нность. А сейчас  она хотела  его видеть. Очень хотела. Но может, это
от тоски по людям, навеваемой камерой молчания, да и только?..
     Прошумели   майские  праздники,  а   потом   настало  шестое  число.  В
сурдокамере Женя  проводила время  по так называемому перевернутому графику:
день  за ночь. Василий Николаевич Рябцев, напутствуя  ее, объяснил, что один
из  ныне известных всему миру космонавт подобным образом готовился к полету.
По  ее счету, был поздний вечер, и Женя деловито  расчесывала перед зеркалом
волосы, готовясь к "отбою", когда внешний мир заговорил с ней  торжественным
голосом Рябцева:
     -- Евгения Яковлевна, ваш опыт подходит к концу. Через час мы вас будем
поздравлять с успешным завершением задания.
     --  Вот  как! -- воскликнула обрадованная  Женя.  -- А я  спать  хотела
укладываться.
     -- О каком сне может идти речь! Утро в полном разгаре.  Вы разве забыли
об условии своего пребывания в тишине?
     --  Нет,  Василий Николаевич,  -- засмеялась Светлова,  --  не  забыла.
Значит, с перевернутым графиком покончено?
     --  Покончено,  покончено, --  подтвердил  Рябцев,  --  а теперь  ждите
дальнейших указаний.
     Женя  не   знала,  что   происходило  в  эти   минуты   за   массивными
звуконепроницаемыми  дверями.  Леня  Рогов  еще  с  утра  появился в городке
космонавтов. Разбудив заспанную  лаборантку Сонечку, он уместился  на  стуле
напротив телевизора и неотрывно  следил за Женей,  задумчиво  двигавшейся по
тесному пространству  камеры.  Он  нашел ее мало  изменившейся.  Простенькая
прическа делала ее похожей  на  десятиклассницу. Появился Василий Николаевич
Рябцев,  старательно,  как  всегда,   выбритый,   подмигнул   недвусмысленно
белокурой Соне.
     -- Пресса, оказывается, уже здесь.
     -- Вчера прилетел из Сибири, и вот, как видите... -- сообщил Рогов.
     -- Вижу, вижу, -- засмеялся Рябцев, -- чуть свет, и я у ваших ног...
     --  Послушайте,  Василий Николаевич,  --  пропуская  шутку  мимо  ушей,
продолжал корреспондент, -- это правда, что Женя сегодня выходит?
     -- Абсолютная. Ровно через час я освобожу ее из  заточения. Причем, без
всяких амнистий. Свой срок она отбыла не только полностью,  но даже и оценку
отличную заслужила.
     Рогов ничего  не  ответил, только  вдруг  резко повернулся  и вышел  из
лаборатории.
     ...Когда, освободившись  от  электродов, пройдя  последнее  медицинское
обследование,  Женя  вышла из  сурдокамеры, майское  голубое небо  и  пышная
разросшаяся на  густых деревьях зелень  заполнили ей глаза. Остановившись  у
подоконника, она жадно вдыхала родниково-чистый воздух. Бродили в ней острые
запахи  клейкой ели, смолистых  сосенок  и  осин. Были эти  запахи настолько
сильными и дурманящими,  что  ей стало трудно дышать.  Женя увидела стены  и
крыши  родного  городка, разбегавшиеся  во  все стороны от  учебного корпуса
аллейки, редких пешеходов на них. Потом недоуменно стала оглядываться.
     -- Мы, кажется,  погрустнели? -- лукаво заметил Василий  Николаевич. --
Это по какой же причине? Или вас не радует вновь обретенная свобода? Или еще
что? Ах,  знаю. Вы  решили, что  некий  рыцарь печального  образа, именуемый
Леонидом  Дмитриевичем  Роговым,  не  пришел  вас  встретить.  Успокойтесь и
подойдите к другому окошку.
     Светлана, не  ответив,  подошла  к другому  окну и, перегнувшись  через
свежевыкрашенный подоконник, увидела на  порожках главного входа журналиста.
В  руках он держал букет цветов, такой пышный  и яркий, что все  проходившие
мимо не могли удержаться от улыбок.
     --  Леонид Дмитриевич! -- закричала звонкоголосая Женя. -- Я сейчас. --
И стуча каблучками, выбежала из лаборатории.
     Педантичный Рябцев только головой покачал вслед.
     А Женины  каблучки уже отбивали дробь на последних ступеньках лестницы.
Кивнув часовому,  девушка вихрем вылетела из здания.  Ветер колыхнул светлые
волосы. Она увидела Рогова, неловко прижимавшего букет к серому, старательно
выутюженному костюму.
     -- Леонид Дмитриевич! Леня! Ну, здравствуйте!
     Светлова  была  вся  наполнена  радостью  оттого, что наконец-то  вновь
увидела голубое небо и  что  тугой весенний воздух плещется  ей в  лицо, что
снова она шагает по асфальтовым дорожкам городка. Рогов по-своему истолковал
ее  порыв.  И когда она, захлебываясь от  восторга, воскликнула:  "Вот  мы и
встретились!" -- он не  совсем уверенно  решил: "Значит, соскучилась". Глаза
его засветились.
     -- А  я  вчера вечером из Сибири прилетел... чтобы к  вашему  выходу из
сурдокамеры  поспеть. Ну  а вы-то, вы... вспомнили обо мне хоть  раз в своем
заточении?
     Обогнув здание  корпуса,  они пошли вдаль от центральной части городка.
Аллейка  упиралась в  зеленый забор.  Сели на дальней  скамейке. Глаза Жени,
щурясь от острого солнца, жадно ощупывали далекую кромку горизонта. Там небо
сливалось с зубчаткой леса, и  от  этого линия горизонта  казалась  зеленой.
Если бы  Светлову сейчас  спросили, счастлива  ли  она,  как  бы она  громко
воскликнула: да!  Над  скамейкой, словно  две  свечи, возвышались  тоненькие
березы. Под  тугим  ветерком звонко шепталась на хрупких ветвях листва. Женя
вскочила, вскинула вверх руки, продекламировала:
     Я пришла к тебе с рассветом
     Рассказать, что солнце встало...
     Рогов восторженно вздохнул:
     -- А знаете, Женя? Представьте себе такую картину.  В недалеком будущем
вы достигнете какой-нибудь планеты, станете на ее поверхность и обратитесь к
вечному светилу вот так же.
     --  Что вы  говорите!  -- лукаво  воскликнула девушка. -- Думаете,  так
может  быть?  Вы  понимаете,  Леонид  Дмитриевич!  Я  сейчас,  после  душной
сурдокамеры, готова обнять весь мир...
     -- Женя, -- проговорил Рогов с тихой улыбкой, -- вы будете когда-нибудь
обращаться ко мне на "ты"?
     Светлова удивленно расширила глаза.
     -- Обязательно, Леня!  Честное пионерское -- буду.  А почему вы сегодня
такой  торжественный?  Совсем  как министр  иностранных  дел,  прибывший  на
очередную сессию ООН.
     Рогов вздохнул. На его небрежно выбритой щеке вздрогнула родинка.
     -- Женя,  -- проговорил  он  тихо, -- Женя...  я  сегодня  ехал,  чтобы
сказать вам... Я очень серьезно...
     Она все поняла, возвратилась к скамейке и положила  на ее спинку тонкую
руку. От сбежавшей с лица улыбки лицо ее как-то сразу осунулось и посерело.
     -- Ой, Леня, -- испуганно произнесла она, -- я  вас очень, очень прошу.
Не надо сейчас никаких  серьезных разговоров. Вы  же очень для  меня дорогой
человек и должны  мою просьбу выполнить. Смотрите, вон Марина, Алеша Горелов
и Субботин. Нас ищут. Идемте.
     И, схватив помрачневшего  Рогова  за руку,  Светлова  потащила  его  по
аллейке --  совсем как  расшалившаяся  девочка  тащит за  собой на веревочке
игрушечного  бычка,  вовсе не  заботясь  о  том, катится  ли  он  за  ней на
колесиках или уже давным-давно волочится на боку.
     -- Ребята, мы тут! -- разнесся ее звонкий голос по городку.


x x x

     Майор  Ножиков  усиленно  надраивал тряпкой красный  каркас "Москвича",
когда к нему подошли Горелов и  Дробышев. По всему  было видно -- оба только
из  столовой:  Горелов  держал в руке  надкусанное яблоко,  а  Дробышев  нес
несколько пачек сигарет.
     Голубые глаза Дробышева с тонкими густыми прожилками критически окинули
машину.
     --  Вот  что  делает  с  людьми  частная  собственность!  --  засмеялся
Дробышев. -- С нашего партийного секретаря аж седьмой пот сходит.
     Ножиков выпрямился, разминая замлевшую спину.
     -- Не частная, а личная собственность трудящегося, -- поправил он.
     Дробышев протянул руку:
     -- Здорово, Сережа.
     -- Здорово, Иван Михалыч.
     Из  распахнутых дверей гаража пахло бензином  и промасленной ветошью --
на цементном полу просыхали небольшие лужицы, в беспорядке стояли канистры.
     Дробышев деловито потрогал ногой новенькие, тугие скаты.
     -- Вопрос к тебе имею, Сережа.
     -- Я знаю, что не приходишь без вопросов, Иван Михалыч.
     -- Спасибо, что деловым человеком считаешь.
     Ножиков подошел к водопроводной колонке, стал мыть руки.
     -- Чем же на этот раз интересуешься?
     -- Володей Костровым.
     -- И с каких же позиций?
     --  С  позиций  воинского  товарищества.  Володя  уже  пятые  сутки  на
исследовании.  Утром мне сказали  -- одного-двух  к  нему могут  на короткое
время пропустить. Надо бы решить этот вопрос, товарищ партийный секретарь.
     Ножиков застегнул воротник, надел галстук.
     -- А чего ж его решать, если все решено? Тебе, Иван Михалыч,  надо было
попрямее  спросить, зачем я  надраиваю  свою "антилопу-гну".  К нему  сейчас
поеду, к Володе. Вот и Горелова взял бы, но у него вестибулярные тренировки.
Ты, может быть, составишь компанию?
     -- Я сегодня тоже не могу, -- вздохнул Дробышев.
     -- Ну, вольному воля, -- сдался Ножиков.
     Через  полчаса  красный  "Москвич",  сияя  всеми  ручками,  стеклами  и
дисками, подкатил к проходной, и часовой, которому Ножиков показал  в окошко
раскрытый пропуск, напутственно пожелал:
     -- Счастливого пути, товарищ майор.
     Сразу  за проходной  веселой  орущей стайкой машину обступила  детвора.
Ребятишки  бегали по  мягким  лесным  дорожкам копать для  рыбалки червей  и
сейчас,  возвращаясь  в  городок, были  рады  встрече с  Ножиковым. Из  всех
космонавтов  не  было  для  них  более   дорогого  и  доступного,  чем  этот
широколицый майор.
     -- Дядя Сережа, прокати! -- закричали самые смелые.
     -- Дай погудеть, дядя Сережа!
     -- А сколько "Москвич" стоит?
     -- А сто километров он дает?
     --  Ишь  вы,  неугомонные,  --  заворчал  на  них  Ножиков с  напускной
строгостью. -- Кто домашние уроки сделал, садись в фюзеляж.
     -- Мы все сделали, -- заверил белобрысый Митька, Андрея Субботина сын.
     Насажав полную машину ребятни, Ножиков  дал газ и промчался  с километр
по пустынному шоссе. Стрелка на приборе скорости, задрожав, слилась с цифрой
"100", и кто-то из ребят восторженно выкрикнул:
     -- Вот дает! На первой космической прямо!
     Погасив скорость, Ножиков развернулся, подвез ребят назад к  проходной.
Мальчишки высыпали из "Москвича", как горох, дружно прокричали:
     -- Спасибо, дядя Сережа!
     У Ножикова не было  своих  ребят. Еще в сорок девятом,  через год после
того как он женился на Елене Пряхиной, школьной  учительнице, в муках родила
она сына-недоноска, но спасти  его не удалось: мальчик умер на третьи сутки.
А  после  этого  жена  не беременела.  Жили  Ножиковы  дружно  и тихо,  были
удивительно  чутки  друг  к  другу.  В их небольшой  квартире  всегда  царил
идеальный  порядок.  При виде чужих  ребятишек Сергей  не  однажды  вздыхал.
Оттого что  не было детей, он посвящал свой досуг делам самым разнообразным:
то  за  новым  ружьем  центрального  боя  начинал  усиленно   ухаживать,  то
рыболовными снастями  занимался  самозабвенно или прикипал к фотоаппаратам и
кинокамерам. А  теперь "Москвич" напрочь  вытеснил прежние увлечения. Сергей
содержал  его в такой чистоте и опрятности,  так  ревностно за ним ухаживал,
что  сразу  же  навлек на  себя остроты товарищей. Алеша  Горелов,  начавший
вместе  с Андреем Субботиным выпускать стенную газету  "Нептун", в первом же
номере наградил  его  карикатурой:  обливающийся  потом  Ножиков орудует над
"Москвичом" гаечным ключом. И подпись: "Ни сна, ни отдыха измученной душе".
     Майор  Ножиков,  как и все летчики-истребители, не  мог ездить на малых
скоростях.  Едва  только  красная  машина  проскочила  затерянный  в  густых
подмосковных лесах железнодорожный разъезд и, преодолев три километра плохой
дороги, вырвалась  на  шоссе,  он включил  все восемьдесят. И  только  перед
населенными пунктами сбавлял газ. Теплый майский ветер тугой струей гудел за
стеклами, бился о чистый  капот. Грохотало шоссе под твердыми шинами, и было
приятно на душе. Сильные, в волосах руки Ножикова лежали на баранке. Фуражку
и  форменный китель он снял, садясь за руль. Сейчас они подпрыгивали рядом с
ним на мягком сиденье. Ножиков быстро установил причину хорошего настроения.
Она заключалась  не  только  в  том,  что  ему  удалось поколебать  генерала
Заботина  и  теперь  с Володей Костровым  все должно  было  решиться хорошо.
Радовала   Сергея   еще  и  бесценная  весть.   Вчера  вечером  спокойный  и
уравновешенный их замполит  Нелидов  затащил его к себе в  кабинет и сказал,
сияя прищуренными глазами:
     -- Тысячу раз за тебя  радуюсь, Сережа. Утвержден первым кандидатом  на
космический полет этого года. Разумеется, это пока совершенно секретно.
     Ножиков ударил кулаком себя в грудь:
     -- Могила, товарищ полковник.
     Красный  "Москвич" поглощал  километры,  и ветер победно  гудел  за его
стеклами:  утвержден,  утвержден.  Ножиков улыбался всем своим добрым  лицом
спокойного,  физически сильного человека.  Сколько ему? Уже сорок?  Так ведь
это же только по паспорту и по метрике. На самом  же деле он чувствует  себя
двадцатипятилетним, не  больше. Приятно  сжималось сердце. И  только неловко
становилось от мысли: а вдруг Володя  Костров прочтет невзначай не  его лице
радость. "Нет, ему об этом знать сейчас не надо, -- думал  Ножиков, --  если
отобьем  атаки  врачей,  Володя  поедет  на  космодром  в  качестве  второго
кандидата  на полет. А  может, и в  одном экипаже  уйдем в  космос".  Шевеля
мягкими крупными губами, Сергей напевал песенку, которую в общем-то не очень
любил, но лучше которой не знал ничего песенного о космосе и космонавтике:
     На пыльных дорожках далеких планет
     Останутся наши следы...
     Живописные   балочки,  поросшие  нежной  ярко-зеленой  осокой,   то  на
мгновение  прятали "Москвич",  то выбрасывали  наверх,  и он мчался и мчался
беззаботно по  шоссе,  ведущему  к столице.  Над  сонной поверхностью прудов
качались  тростники,  пригретые  солнцем.  Медленно   проплывали   табунками
домашние утки.
     Уже  половина  пути  осталась  за  плечами.  "Надо  в  машине  приемник
поставить, -- подумал  Ножиков, -- веселее будет дальние маршруты коротать".
Впереди замаячило  большое село  с сохранившейся колокольней.  Над  каменным
домиком  за зеленой  церковной оградой Ножиков увидел телевизионную антенну,
усмехнулся:  "Как  же  это?  Святой  отец,   а  телевизором  балуется.  Куда
руководящий  состав  епархии   смотрит?"  Колеса  прогрохотали  по  крепкому
деревянному  настилу  моста,  переброшенного через  узенькую  речушку.  Было
послеобеденное  время,  и  на сельских  улицах  он  увидел  всего  несколько
прохожих. Миновав центр села, "Москвич" выскочил на окраину, когда справа от
серой ленты  шоссе увидел Сергей  вытоптанную лужайку  и возившихся  на  ней
деревенских  ребятишек. Белобрысые  головки опять  высекли в  сердце  доброе
щемящее чувство. Ребятишки  перебрасывали  красно-голубой  мяч. Он взлетал с
тугим звоном.  И все остальное  случилось неожиданно, нелепо,  глупо, как  и
обычно  случается на дороге. Мяч выкатился на самую  середину шоссе. Девочка
лет пяти в пестром ситцевом платьице и  голубой кофточке бросилась за мячом.
Увлеченная  игрой, она не  заметила  бесшумно  вырастающий  у  нее за спиной
"Москвич".  Ножиков увидел  метрах в  тридцати,  не  дальше,  ее  белобрысый
затылок  и жидкие косички на  нем с  вплетенными розовыми ленточками. Минута
перед большой опасностью  родила необыкновенную ясность сознания. Остановить
машину Ножиков уже не  мог.  Но  он отчетливо успел  подумать обо всем,  что
сейчас случится. Секунды -- и буфер "Москвича" ударит по этому  затылку... В
мгновение он облился холодным  потом. "Задавить девчонку!.." И он  что  было
силы рванул машину. Она, взвизгнув колесами и тормозами, сделала невероятный
прыжок   влево.   Сергей   увидел  серый   телеграфный  столб,  стремительно
надвинувшийся  на  чистенький капот "Москвича", услышал, как  посыпались  на
него со звоном стекла, а потом наступили потемки...
     На   бойком  шоссе   возле  разбитого   "Москвича"  быстро   столпились
проезжающие  машины.  Прискочили  на  красном мотоцикле два орудовца и стали
что-то замерять рулеткой. Остановилась как вкопанная машина "скорой помощи",
и рослый пожилой санитар крикнул столпившимся:
     --  Разойдитесь, граждане. Это мне  в  первую  очередь надо.  Милиция в
данном случае вещь уже бесполезная.
     Ножиков  очнулся  на  колыхающихся носилках,  пересохшими губами хватал
беспомощно голубой майский воздух.
     Старушка  с  хозяйственной сумкой, каких много  кочует по  подмосковным
дорогам, шепеляво причитала:
     --  И-и,  сокола какого  загубили!  Такой молоденький. Летчик.  Фуражка
такая голубенькая...
     Сергей беспомощно задвигался на носилках, сипло спросил:
     -- А девочка... девочка как?
     Молоденькая женщина в голубой косынке протиснулась к  нему с белобрысой
девчушкой на руках, рыдая, воскликнула:
     -- Родненький... милый ты наш. Аленушку спас, а себя не пожалел. Как же
нам благодарить-то тебя!
     Девочка с ее рук растерянно улыбалась:
     -- А я жи-ва, дядя. Только испугалась. И мячик целый.
     -- Мячик цел -- это хорошо, -- вздохнул с облегчением Ножиков, -- а вот
я, кажется, нет...
     Голубое небо над его головой снова померкло.
     Позже майор увидел  уже  высокий выбеленный  потолок  и понял, что он в
госпитале.   Сквозь   мутную    пелену    обморока   временами   пробивалась
действительность.  Над ним  склонилось лицо  Виталия  Карпова, затем  увидел
сведенные болью  глаза генерала Мочалова. У Виталия смешно шевелились усики.
Бледные губы генерала выдавливали какие-то  мучительные  слова, но Сергей их
не слышал. Свет опять начал меркнуть, и Сергей, впадая  в забытье, воспринял
лишь один, ему незнакомый, с хрипотцой голос:
     -- Состояние  тяжелое,  товарищ генерал. В рубашке майор родился,  чтоб
живым из такой переделки выйти. Сотрясение мозга, перелом обеих ног. Сделаем
все...

     Поздно  ночью на квартире  у  Алексея  Горелова  зазвонил телефон.  Еще
сонный, космонавт босыми ногами прошлепал к телефону, снял трубку.
     --  Говорит  Мочалов. Вы мне  очень  нужны.  Сможете  быть минут  через
двадцать у меня в кабинете?
     -- Слушаюсь, товарищ генерал.
     Над погрузившимся  в сон городком  космонавтов  стояли плотные сумерки.
Как  это и  бывало  всегда,  после  двенадцати  ночи  по приказу  коменданта
Кольского  на  всех аллейках  выключался  свет, лишь центральная  дорога  от
проходной к штабу освещалась всю ночь. Алексей прошагал  в кромешной тьме до
широкой  клумбы. Во всем штабе светились только два угловых окна  -- кабинет
командира части. В пустом коридоре гулко отдавались шаги.
     Генерал  встретил Горелова сдержанно,  жестом  указал на  придвинутое к
столу  мягкое  кресло.   Был  спокоен,  но  так  и  пробивалась  сквозь  это
спокойствие  усталость.  Из  раскрытой  бутылки боржоми поднимались  веселые
пузырьки. Мочалов локтями уперся  в  стол, ладонями обхватил седеющие виски.
Потом, стряхивая оцепенение, выпрямился в кресле. Поискал среди разбросанных
на столе бумаг желтый конверт.
     --  Это я  сегодня  получил, Алексей Павлович. И  знаете,  от  кого? От
Кузьмы...
     -- От полковника Ефимкова? -- встрепенулся Горелов.
     -- Ну, для вас от полковника Ефимкова, -- покровительственно согласился
генерал,  -- а для  меня  от Кузьмы просто. Пишет,  что  Соблоевка  стоит на
прежнем месте, летают без катастроф,  ваши друзья уже поднялись на ступеньку
выше: кто командиром звена стал, кто заместителем комэска.
     --  Там прекрасные  ребята, товарищ генерал,  -- одобрительно подхватил
Алексей, -- да и мне в Соболевке прекрасно жилось.
     -- А разве у нас хуже?
     -- Нет, товарищ  генерал. Но я твердо уже уяснил разницу между летчиком
и космонавтом.
     -- В чем же она, по-вашему, заключается?
     -- В том, что летчик живет в воздухе, а космонавт на земле.
     Мочалов сосредоточенно потер переносицу.
     -- Не понимаю.