жабль.
     --  Это  и  есть опытная термобарокамера,  --  не оборачиваясь, пояснил
подполковник.
     -- В термокамере я уже побывал... --  протянул было  Алеша, но  тот его
сдержанно перебил:
     -- Это совсем не то.
     Но Алеша  и так уже понял, что отсеки в лаборатории Сергея Никаноровича
Зайцева ничем не напоминают этот дирижабль. Опутанный сетью проводов и труб,
он  производил внушительное впечатление. У массивной двери из белого металла
стоял Станислав Леонидович в белом хрустящем халате. Сейчас он посмотрел  на
Алексея  ласково  и ободряюще,  будто  спрашивал: "Ну как?" И Алексей,  чуть
улыбнувшись, ответил:
     -- Я готов.
     --  У  нас есть  десять  минут  в  запасе, -- произнес конструктор,  --
идемте, соседние залы пока покажу.
     Конструктор быстрыми  шагами  провел  его в  два соседних  помещения, и
Алеша увидел  сложный  лабиринт приборов, вакуумных  насосов  и  электронных
устройств.  Потом они  прошли на  пульт  управления,  с которого при  помощи
телевизоров велось наблюдение за самой камерой.
     --  На  эти приборы  можно  положиться, -- рассказывал конструктор.  --
Трудно придумать более точные. Они и биотоки, и частоту дыхания, и  пульс, и
температуру --  все берут. -- Конструктор  несколько нервничал  и не скрывал
этого от космонавта. -- Вы волнуетесь? -- спросил он неожиданно.
     -- Чуточку, -- засмеявшись, сознался Алеша.
     -- А я здорово, -- прошептал он.
     -- Так и вы же держите испытание.
     --  И  еще  какое!   --  воскликнул  Станислав  Леонидович,  и  на  его
осунувшемся лице  исчезла  улыбка. -- Сколько  бы  не пережил на  своем веку
человек, в каких бы переделках  ни побывал, а каждое новое испытание рождает
новые сомнения и тревоги. А сегодня... Хотя меня и называют в шутку "главным
закройщиком космической одежды", но, понимаете, космический скафандр не  так
просто кроить, как модный костюм.
     -- Понимаю, -- окнул Алеша.
     -- Вот и  хорошо, волжанин, -- передразнил  его Станислав Леонидович, и
оба улыбнулись.
     -- У нас в Верхневолжске так  не окают, -- поддел Алеша, --  это только
плохие киноактеры так окают, когда Максима Горького играют.
     -- Так  я же  не  киноактер,  я к-о-онструктор, --  протянул  Станислав
Леонидович.   --  Теперь   слушайте  дальше.  Космонавт   в  термобарокамеру
допускается после того, как скафандр уже проверен  на испытаниях.  Вам будут
даны три режима. Первый режим: вы проходите сквозь разреженное пространство,
заполненное  светящимися частицами. Их  температура  временами  бывает очень
высокой. Но частицы находятся в постоянном  движении,  проносятся  с большим
интервалом, поэтому воздействие  их на организм должно  быть незначительным.
Потом мы включим режим два, и вы попадете в устойчивую температуру  плюс сто
двадцать градусов  в условиях отсутствия кислорода. Представьте себе, что вы
на Луне.  Режим три -- тоже пребывание на Луне,  но уже  ночное,  когда  там
господствует космический холод в минус сто пятьдесят градусов. Запомните эти
три режима.
     -- Запомнил, Станислав Леонидович.
     -- Тогда в камеру.
     Под  руководством конструктора два молодых техника облачили  Горелова в
новый  скафандр. Жесткая его оболочка была не очень тяжелой. Она состояла из
многих  слоев:  теплоизоляционного,  герметического,  силового  и других.  В
скафандр непрерывно поступал кислород  для дыхания, а вентиляционная система
подавляла избыточное  тепло. Новый гермошлем  был не  похож  своей формой на
предыдущие,   открывал  перед  космонавтом  хороший  обзор.  Горелов  сел  в
просторное  кресло, и его  накрепко привязали. Затем на  руки надели  мягкие
перчатки, и он услышал щелчки  замков. Динамик над головой доносил  в камеру
голоса.
     -- Красавец,  -- поощрительно сказал  руководитель опыта, а конструктор
ласково похлопал ладонью по стеклу гермошлема.
     Потом голоса стихли и  Алеша услышал удаляющиеся  шаги  и легкий скрип,
догадался:  это  закрыли  внешнюю  дверь,  закрыли наглухо, и  мощные насосы
сейчас  возьмутся за свое дело. Теперь за пределами его костюма  создавалась
такая воздушная среда, что, если на мгновение высунуться из скафандра, кровь
закипит в жилах. Непослушное сердце забилось гулкими толчками.
     --  Алексей  Павлович, -- донесся  голос  конструктора, -- не утомляйте
себя мыслями об испытании, постарайтесь отвлечься.
     "Ах  вы, подлые  доносчики!  -- подумал Горелов о  самописцах, успевших
сообщить  на  пульт,  что  пульс  у  него  несколько нарушился.  --  Ерунда,
справлюсь как-нибудь с собой. -- Мысли  бежали быстро и  нестройно. --  Тебе
будет  трудно,  --  убеждал  он  себя, -- но ведь ты  же еще не  в настоящем
космосе,  а на  земле. За каждым твоим движением  наблюдает  добрый  десяток
специалистов. Чего же волноваться?!"
     -- Вот так, -- послышался снова голос конструктора.  --  Теперь можно и
начинать. Через две минуты даю первый  режим.  Положение корпуса и головы не
менять. Движения будете производить по моей команде.
     -- Есть, -- откликнулся космонавт.
     Бежали  секунды,  а  он  не  ощущал  никаких  изменений.  Белый  металл
шарообразной  термобарокамеры   окружал  его   во  всех   сторон.   Спокойно
подрагивали  на  приборах стрелки.  Легкий  звон  улавливался  в  окружающем
пространстве. Бас конструктора возник в ушах:
     -- Режим номер один, Алексей  Павлович...  сорок секунд...  тридцать...
десять...
     Легкий звон стал  нарастать  и  крепнуть, вся камера  заполнилась им. И
вдруг  яркие  имитационные   вспышки,  совсем  такие,  какие  возникают  при
автогенной сварке,  резанули по глазам, сначала больно,  потом  все слабее и
слабее, будто накал их постепенно спадал. Стало жарко, и шарообразная кабина
неестественно осветилась. "Так будет, когда я выйду  в космос из корабля, --
догадался Горелов.  -- Так будет, когда  человек один  на  один останется  с
черным бездонным  космосом". Прошла минута, другая, он постепенно привык и к
жаре, и к  бушевавшему вокруг  яркому свету,  они перестали его  раздражать.
Горелов  спокойно  выполнял  движения,  подсказанные  с  пульта  управления,
отвечал   на  вводные,   передавал  показания   приборов,  расположенных  на
специальной доске перед его глазами.  Прошло  запланированное время, и голос
Станислава Леонидовича, но  уже  на такой торжественный, как  перед  началом
испытания, сообщил:
     -- Начинаем режим номер два...
     Вспышки исчезли, и неестественный свет в термобарокамере  померк. Снова
ее  стены и  вмонтированные  в  гнезда  приборы  обрели  устойчивость  и  не
подрагивали  перед глазами. Жара резко спала, и  Алеша обрадованно вздохнул.
Конструктор  задал несколько стереотипных вопросов:  "Какое сегодня число?",
"Жмет или не  жмет  скафандр?", "Сколько минут  прошло  на первом  режиме?".
Потом стало  тихо. В камеру проник желтый холодный свет, совсем такой, какой
излучает Луна. Он  не резал глаз; скорее, был даже  приятен тем, что казался
ровным.  Но  вот  Горелов  явственно  почувствовал,  что  ему  становится  в
скафандре все жарче и жарче. Резким голосом конструктор запросил:
     -- Повторите условие режима номер два!
     Сделав глотательное движение, Алеша четко ответил:
     -- Устойчивая  температура плюс  сто двадцать  градусов  при отсутствии
кислорода.
     -- Правильно, -- одобрил Станислав Леонидович.
     "Сто двадцать градусов жары, --  проносилось  в голове  Алексея, -- это
температура дня на Луне. А день там длится пятнадцать суток. И  скафандр все
это держит. Вот это одежка!"
     Он  больше  не  ощущал  нарастания  жары.  Казалось,  она остановилась,
дышалось без больших усилий.  Так  можно  было держаться  и сутки, и больше,
если привыкнуть к температурному режиму. В этом Алеша теперь не сомневался и
совсем не удивился, когда услышал восклицания с пульта управления:
     -- Смотрите, как выдерживает! Пульс и дыхание вошли в норму.
     -- Потише, товарищи, -- прогудел  бас  конструктора, --  не  отвлекайте
космонавта.
     Еще прошла минута, и Станислав  Леонидович изменившимся  голосом, будто
ему самому в совершенно нормальных условиях недоставало кислорода, врастяжку
скомандовал:
     -- Режим номер три... последний.
     Желтый  устойчивый свет  дрогнул  на мгновение  и  снова  покрыл  стены
испытательной камеры ровным слоем. Горелов ощутил толчок, его плотно прижало
к спинке кресла. Потом тяжесть прошла, он свободно, по команде конструктора,
поднимал то руку, то ногу, отвечал на его вопросы.  Все же это утомляло его,
и он  очень  обрадовался,  когда  вопросы  прекратились.  Наступила  тишина.
Неприятная  и липкая, она  обволакивала  сознание.  Какое-то новое  ощущение
непривычно коснулось Алеши. Дыхание!  Он  ясно почувствовал, с  каким трудом
давался  каждый новый глоток  воздуха.  Для  этого  приходилось напрягаться,
высоко поднимать  отяжелевшую под  скафандром грудь. Каждый  вздох вызывал в
легких  покалывание.  На  контрольном приборе стрелка уперлась  в цифру  сто
пятьдесят.  Минус  сто  пятьдесят градусов  нагнали  в  испытательную камеру
специальные насосы.  При  этой  фантастической  температуре окаменевало  все
живое. Только  невозмутимая Луна выдерживала ее в длинную свою ночь. "Что за
чертовщина?! -- озадаченно спросил себя  Алексей. -- Минус сто пятьдесят,  а
мне  кажется, что  становится очень жарко. Неужели так  влияет  на  организм
космический  холод?  Но  я выдержу.  Я  обязательно  должен выдержать, иначе
испытание сорвется". Мелкие  капли  пота проступили у  него  на  лбу,  губы,
наоборот, пересохли, как во  время  жары.  Тело каменело, клонило в сон.  Он
старался угадать,  сколько еще минут осталось до конца испытания.  "Не может
быть,  чтобы много. Значит, надо собрать всего себя в единый упругий комок и
молчать, ни  одним мускулом не проговориться, что тебе  трудно. А самописцы?
Они  все  фиксируют. Ну  и что  же? Разве есть пределы, способные остановить
мужество?  Скоро они иссякнут,  эти последние минуты испытания, и я останусь
победителем. Только почему слабеет свет?"
     Из пультовой донесся обеспокоенный голос конструктора:
     -- Если чувствуете себя плохо, немедленно доложите.
     -- Докладываю, -- нетвердо  начал было Алеша, -- чувствую себя  хоро...
--  Стены  поплыли  куда-то  в  сторону,  лунный  свет  исчез,   и  тяжелая,
сковывающая лицо и тело плита навалилась на него. Больше он не смог ни слова
прибавить и уже не слышал, как на пультовой конструктор изменившимся голосом
рявкнул:
     -- Испытание прекратить!
     Он очнулся от легкого шороха -- это с головы снимали гермошлем. Прежней
слабости  как  не бывало. Стены  камеры были на своем месте, но теперь их не
заливал таинственный желтый  свет.  Они  были  ажурно  белыми,  как  обычно.
Стрелки   на  приборах  не  подрагивали.  Близко  от  себя  Горелов   увидел
встревоженное лицо подполковника Лаврентьева. Врач держал его за руку.
     -- Я что? -- сбивчиво спросил Алеша.
     --  Обморок  продолжался минуту и двадцать  три секунды.  Сейчас  пульс
нормальный... Самостоятельно прошагать сможете?
     -- Конечно, смогу, -- холодея от неясной тревоги, сказал Алексей.
     Техники  освободили  Горелова  от  скафандра.  Лаврентьев  повел его  в
медицинский  кабинет  мимо  пультовой.  В  дверях  Алеша  увидел  сумрачного
Станислава  Леонидовича. Тонкие  пальцы  конструктора безжалостно стискивали
потухшую папиросу.
     -- Не выдержали, Алексей Павлович... -- горько вздохнул он. -- А  как я
надеялся!
     -- Значит, не получилось? -- шепотом спросил Алеша. -- Совсем?
     -- Совсем, Алексей Павлович, -- мрачно подтвердил конструктор.


x x x

     Домой он  возвратился глубоким вечером  и  был  рад,  что  на  пути  от
проходной  и  до  самой  квартиры ни с  кем, кроме  часового, не встретился.
Никогда еще не испытывал Горелов такой подавленности. Забыв закрыть на замок
дверь,  он прошел на кухню, долго  пил из-под крана холодную воду, будто она
могла успокоить. Потом снял с  головы фуражку и с ожесточением забросил ее в
смежную комнату на кровать.  Тужа же с размаху полетел и китель. Оставшись в
тенниске и брюках, Алеша распахнул окно и долго стоял у подоконника.
     Над городком  космонавтов простиралась  тишина. В дальнем лесу одинокий
филин попытался соревноваться  с  соловьем  и  не смог,  умолк.  Впервые  за
прожитые в городке месяцы полупустая  квартира тяготила Алешу,  и он недобро
подумал:  "Вот  тебе  и   подсунула  фортуна  тринадцатый  номер!  Правильно
Мирошников говорил,  что здесь ни пера жар-птицы,  ни  маршальского жезла не
уготовано".  И ему вдруг вспомнились  ссутулившаяся, мрачная фигура капитана
Мирошникова и пятеро космонавтов, провожающих его до проходной. "Похоже было
на похоронную процессию.  А у меня не будет похоронной процессии! -- подумал
он. -- Сам конструктор  сказал: испытания не выдержал. Так чего  же остается
ждать? Какой из меня  космонавт, если я  не мог в течение каких-то считанных
минут перенести режим космического холода.  В настоящем полете  такой  режим
надо выдерживать часами!"
     Непонятное  возбуждение  владело  Гореловым.  Ему  все  еще   мерещился
матово-желтый свет  термобарокамеры,  голос Станислава  Леонидовича звучал в
ушах: "Не выдержали, Алексей  Павлович..." "Ну и пусть! -- ожесточенно решил
Алеша.  --  Лучше  сам сделаю  вывод.  Сам  разрублю  узел!"  Он  кинулся  к
письменному  столу и  на  чистом  листе  бумаги неровными  крупными  буквами
написал: "Рапорт". Перо авторучки быстро покрыло  лист мелкими строчками. Но
дописать Горелову не пришлось.  Им овладело необыкновенная  слабость.  Алеша
шагнул к  постели  и, бессильно  на  нее  повалившись,  тотчас  же забылся в
тяжелом непрошеном сне.
     Он проснулся оттого, что кто-то  сильно тряс его за плечо. Комната была
наполнена прохладой раннего утра. За  окном щебетали птицы.  Алеша уже знал,
что  около семи часов  этот  щебет  дружно,  как  по  команде,  смолкает. Он
привстал  с подушки и  увидел над собой  хмурое  лицо  майора  Ножикова. Над
темными его глазами сердито дыбились густые брови. Крупные губы были сердито
сжаты, и все его выбритое, успевшее загореть лицо выражало осуждение.
     -- Сергей... вы?  -- протянул Алеша пораженно. --  В этакую рань в моей
квартире?
     --  Надо входную  дверь на  ночь закрывать, молодой человек,  -- сурово
сказал  Ножиков,  --  это  во-первых. А во-вторых,  что это за  литературное
произведение?  --  В  толстых  сильных  пальцах  майора  вздрагивал  листок,
покрытый  мелкими  строчками.  Медленно, с  издевательскими  паузами Ножиков
прочел: -- "Командиру отряда генерал-майору авиации Мочалову. Рапорт.  Прошу
меня отчислить из отряда летчиков-космонавтов и  отправить в  прежнюю летную
часть. Вчерашнее испытание убедило меня в том, что  для  длительных  сложных
полетов  в космическое пространство  я не подхожу". -- Ножиков отвел от себя
листок и покачал головой. -- Здорово написано, ничего  не скажешь, и слог-то
какой... Ни дать ни взять "Песнь о Гайавате" в переводе Ивана Бунина.
     -- Уж как сумел, -- буркнул Горелов. Ему сделалось вдруг стыдно оттого,
что  вчерашний  недописанный  рапорт  попал  в  руки  другого  человека.  --
Заглядывать в чужие письма тоже не следовало бы!
     -- Нет, следовало! -- резко прервал его Ножиков и  помахал перед  лицом
еще   не  проснувшегося  окончательно  Алексея   листком  бумаги.  --  Такое
произведение -- не только твое личное дело. Это  всех  нас касается, товарищ
Горелов.
     --  Так  вы  пришли ко  мне  заседание  партийного  бюро проводить?  --
издевательски остановил его Алеша. -- Тогда почему же без других его членов?
Где же графин с водой? Протокол?
     -- Партийное бюро здесь ни при чем, -- еще больше насупился Ножиков. --
Я с тобой хочу по душам, как старший...
     -- Ах, по душам! -- протянул Горелов. -- Оказывается, заседания бюро не
будет, а товарищ Ножиков прибыл ко  мне на квартиру проводить, так  сказать,
индивидуальную  работу,  наставить  на  путь истинный  заблудшую  душу.  Ну,
давайте.
     --  Перестань  кривляться! -- угрожающе сказал Ножиков. -- Представь на
минуту, как ты будешь выглядеть, если  этот рапорт прочтут все  наши ребята.
Давай поговорим серьезно.
     --  Серьезно!  -- зло воскликнул Алексей и  стал быстро  одеваться.  --
Давайте говорить серьезно, Сергей. Я  не буду  ссылаться  на этот  еще не до
конца мною осмысленный и отредактированный рапорт. Я о другом -- о вчерашнем
испытании. Послушайте внимательно меня, Сергей, и постарайтесь понять. Зачем
я  рвался в  отряд?  Зачем  отдавал  всего  себя для  учебы и тренировок? Вы
скажете -- все это наивно сформулированные вопросы. Может быть, не спорю. Но
служить космонавтике  для меня -- цель. Всего  себя  готов я  отдать  новому
делу. И все шло гладко. А вот вчера...
     -- Что же вчера? -- насмешливо спросил Ножиков и присел на стул.
     --  Вчера я  понял, что не смогу  стать настоящим космонавтом, --  тихо
признался Алеша.
     -- Почему?
     --  Испытание доказало, Сергей.  Вчерашнее испытание.  Я всю жизнь буду
помнить  Станислава  Леонидовича,  конструктора  скафандров.  Сколько в  нем
скромности  и сердечности! Как он на меня надеялся,  когда посадил в  кресло
испытателя в термобарокамере!
     -- Ну и что же? -- смягчился майор.
     -- Как что! -- горячо воскликнул  Горелов. -- Да разве вы еще не знаете
позорных подробностей?  Мне  дали три режима.  Последний,  самый тяжелый, --
испытание при низких температурах. Огромная цифра  минусовой температуры,  а
сидеть всего несколько минут. Понимаете, несколько.  И я  не досидел, как ни
крепился, не смог выдержать, потерял сознание. Это на земле, не отрываясь от
нее ни на метр, когда вокруг  тебя  десятки людей,  когда каждый  твой вздох
записывают  десятки  самописцев.  А  что  же  будет  в  космосе?  Ведь  если
понадобится лететь к  той же Луне,  например,  такую температуру нужно будет
выдерживать часами! Так я же в ледяную мумию в скафандре превращусь, Сергей!
Какой  из меня, к черту, летчик-космонавт! -- Он внезапно  умолк и, горестно
махнув рукой,  договорил:  --  Или мне, как  Славе Мирошникову, ждать,  пока
пройдут десятки  медицинских  обследований и  медики вынесут  приговор  -- в
космонавты не годен! Зачем же, Сережа?  Ведь я духом не пал, воля у меня еще
есть, чтобы вернуться назад  в кабину реактивного истребителя, хотя и горько
все это.
     Ножиков встал со стула, подошел к Горелову и положил ему руку на плечо.
Темные глаза майора уже не сердито, а с доброй  насмешкой заглянули старшему
лейтенанту в лицо.
     --  Эх ты,  Олеша, --  произнес  Ножиков, окая,  -- и  как  же  тебе не
совестно!  Что же ты думал, дорога к старту для тебя розами будет усеяна, а?
Первая осечка, и ты уже за рапорт взялся. Тебе разве  кто-нибудь сказал, что
вчерашнее испытание зачеркнуло тебя как космонавта?
     -- Не-ет, -- протянул Алеша.
     Ножиков подошел к столу, взял раскрытую, в пожелтевшем переплете книгу.
     --  Пока ты  спал, я  на этой  странице один римский афоризм обнаружил:
"Сделал что  мог, и пусть кто может, сделает лучше".  Так, по-моему, римские
консулы говорили в древности, когда отчитывались и передавали власть другим.
     -- Разве плохо сказано? По-моему, блестяще.
     --  Блестяще,  -- согласился  равнодушно  Ножиков,  --  вот  ты и решил
последовать этому девизу. Раз не выдержал испытание -- значит, надо уходить.
Пусть, мол, другие пробуют. Шаткая логика. Ты --  коммунист, Алеша, и должен
помнить,  что  формула  "сделал  все что  мог"  для  коммуниста неприемлема.
Коммунисты делают и невозможное. Если  бы не это, вряд ли была бы победа над
фашизмом, атомная энергия, полет Гагарина и многое иное. А ты раскис. Я знаю
детали вчерашнего испытания...
     Горелов недоверчиво покосился на Ножикова. Простые слова Сергея,  тихий
его голос странно  обезоруживали. И Алеше  теперь хотелось только одного  --
чтобы Ножиков не уходил.
     -- Не твоя вина, что скафандр не выдержал критически