емноте городам.
     Для  молодого  военного   летчика   особо  торжественна  минута,  когда
командир, оглашая  список офицеров, допущенных к боевому дежурству, называет
и его фамилию.
     В  Соболевке летчиков, назначенных на  ночную  вахту в отдаленный домик
дежурного звена, развозили только  на легковой  машине. Такой порядок  завел
Кузьма Петрович Ефимков,  не жалевший для этого своей кремовой  "Волги". Два
летчика  в  гермошлемах  и  высотных  костюмах  несли  дежурство  в  кабинах
истребителей. Машины были развернуты в сторону взлетной полосы и  по первому
сигналу  имели право  взлетать  без  всякой рулежки,  прямо с места. Двое  в
кабинах  постоянно  находились   в  напряжении.  Зато  летчики  второй  пары
самолетов чувствовали  себя куда спокойнее. В дежурном  домике  было  всегда
тепло и светло. Сюда привозили пищу в самом что ни на есть горячем виде.
     Стены дежурного домика были щедро  оклеены лозунгами и  плакатами. Одни
из них требовали соблюдать интервалы и дистанции в групповом  полете, другие
настаивали  на  строгом выполнении  предполетного  и  послеполетного осмотра
материальной  части, третьи просто призывали к высотам боевого мастерства. В
дежурном домике возникали шахматные поединки, стучало домино  и велись самые
сокровенные разговоры, какие вряд ли возможны меж летчиками в другое время и
в другом месте.
     Напарником у Алексея по  первому  боевому дежурству оказался белобрысый
крепыш Лева Горышин. Был он  всего на два года старше Горелова, но уже носил
знак военного  летчика второго класса,  что  зарабатывается в истребительной
авиации нелегким потом и солью; успел уже послужить и на польской территории
и в ГДР. Когда они вошли в дежурный  домик,  Горышин кивнул на две  койки из
четырех застеленных: это наши. Потом обвел глазами пестрые от лозунгов стены
и доверительно сказал:
     --  Когда  я  за  пределами нашей страны служил, мы  однажды совместные
учения с  дружественной  армией  проводили. Их летчики  в  гости  нас как-то
позвали, предложили аэродром осмотреть. Вот у них дежурный домик, это да! На
стенах пейзажи и такая балериночка в наряде Евы -- глаз не оторвешь! А у нас
замполит Жохов столько сюда морали понасовывал, что от нее тошнит.
     -- Так тебе что -- голую бабу сюда подавай? -- засмеялся Горелов. -- Ну
и комсорг, нечего сказать.
     -- Ты  не утрируй, -- насупился Горышин. -- Я тебе о  чем хочу сказать?
Разве нужно наших ребят день и  ночь  за Советскую власть агитировать? Они и
так за нее, можно сказать, с пеленок, потому что, сам знаешь, от каких отцов
родились.  Зачем мне эти лозунги, когда я на дежурстве, Ты мне тройку картин
хороших  повесь,  свежие   журналы  принеси,  пластиночек  побольше,   а  то
проигрыватель хоть  и  дрянной, но  есть,  а пластинок только две:  какой-то
стамбульский фокстрот да древнее утесовское "Сердце"...
     Он открыл и включил на  всю мощь  коричневый зашарпанный проигрыватель,
поставил   пластинку.  Дежурный   домик  огласился  гортанными  выкриками  и
барабанным боем.
     -- Вот это и есть "Истамбул". Здорово? Его на манер буги-вуги танцуют.
     Через  час  вместе со  своим  командиром  пары  Горелов  пошел  сменить
летчиков,  находившихся в самолетах. Сидеть без  дела  в тесной кабине  было
муторно,  но оба  понимали, что это настоящая боевая  вахта. После  недавних
событий в Карибском море в  мире  все еще было неспокойно, а от Соболевки до
границы рукой подать, и дежурства в готовности номер один оставались  до сих
пор неизбежной необходимостью.
     Возвратились в  дежурный  домик они  уже  вечером,  когда  на  аэродром
опустились сумерки и мелкая сетка нудного предосеннего  дождя пала на землю.
Серые облака заклубились над стоянками и спрятали вскоре от глаз все  живое.
Зазвонил телефон, и Лева Горышин, сняв трубку, доложил:
     --  Командир  дежурной  пары  лейтенант  Горышин.  Слушаю  вас, товарищ
полковник. Дежурство проходит без происшествий. Я вас понял. Исполняю.
     Он бережно положил трубку на рычаг.
     -- Вот  бы кому политработником  быть,  -- произнес  он  восхищенно, --
нашему комдиву.
     -- Почему это? -- недоуменно улыбнулся Горелов.
     -- А потому,  что внимание к человеку у него -- первая  заповедь. И как
только руки  до  всего доходят у полковника! Увидел, что на  аэродром  туман
садится, и разрешение  перейти в  пониженную готовность у высшего начальства
выпросил. Пойду обрадую ребят.
     Вскоре  все  четверо  уже  сидели  у  разгоревшейся  железной  печурки,
слушали, как  за окнами свистит ветер и  сечет по земле косой дождь. Горышин
старым зажарвленным кортиком тесал лучины от сухого  березового полена  и не
торопясь  подбрасывал  их  в  огонь,  любуясь  его  причудливыми  отсветами.
Проигрыватель быстро всем надоел, и летчики  коротали  время в беседе. Алеша
под безобидные смешки товарищей только что рассказал, как  пытался с письмом
в руке атаковать  гагаринский кортеж, как потом разорвал конверт и письмо на
мелкие клочки.
     -- Ну и правильно сделал, -- хмуро сказал обычно неразговорчивый летчик
Семушкин. Уютно поджав  под себя ноги, он примостился  около  печки прямо на
полу.
     --  Почему так считаешь?  -- запальчиво возразил ему Горышин. --  Разве
Горелов не имел права обратиться с такой просьбой к Гагарину?
     --  Иметь-то  имел,  --  хмыкнул Семушкин,  --  да  толку  чуть. Сейчас
охотников до  космоса знаешь сколько? У нас,  когда я был на Курилах, звеном
старший лейтенант Уздечкин командовал. Странный, заумный. Так он еще задолго
до полета  Гагарина  и  Титова, как  только  Стрелку и Белку  в  контейнерах
подняли, не кому-нибудь,  а самому президенту Академии  наук письмо сочинил.
Дескать, так, мол, и так, во имя Отечества,  партии,  народа и  науки  готов
отдать всю  свою энергию, опыт и молодую жизнь и прошу поэтому записать меня
первым  кандидатом  для  полета  в космическое пространство.  Патриотическое
желание у  меня огромное, и к тому  же жена в  последнее время настолько мою
молодую жизнь  заела, что готов полететь на  любую планету, лишь бы  от нее,
окаянной, избавиться.
     --  Ну  ты  и  заливаешь  сегодня,  молчун!  -- одобрительно  засмеялся
командир  первой  пары старший  лейтенант  Иванов,  тридцатилетний  лысеющий
сибиряк, смуглый,  с мелкими,  как кедровые  таежные орешки, зубами.  -- Сам
придумал?
     -- Да нет, товарищ старший лейтенант, подлинный это факт, клянусь.
     -- И чем же кончилось все?
     -- Да как чем? Люди в Академии  наук эрудированные, деликатные. К черту
они  нашего  Уздечкина  не  послали.  Получил старший  лейтенант  бумагу  со
штампом,  и в  той  бумаге  очень вежливо ему  отписали, что,  мол,  дорогой
товарищ  Уздечкин, академик Несмеянов  просил передать, что он высоко оценил
ваш патриотический порыв,  нов настоящее время нет возможности удовлетворить
вашу просьбу. Так и остался он на Курилах, жене на съедение...
     Лева Горышин подбросил еще лучины в  печурку,  послушал,  как затрещала
она, охваченная огнем, и покачал головой.
     -- От  твоего  рассказа,  Семушкин,  все-таки  анекдотом попахивает, --
проговорил он убежденно. -- У Горелова все было не так.
     -- А кончилось чем? -- привстал Семушкин. -- Чем кончилось? Разорванной
петицией? Если завтра Гагарин в наш гарнизон на часок заедет, Алексей к нему
пробиваться уже не станет. Ведь не пошел бы, Горелов?
     Алеша   задумчиво   посмотрел  в   темное  окно,   за  которым   стояла
беспросветная сырая ночь, на  отсветы от печки,  отраженные мокрыми стеклами
окон, и как-то спокойно сказал:
     -- Пошел бы.
     --  Не  верю, --  усмехнулся Семушкин. --  Это ты  в  бутылку сейчас из
чистого упрямства лезешь.
     -- Нет, ребята, -- тихо возразил Алеша. --  Упрямство здесь ни при чем.
Просто попасть в отряд космонавтов -- это цель моей  жизни.  И я все сделаю,
чтобы этого добиться.
     -- На что же ты надеялся, когда искал встречи с Гагариным? -- продолжал
допытываться Семушкин.
     -- На  что?  -- переспросил  Горелов. -- Да на  очень простую вещь.  На
метод  исключения.  Есть  такой  метод.  Им  философы,  следователи,  юристы
пользуются.  Это  когда сразу выдвигается несколько  предположений, а  потом
наиболее бездоказательные отсеиваются. И остается в конце концов правильное.
     Старший лейтенант Иванов,  с  интересом  прислушивавшийся к  разговору,
пожал плечами:
     -- Не понимаю.
     --  Это  же  очень  просто,  --  охотно  пояснил  Алеша.  --  Я  был бы
Иванушкой-дурачком, если  бы, подобно тому Уздечкину, обратился с просьбой к
президенту Академии наук или министру обороны. Там пуды таких писем. Но если
бы  я  передал  просьбу  самому Гагарину,  то  мог  бы  уже рассчитывать  на
кое-какое  внимание. Прежде всего  космонавт  меня  бы  знал лично и  особой
комиссии  мог сказать, как  я выгляжу. Во-вторых, просителей  много, но, как
мне кажется, военных среди них  меньше. Среди военных еще меньше летчиков. А
среди летчиков -- истребителей и того  меньше.  Как  видите, круг сузился, и
многие остались  за  его  пределами, а  я  -- нет. Волжские  мужики  --  они
хитрющие!
     -- Смотри ты, выдумщик... -- протянул Иванов, -- логики не лишен.
     -- Я  и в другом вижу  логику, -- увлеченно продолжал Горелов.  -- Пока
что совершены  лишь первые полеты. Дальше они будут усложняться, проводиться
чаще. Потребуются кадры. Откуда их будут брать? Ясное дело -- из ВВС.
     -- Тогда у  тебя есть  все шансы  в  космонавты попасть, --  рассмеялся
Семушкин.  -- Не знаю,  был  ли еще в авиации  случай,  чтобы кто-нибудь  на
реактивном самолете гонялся за Венерой.
     -- Вы все шутите, -- вздохнул Горелов, -- но должна же у каждого из вас
быть заветная  мечта, своя цель. И она есть. Вот скажите, ведь каждый из вас
что-то очень и очень ждет.
     Старший  лейтенант  Иванов  внезапно   поморщился,  как  это  бывает  с
человеком, когда пришла острая боль и ее надо немедленно погасить.
     --  У меня, например, есть мечта,  --  промолвил он глухо, -- чтобы моя
жена  от  рака не умерла. Для  меня это в  сто раз  важнее  всех космических
запусков. А она умрет. И никто ее не в состоянии спасти. Десять  лет прожили
душа в душу, сына на будущий год в  школу  мечтали повести. А теперь она как
свеча тает, одни только глаза светятся...
     Он  встал с  койки и,  глядя куда-то в сторону, быстрыми резкими шагами
вышел из домика. Печально хлопнула дверь.
     -- Я пойду. Надо утешить старшого, -- вскочил было Семушкин.
     -- Сиди!  --  оборвал его  Лева  Горышин.  --  Нужна  ему  сейчас  твоя
сострадательность, как щуке зонтик. Человек в одиночестве хочет побыть, а ты
ему в душу лезешь. Один он скорее успокоится.
     Горышин  оказался  прав. Примерно через четверть часа старший лейтенант
возвратился и,  как ни в  чем не бывало, стал снимать намокшую одежду.  Лицо
его еще сохраняло  следы недавней возбужденности, но он уже прочно взял себя
в руки.
     -- Ну и погодка,  -- сказал он, присаживаясь у печки и потирая руки. --
Печурку на славу растопили... Давайте теперь чаек погоняем.
     Большой  пестрый  термос,  разрисованный  змеями,  появился  на  столе.
Стаканов  хватало  на всех. Лева Горышин,  как  заботливый  хозяин, отвинтил
крышку, разлил всем поровну  коричневый  от густого настоя чай, еще отдающий
легким  паром, насыпал  сахар  и поставил  в  центре  стола  вазу  с  сухими
пирожными.  Старший лейтенант Иванов взял в руки опустевший термос, повертел
его туда-сюда.
     -- Эк разрисовал-то его  маляр какой-то, --  проговорил он с наигранной
веселостью, и все поняли, что этой репликой он хочет сгладить впечатление от
своей недавней  вспышки.  -- Не  мог,  бедолага,  ничего  получше придумать.
Хочешь не хочешь, будем пить чаек с пирожными и этими змеями вприкуску.
     Семушкин и Горелов вяло улыбнулись, а  Лева  Горышин протестующе поднял
руку.
     -- Что вы, товарищ старший лейтенант! Разве так можно о змеях?
     -- А как же еще о них?
     -- Нет, я с этим  не согласен, -- возразил деловито Горышин. -- Змея --
это умное существо, скажу вам. Я, конечно, исключаю всяких гадюк  и медянок,
но есть змеи, заслуживающие уважения. Недаром в Индии, да и  у нас в Средней
Азии, дехкане  и почтенные аксакалы некоторых змей  священными  считают.  Вы
думаете, я шучу? Самым серьезным образом. Родился  и  вырос  я в  Гиссарской
долине  и  тамошнюю  жизнь знаю. Например, такая змея, как кобра,  во многих
местах почитается.
     -- Это за какие-такие заслуги? -- недоверчиво покосился на него Иванов.
     -- А за повадки свои.
     -- Какие же у  змеи повадки?  -- пожал Иванов плечами. --  Коварство да
злость.
     -- Нет,  не скажите.  Кобра  среди змей --  что  лев  среди зверей,  но
гораздо его благороднее. Она никогда не нападет на  свою жертву  исподтишка,
как гадюка  или гремучая змея. Она  на бой выходит, словно рыцарь. Раздувает
свой капюшон и начинает подниматься. И прямо в глаза вам  глядит, если хочет
броситься. Мне в детстве  мать рассказывала. Была в нашем кишлаке во времена
басмаческих  банд одинокая  старуха.  Ее сыновья ушли  к красным. Старая эта
таджичка  умела  заклинать змей,  и в  ее юрте постоянно кобра  жила. И  вот
однажды прискакала банда местного  бая. Старую женщину за волосы вытащили из
юрты,  паранджу  сорвали,  ноги  баю  целовать велели.  Она была гордой,  от
сыновей не отреклась и баю в лицо плюнула. Тот маузер выхватил и -- наповал.
Ускакали басмачи  в центр  кишлака. В самом богатом доме  устроили  для себя
вечером роскошный плов. Перепились все основательно. Потом раздели и уложили
бая  на самую лучшую кошму, загасили свет. Ночью  бай проснулся от  какой-то
непонятной тревоги. Почувствовал, будто кто-то тонко свистит рядом и струйка
холодная по  лицу. Открыл глаза, а над ним голова кобры. "Змея!" --  завопил
он, но в ту же минуту кобра прыгнула...
     -- А ты не врешь?  --  недоверчиво спросил  внимательно слушавший  весь
этот рассказ Семушкин.
     -- Провалиться  на месте!  -- воскликнул Горышин и совсем по-восточному
поднес к груди скрещенные ладони. -- Но вы послушайте, что произошло дальше.
Пока пьяные  басмачи проснулись, зажгли свет и стали выяснять, что и почему,
кобру как  ветром  сдуло. Они даже сначала  не поверили, решили,  что  у бая
мираж от сорокаградусной, да только видят,  что тот  уже хрипит  и корчится.
"Это меня змея той проклятой старухи покарала,  --  говорит  он басмачам. --
Сожгите завтра ее змеиное гнездо..."  Басмачи решили  сделать, как он велел.
Прискакали к  пустой юрте и стали ее поджигать со всех сторон. Двое подожгли
и, отойдя в  сторону, любовались, как она  огнем занимается,  а третий  едва
огонь успел высечь, почувствовал, что затылок от холода сводит. Обернулся, а
кобра уже для прыжка  раскачивается. Он на  весь кишлак заорал от страха, да
было поздно. И  опять, пока двое до него  добежали,  кобры и  след  простыл.
Пришлось им не  по одному  баю, а по  двум бандитам сразу салюты из маузеров
давать. Юрта, конечно, сгорела, басмачи ускакали, наших почуяв. Но старики и
до сих пор  рассказывают, что долго  мимо  того  места  ходить было страшно.
Кобра даже пепелище охраняла...
     Горышин замолчал и с удовлетворением отметил, что еще никто из летчиков
не поднес к губам стакана с чаем.
     -- Товарищи, нектар остынет, -- всполошился он и,  звякая ложкой,  стал
размешивать сахар.
     -- Так кто же виноват,  что уже остыл? -- добродушно усмехнулся Иванов.
-- Не сам ли? Загипнотизировал своим рассказом, что твоя кобра.
     Все засмеялись,  а Горышин, отхлебнув глоток и прикрыв при этом  глаза,
сказал:
     -- А то вам еще одну историю, с коброй связанную, расскажу. Она короче.
     -- Валяй, -- принимаясь за пирожное, согласился Иванов.
     -- Только это уже легенда, -- предупредил Лева.
     Дрова дружно  трещали  в  печурке  и  по всей  комнате распространялось
благословенное тепло, понемногу навевающее на  усталых летчиков  сонливость.
Гудел за окном ветер, и в тон ему приглушенно гудел голос Горышина.
     -- Жила в одном кишлаке красивая девушка по имени Гюльджан. Косы, глаза
-- одним словом, красавица первого  класса. Ее  не трогали  змеи,  а большая
сильная кобра часто приползала в  ее жилище. Приехал в кишлак великий эмир с
многочисленной свитой...
     -- На ЗИМах или на "Волгах"? -- невинным голосом спросил Алеша.
     --  Помолчи, -- сердито осадил его рассказчик, -- то же в девятнадцатом
веке было. Так вот, увидал  великий эмир красавицу  и приказал зачислить ее,
что  называется,  в штат  своего гарема.  Ему не надо  было,  как начальнику
отдела  кадров, писать аттестации, представления, готовить  проект приказа и
прочее.  Указательным  пальцем  пошевелил  --  решение  принято. Девушка  та
отчаянно  сопротивлялась, но слуги связали ее по  рукам и ногам, доставили в
эмирский дворец.  Ночью  к ней  пришел в спальню эмир. "Ты будешь моей самой
любимой женой, только подари мне свои  ласки", -- уговаривал он.  "Никогда!"
--  закричала  девушка.  Тгда  эмир  стал  добиваться  ее  силой.  Вдруг  он
почувствовал, что  сбоку кто-то  пристально  смотрит  на него. Оглянулся  --
кобра. Уже для прыжка изготовилась и капюшон свой до предела раздула.
     -- Словом, готовность номер один, -- вставил Горелов.
     -- Затрясся эмир  в  испуге,  окаменел и  стал  ее  упрашивать дрожащим
голосом: "Послушай,  кобра, ты самая сильная и самая мудрая змея. Пощади, не
отнимай  меня  у моего  народа.  Я не  хочу,  чтобы осиротел этот  дворец  и
подданным некому было платить  дань. Пощади, и  я тебя озолочу". "Хорошо, --
ответила  кобра  человеческим голосом  и перестала раскачиваться.  -- Так  и
быть, я  оставлю  тебя  для  твоего  народа.  Он  сам  в  тебе  когда-нибудь
разберется  и сделает  то, чего не сделала я. Но  за то,  что ты обидел  мою
госпожу, я должна тебя наказать. У  тебя при гареме много евнухов, о великий
эмир!  С  завтрашнего дня их  станет на одного больше". Наутро великий  эмир
распустил свой гарем.
     -- Ай да история! -- всплеснул руками  Иванов. --  Не дай бог оказаться
на месте этого повелителя.
     Семушкин, закрывая поддувало печурки, аппетитно зевнул.
     -- Интересно знать, эти самые кобры спят аль нет?
     -- Разумеется, спят! -- убежденно воскликнул Лева.
     -- Тогда и нам пора на боковую. А то снова в кабины могут усадить...
     Они разделись и загасили свет. Взбивая подушку, Иванов пробурчал:
     -- Ты  бы, комсорг, почаще  такие байки комсомольцам рассказывал. Успех
бы имел.
     Горелов  подумал, что Иванов попал в самую точку. Дважды  Алеша побывал
на  беседах Горышина с комсомольцами и дважды уносил тягостное чувство. Были
эти беседы нудными, вялыми, а  теперь этот же  самый человек раскрылся перед
ним совсем с другой стороны.
     -- Поспим, что ли! -- сказал Иванов.
     Слова  его  прозвучали  как приказание,  и воцарилась  тишина.  Алексей
закрыл глаза и попытался уснуть. Его товарищи по дежурству быстро смолкли, и
комната  наполнилась   ровным  дыханием.  А  ему  не  спалось.  Он  вспомнил
Верхневолжск, домик  на Огородной с голубыми  наличниками,  мать. Тревожась,
подумал: "Почему от нее так давно  нет  писем? Может, заболела?" Потом мысли
его  вернулись  к  Соболевке, аэродрому и  к тем, кто лежал  сейчас рядом на
соседних койках. Как-то  быстро промелькнули эти  месяцы, и он,  сам в то не
веря,  стал  уже  немножко  другим.  В  нем  появилось больше  сдержанности,
уверенности  в своих  силах. "Все-таки  это  здорово --  водить в небе такую
сложную машину! -- признался он себе. -- И ребята здесь все такие хорошие --
и летчики, и техники.  Никто ни разу не  обидел. Если пошутят, то незлобиво.
Если увидят, что споткнулся, -- помогут встать".
     И ему захотелось, чтобы у них всегда все было хорошо. Даже  у замполита
Жохова.  "Вот острят по его адресу, шуточки отпускают  обидные, -- рассуждал
Алеша, -- а у него столько дел своих и забот, разве  сочтешь! И все трудные,
сложные.  В войну он сражался, а сейчас у