.
     Он внимательно прочитал  короткий текст, всмотрелся в  подпись  и штамп
поселкового Совета.
     --  Постой, постой!  --  воскликнул  он неожиданно.  --  Костров  Павел
Федорович...  Как же, вспоминаю... У нас действительно был такой  человек  в
подполье.  Павел  Костров... тысяча  девятисотого  года рождения. Кличка его
Агроном. На  подпольную работу пришел из деревни Ольховка. Там был колхозным
агрономом, действительно. Поэтому и кличку такую дали.
     Дробышев в ожидании пододвинулся к полковнику.
     --  Дальше, Егор... дальше, --  умолял  он,  --  у тебя же изумительная
память.  Такую  деталь,  как  год рождения,  через  столько  лет  не  забыл.
Электронный мозг... Что еще вспомнишь? Не томи.
     Но Рындин сделал досадливый жест:
     --  Подожди,  Ваня,  с  комплиментами...  Дальше   след  в  этой  самой
электронной, как  ты сказал, памяти теряется. Но  ты тоже был  в  Ольховке и
прятался  у  нашего знаменитого  деда Телеги. Неужели дед ни  разу ничего не
говорил о семье Костровых: Это же коренная ольховская семья.
     -- Нет,  -- вздохнул огорченно Дробышев, -- ты же знаешь, какой он был,
дед Телега. Из тех говорунов,  у каких и слова-то клещами не выжмешь.  Муций
Сцевола по сравнению с ним ноль без палочки.
     -- Да, осложняется дело,  -- пробормотал Рындин  и погрузился в  долгое
молчание.
     Дробышев терпеливо ждал, зная, что старый друг призвал сейчас на помощь
всю свою память. И не ошибся.
     --  Вспомнил! -- негромко воскликнул Рындин. --  Агроном вышел из моего
подчинения в  феврале  сорок  третьего. Тогда отобрали самых  стойких, в том
числе и его,  для работы в гестапо и горловской командатуре. Дальше мы с ним
связь потеряли... Кажется, был слушок, что в  тех  местах  перед самым своим
уходом гитлеровцы расстреляли группу русских  и  украинцев, сотрудничавших с
ними.  Был  ли  в  их числе Павел Костров, не  знаю.  Остался ли он  честным
советским человеком, нашим подпольщиком, или стал предателем, как утверждает
эта бумага, тоже не знаю.
     --  Но  ведь  ниточка  уже  протянулась, Егор, --  обрадованно  прервал
полковника Дробышев.
     Рындин вмиг сбросил задумчивость:
     --  Что  такое?  Ниточка?  К черту  ниточку! Мне  канат  нужен!  Канат,
понимаешь? Иначе Рындин  не привык  работать. А теперь  спать.  Утро  вечера
мудренее.
     Вскоре они затушили свет.
     Двое суток  прожил майор  Дробышев на квартире у своего старого  друга.
Полковник  ни разу за  это  время не пригласил его  к  себе в управление, не
обратился с  каким-либо вопросом,  хотя бы отдаленно связанным  с делом,  по
которому  приехал майор. Чтобы Ивану Михайловичу  не было  скучно, нашел для
него и занятия и развлечения. На полдня отправил майора в гости к  шахтерам,
заставил там провести беседу о  партизанском прошлом донецкого края, а потом
спустился под землю и своими глазами  посмотрел, "как теперь рубают уголек".
Ворчливо при этом заметил: "Чтобы ты потом космонавтам рассказал".
     После этой поездки  Дробышев  получил от  шахтеров в подарок рыболовные
снасти с подробнейшей консультацией о расположении удачных мест  для ловли и
наиболее удобных  путях к ним. Вместе с шофером Рындина  Дробышев поймал  на
второй день с полсотни мелких  рыбешек и привез их в садке, пахнущем озерным
илом.  Были  там  и  колючие  ершишки, и  красноперки, и  подлещики. Поздним
вечером он отворял хозяину дверь  руками, облепленными рыбьей чешуей. Рындин
восторженно зашевелил большими ноздрями, втягивая аппетитный запах.
     -- Эка ушицей потянуло. Ай да молодец,  Иван! Чую, что не терял времени
зря.
     Сняв китель, полковник прошел  на  кухню,  заглянул в чугунный котелок,
отдающий дымом, где варилась рыбешка, посоветовал подбавить перца и положить
несколько ложек сметаны. Потом повторил:
     -- Да, да, не терял ты зря времени, дружище.
     Дробышев скосил на него настороженные глаза.
     -- Не то что некоторые начальники,  которые после истечения двух  суток
ничего не могут сказать членораздельного.
     Рындин  сел на  табурет, широко расставив  ноги, и  сцепил перед  собой
большие сильные руки.
     -- Ну, ну. Эти начальники не так уж плохи.
     -- Что-нибудь установил? -- просиял Иван Михайлович.
     -- Давай уху хлебать, -- предложил Рындин вместо ответа.
     Сели ужинать. Квадрат окна синел  плотными сумерками. От большой  миски
-- из нее они хлебали по-рыбацки, вдвоем, -- струился раздражающий дымок.
     После ужина Рындин закурил и задумался.
     -- Как  совершенствуются наши функции. Когда-то  среди  них преобладали
карательные и контрольные, а вот теперь...
     --  Что  теперь?.. -- не выдержал  Дробышев,  но Рындин  остановил  его
холодным взглядом.
     --  А то,  что теперь вся наша работа  действительно только на  главное
нацелена  -- на  охрану  Советского государства,  на борьбу  с  иностранными
агентами. Одновременно  мы занимаемся профилактической  работой. Наши органы
охраняют  советского человека,  его честь,  достоинство  и благополучие. Вот
случилась  беда  у твоего майора  Кострова,  беда, о которой  он ничего и не
знает, и мой аппарат уже третьи сутки только  этим и занимается.  Все другие
ела в сторону отложил, а они у меня тоже есть. -- Он очень  шумно вздохнул и
почесал затылок, сделав вид, что действительно вспомнил об этих самых делах.
     --  Ты,  быть может, все-таки что-либо  расскажешь, Егор? --  обратился
майор.  По   нахохленному,  напускно-суровому  виду  друга  он   безошибочно
угадывал,  что  Рындин  уже чего-то  добился, но говорить не хочет, считает,
видимо, преждевременным посвящать его сейчас в подробности дела.
     Зазвонил телефон, и  Рындин мягкими шагами отошел от  обеденного стола,
снял трубку.  Голос его  изменился, стал  сердитым,  едва только он выслушал
говорившего.
     -- Что вы  там отсебятиной занимаетесь, Косичкин? Эту записную книжку я
вам еще утром приказал закончить. Все отложите, всех сотрудников лаборатории
мобилизуйте. Понятно? Утром все записи должны быть у меня на столе. К девяти
ноль-ноль.
     Полковник  сердито  бросил трубку  на  рычаг, словно она  была  во всем
виновата. Возвращаясь к столу, проворчал:
     -- Умники еще мне нашлись...
     -- Ты о каких это записях говорил? -- не выдержал Дробышев.
     Рындин  рассмеялся  и  потрепал   его  шершавой  рукой  по  щеке,   как
маленького:
     -- Все будешь знать, рано состаришься, Воробышек. Завтра  к девяти утра
приглашаю тебя к себе в кабинет. Получишь подробную информацию.

     Кабинет  у Рындина  был тесный. Большой письменный  стол занимал добрую
половину, мягкая  мебель отсутствовала. Несколько стульев,  приставленных  к
стенам, коричневый сейф --  вот и  все.  С одной стены пристальным  взглядом
проницательных глаз встречает  посетителя Дзержинский, с другой -- улыбается
прижмурившийся от  солнца  Ильич, прогуливающийся по  кремлевскому скверику.
Есть большое достоинство у этого кабинета: одна из  его стен, остекленная от
пола до потолка,  фонарем выходит  на улицу, отчего в любое время дня  здесь
необыкновенно светло, маленькая комната полна небом и солнцем.
     В этот  майский день  солнце заливало большой донецкий город  мириадами
лучей,  и  на столе у Рындина  чернильный прибор и  серебряный  стаканчик  с
карандашами отсвечивали веселыми зайчиками.
     --  Садись,  Иван,  --  кивнул  он  Дробышеву и нажал вделанную  в стол
кнопку. Из приемной явился пожилой старшина.
     -- Старшего лейтенанта Косичкина ко мне.
     -- Ждет в приемной.
     Косичкин оказался  худощавым  лысоватым  немолодым человеком  в роговых
очках  и синих  нарукавниках,  надетых на китель.  Он  молча  разложил перед
полковником  несколько  фотографий, отпечатанные  на машинке тексты,  пустую
ржавую   автоматную  гильзу   с  торчавшей  из   нее   выцветшей  бумагой  и
металлическую форму, в которой лежала полуистлевшая записная книжка.
     --  Самое  главное --  патрон,  --  сказал он тихо,  --  потрясающе!  В
записной   книжке   тоже   удалось   многое  восстановить.  Однако  особенно
прикасаться к ней не рекомендую. Ветха до того, что может рассыпаться. Я вам
нужен, товарищ полковник?
     -- Спасибо,  Косичкин, мы сами теперь разберемся. В  следующий раз надо
подобные экспонаты  пооперативнее  обрабатывать.  А  то целую  неделю  такие
ценности держите, а начальник и не знает.
     -- Так ведь текучка захлестнула, -- развел руками Косичкин.