й  бесовскую  алкогольную  накипь, Буркалов
целый месяц работал как вол, питался одними крепкими щами да гречневой кашей
с парным молоком, вплоть до вступления в очередной "цикл".
     Рассказывали,  будто  бы  однажды  по  прошествии  серьезного  и  более
затяжного, чем  все предыдущие,  "цикла" Игнат  Гаврилович почувствовал себя
плохо и  слег.  Вызвав фельжшера, велел  поставить  двойную дозу банок. Но и
банки не помогли. Тогда не на шутку  обеспокоенный Буркалов на лихой  тройке
доехал до чугунки и с первым же поездом отправился в Питер. Там он пришел на
прием к знаменитому, на весь мир известному доктору.
     -- На что жалуетесь, почтенный?  -- спросил его седой старик с усиками,
насмешливо скользнувшими по одутловатому лицу Буркалова глазами.
     -- Да вот в грудях какие-то хрипы появились, -- сознался верхневолжский
магнат, -- одолевают.
     -- А ну-ка, разденьтесь до пояса.
     Купец разделся, и доктор долго выслушивал через  стетоскоп  его могучую
волосатую грудь.
     -- Вопрос к вам один, почтенный, --  жестяным голосом сказал знаменитый
доктор. -- Опишите хотя бы кратенько свой образ жизни.
     --  Это весьма  легко, --  согласился Буркалов. -- Образ  жизни у меня,
значит, как у всяких купцов. Я не какой-нибудь там небокоптитель, мне каждая
копейка дорога.  Месяц как проклятый работаю, ну а после, дело известное, --
десятидневный цикл. Потом опять месяц... Купец не ангел.
     -- Вот и продолжайте вести подобный образ жизни, -- посоветовал доктор.
-- До ста лет проживете.
     Однако  дожить  до  ста  лет  Буркалову  не  пришлось.   Когда  грянула
Октябрьская революция, в маленьком, затерявшемся в дремучих просторах России
Верхневолжске было еще некоторое время  тихо,  и только на  деревообделочной
фабрике несколько наиболее грамотных рабочих стали поговаривать, что не худо
бы учредить местный Совет, как это  сделано в других городах, дать Буркалову
и нескольким другим, более мелким  богатеям по шее да зажить по-новому.  Сам
купец  находился  тогда  в   завершении   очередного   "цикла".  Когда  ему,
посиневшему от пьянства, втолковали в  трактире постоялого двора о  том, что
произошло в Питере,  купец побледнел, вызвал к  себе  управляющего Штаубе и,
матерно выругавшись, сказал:
     -- Ну  вот  что, господин  иностранец.  Бери десять  тысяч  целковых  и
сматывай  на  все  четыре стороны. Думаю, что западная подойдет  тебе  лучше
всего.  А  мне  самую  лучшую  тройку заложи. Цыгана поставь коренником.  На
фабрику поеду. С рабочими хочу объясниться.
     И, выпив для лихости со своими забубенными собутыльниками  еще четверть
водки, въехал Буркалов на фабричный двор, где его уже ждала сурово притихшая
толпа.
     -- Люди!  -- дико  закричал  он. -- Каюсь перед  вами. Нету для меня ни
ада,  ни геенны огненной. Был  я действительно эксплуататором,  грабил вас и
наживался на вашем труде.  Люди, берите все, что у меня есть, потому что это
ваше. Берите фабрику и все мои капиталы, берите  баржу и мельницу. Ненадобно
мне  трех каменных домов и двух флигелей. Оставьте только  одну каморку да в
простые рабочие, а то и в грузчики определите, если сочтете возможным.
     С  этими  словами  сел Буркалов  на  тройку  и  уехал  заканчивать свой
очередной "цикл". И  никто  не  знал,  о чем  в ту пору думал  первый  богач
Верхневолжска,  потому  что  сентиментальностью  он  не  страдал,  дневников
никогда не  вел и писем покаянных не писал. Но когда наутро члены только что
созданного  первого  городского  Совета  рабоче-крестьянских   и  солдатских
депутатов, посудив и  порядив, решили  объявить  купцу свою волю -- признать
его  эксплуататором, но за чистосердечное раскаяние и публичное отречение от
своих, на горе народном нажитых капиталов в домзак не заключать, а допустить
к физическому  труду  на фабрике во благо молодой Советской  республики -- и
поехали в  трактир  постоялого  двора,  их  встретил  бледный, встревоженный
половой.
     -- Нам немедленно Буркалова!
     -- Нельзя-с, -- дрожащим голосом ответил половой.
     -- То есть  как это нельзя-с? -- передразнил его  старый краснодеревщик
Мешалкин. -- Или не видишь, что перед  тобой весь Совет  рабоче-крестьянских
депутатов.
     -- Вижу, но только все равно нельзя-с к Игнатию Гавриловичу.
     -- Да по какой же это причине? -- гремел Мешалкин.
     -- А  по той самой причине, -- бледными  губами пояснил половой, -- что
они-с, то есть Игнатий Гаврилович, в  настоящее время  находится  в петле-с.
Замертво.
     -- Ну! -- только и  выдохнул краснодеревщик. -- Значит, не  совладал он
со своей совестью все-таки.
     -- Совесть совестью, -- прибавил переплетчик Лысов, -- но и кровушки-то
народной он  досыта попил. Похоже, и в Волге воды прибавилось от  горемычных
мужицких слез. Не одну сотню людей пустил Буркалов по миру...
     А на следующий день над лабазами,  мельницей, фабрикой и пароходством с
грохотом,  под народное  "ура"  уже  сбивали  тяжелые железные и  деревянные
вывески,  на которых  с  твердым знаком  на конце красовалась  одна и та  же
надпись: "Буркаловъ И.Г."
     Новые рассветы и новые песни пришли в древний Верхневолжск. Гражданская
война  не обошла его стороной,  оставила и  шрамы  свои. В  городском сквере
появилась  красноармейская братская могила с  белой  мраморной плитой. А над
высоким   правым   берегом   вырос  через  несколько  лет  памятник  первому
председатель  горсовета,  убитому  из-за   угла   кулаками.   После  Великой
Отечественной невдалеке от центральной площади,  все  в том же скверике, где
были  похоронены   герои   гражданской   войны,   появился   скромный   бюст
летчика-штурмовика,  уроженца города:  на  горящем  самолете он  врезался  в
танковую  колонну фашистов.  Напротив  этого  бюста  была  воздвигнута Доска
передовиков  промышленности   и  сельского  хозяйства.  И  бронзовый  летчик
прищуренными глазами как бы одобрительно глядел на нее...
     Главная буркаловская фабрика разрослась и стала предприятием областного
значения. Появились  еще две фабрики: обувная  и  ткацкая. Педагогический  и
зооветеринарный техникумы наводнили  город ребятами и девчатами из ближайших
деревень. И  не  беда,  что не  было  по-прежнему  Верхневолжска  на больших
картах.  Никто в  нашей стране не  мог,  право,  приуменьшить значение этого
тихого и милого старорусского городка,  раскинувшегося на волжском берегу. А
когда его пересекло новое асфальтовое шоссе, жизнь тут забила еще бойчее.
     О том, что Юрий Гагарин проследует через Верхневолжск, в райкоме партии
и горисполкоме узнали накануне. И хотя уже завершался рабочий день, известие
это  облетело моментально все предприятия, школы и  дома,  наполнило городок
необыкновенным  ликованием.  Ткачихи  успели сшить  для  космонавта нарядную
рубашку с волжскими орнаментами. Обувщики,  каким-то  чудом  узнавшие, какой
размер обуви  носит  первый космонавт Земли, изготовили  прекрасные  светлые
полуботинки.  Будущие педагоги  оборвали  весь  свой  техникумовский  сад  и
собрали   букеты  роз,   ярче  любых  космических   светил.   В  другом   --
зооветеринарном -- техникуме самодеятельный оркестр  разучил песню на  слова
местного  поэта  и готовился  встретить ею  космонавта.  Футболисты общества
"Волгарь" рады были  преподнести гостю туго  надутый  мяч,  тот  самый,  что
влетел в ворота мастеров большого волжского города в решающем матче на кубок
области. Для такого случая были мобилизованы и шесть духовых  оркестров. При
въезде в город уже натягивали алый  транспарант  с ликующей надписью: "Добро
пожаловать, покоритель космоса, в славный Верхневолжск!"
     Секретарь исполкома принес председателю на  подпись проект специального
постановления, обязывающего строго-настрого всех обитателей  города "держать
на привязи собак и коз, не выпускать на улицы  кошек, кур и прочую живность,
дабы не создавала  она  беспорядка".  Но председатель, прочитав замысловатый
текст, только  головой  покачал, сострадательно  про себя подумав:  "Эх, Нил
Стратович,  оно  и видно, что тебе шестьдесят  пятый.  На  пенсию  пора".  И
осталась, к  неудовольствию  старика,  незамеченной его  личная  инициатива,
после чего он удалился из кабинета с демонстративным вздохом.
     Когда  подготовка  к  приезду высокого  гостя  достигла своего  апогея,
зашевелились  в  Верхневолжске   и   "тени   прошлого".  "Тенями   прошлого"
председатель  исполкома  Павел  Ильич Романов,  офицер Балтийского  флота  в
запасе,  называл  аленький  штат  единственной   действующей  здесь  церкви,
состоящей  из  священника -- старого,  одинокого  отца Григория, -- не менее
дряхлого дьячка, пономаря и псаломщика в одном лице -- Антипа,  да еще такой
же пожилой  одноглазой дьячихи. Они  вдруг ударили в колокола,  не заглянув,
как  говорится, в святцы,  -- ударили  неведомо  по какой  причине:  святого
праздника в этот  день  не было, а скликать к вечере  весьма редких прихожан
было еще слишком рано.
     -- Нил Стратович, -- попросил огорченный председатель своего секретаря,
-- узнайте, пожалуйста, по какому это поводу оживились тени.
     -- Я постараюсь, -- согласился секретарь.
     Он  ушел,  а  Павел  Ильич  Романов  впал  в  мрачное беспокойство.  Он
прекрасно знал, что  от отца Григория можно было  ожидать любой сумасбродной
выходки.  Меньше  всего  отличался  этот  служитель культа раболепием  перед
именем господним,  покорностью и набожностью.  Странный  это был человек.  В
сорок первом году он служил в  небольшом приходе на Смоленщине.  Похоронив в
сорок  восемь  лет попадью,  жил одиноко  в ветхом  домике  с сыном  Егором,
которого  любил больше  всего  на свете.  В сорок первом  Егору  исполнилось
четырнадцать, он окончил  в городе семилетку, мечтал о  техникуме и не очень
твердо обещал  погостить  летом  у отца. Но  когда  грянула  война,  мальчик
все-таки завернул в родное село  да там и остался, потому что  начались  дни
оккупации. Отец и сын в(ходили у себя в подполье четырех раненых командиров,
а  потом вместе  ушли в партизанский отряд, по  смоленским и брянским  лесам
исколесили немало дорог  и участвовали  не в одном  рисковом деле.  Григорий
давно ничем  не обнаруживал тяготения к церковной службе, только по вечерам,
от  бессонницы  или после ужина,  сотворял  под  прощающие усмешки  партизан
крестное знамение.
     В  марте   сорок   третьего  сын   его   Егор  был  убит   при   взрыве
железнодорожного  моста.  Раненный  в  ногу  Григорий  на   руках  принес  в
партизанский отряд стынущее тело юноши, сам вырыл могилу.
     После  освобождения  Смоленщины  он  покинул  родные  места,  чтобы  не
растравлять душу,  и  принял  приход в  Верхневолжске. Чудной  это был  поп.
Прихожан  не  баловал, а самой богомольной Авдотье  Салазкиной,  пришедшей в
разгар полевых работ за отпущением грехов, без обиняков сказал:
     -- Катись  ты к  чертовой матери, старуха! Ты ни богу свечка, ни  черту
кочерга. Работать в поле надо, иначе ты ни мне, ни всевышнему не нужна.
     Эта шальная  выходка  долго  была  предметом  шуток  у  горожан,  давно
забывших дорогу в церковь, а Павел Ильич  Романов, встретив после этого отца
Григория, остановил его и сочувственно сказал:
     -- Эх, Григорий Онуфриевич, не по нраву вам служба господняя. Я же вижу
прекрасно,  как  ею  тяготитесь.  Давно  бы  надо  бросить  да  добрым делом
заняться. Мы бы помогли.
     Однако или не  уловил  отец  Григорий  добрых  ноток в  его голосе, или
притворился  непонимающим,  он  резко тряхнул  седой гривастой головой  и не
допускающим возражения басом ответил:
     -- Ведомо мне, что делаю. Отрицаю бренность  мирскую, ибо верую. Против
Советской власти вовеки веков не  шел и помыслов таких не имел, но услужение
господу  считаю сейчас первым  своим делом. -- Сказав это,  он  прищурился и
посмотрел  на  Романова  тепло и грустно, совсем как  на  своего  сообщника.
Вздохнул  и прибавил: -- Да  и куда же я могу сейчас пойти  в мои годы? Нет,
уж,  видно,  до  конца  дней  своих  придется  мне  вечный  грех  за  Егорку
замаливать.
     И удалился, подволакивая простреленную фашистами ногу.
     Непонятным  он  был человеком, и не  без основания поручил Павел  Ильич
Романов своему секретарю разведать замыслы "теней прошлого".
     Нил  Стратович  вскоре  вернулся  и  доложил  о  затее  отца  Григория.
Оказывается, вызвал тот к себе своего единственного служку Антипа и напрямик
спросил:
     -- Слышь, дьячок. Ведомо тебе или нет, что по нашему городу сам Гагарин
проезжать будет?
     -- Ведомо, батюшка, -- тощим голосом протянул дьячок, стараясь уловить,
к чему клонит его суровый немногословный наставник.
     -- Ну и какого ты на этот счет мнения?
     --  Думаю, отец  благочинный, что полеты в космос не по божьему велению
совершаются.
     -- Ну и дурак же ты, дьяк! -- мрачно изрек отец Григорий. -- Тебе бы во
времена великой инквизиции существовать, а не в двадцатом веке. Юрий Гагарин
-- это русский богатырь. Он повыше любого апостола.
     -- Батюшки-светы!.. -- задохнулся дьячок.
     -- Да ты пообожди креститься, -- брезгливо отмахнулся отец Григорий. --
Что дьяк  ты  плохой,  то  мне  ведомо.  Но  знаю  я,  что  как  звонарь  ты
первостатейный мастак.
     -- Еще  бы, отец  Григорий! Было время,  в самом  Успенском  соборе  по
молодости на пасху так отбивал!.. Большой колокол гудом  гудет, а маленькие,
как лихие плясуны, динь-дилинь, динь-дилинь... Искусство, скажу я вам.
     -- Вот и надо встретить Колумба космоса отличным благовестом.
     --  Будет  исполнено, отец  Григорий, -- осклабился  дьячок, польщенный
похвалой. -- Я его малиновым звоном угощу. Знаете,  какой благовест сочиним!
Средний  колокол --  тот  это  так  торжественно,  басовито,  настоящей, что
называется,  октавою...  А  маленькие  такие  трели  будут   исполнять,  что
прослезиться  можно.  Голосочки  у  них  этакие  сладенькие,  как  малиновая
настоечка, кою вы, батюшка, распивать у меня иногда келейно соизволите.
     --  Ладно,  давай   малиновый   звон,  --   решил  отец  Григорий,   не
предполагавший,  что Павел  Ильич  Романов  будет  докладывать о  его  затее
первому секретарю горкома.
     --  Ну и  пускай, -- поморщился первый секретарь, выслушав  его. --  Не
будешь  же ты  их  по рукам и ногам за это связывать.  Пусть побалабонят. Ты
лучше   скажи   мне:  встречу  у   городски  ворот  и  вручение   хлеба-соли
предусмотрел?  Нет?  Ну вот видишь. А это гораздо важнее, чем беспокоиться о
чудаковатом попе.
     Романов быстро связался с хлебозаводом, и там  ему пообещали изготовить
такой каравай, какого еще не едал  ни один  именитый начальник, а  подносить
его  было  поручено лучшему бригадиру хлебозавода Нине  Токмаковой,  девушке
рослой, румяной и черноглазой.
     ...Поздно,  очень  поздно  погасли   в   эту  ночь  огни   в  городских
учреждениях. Огромная ярко-оранжевая луна повисла  над Волгой, навела  через
нее сказочную переправу.
     Гулко прогудел проплывший  без захода к портовому причалу  пассажирский
экспресс, прохладный послеполуночный  ветерок трепал повешенный у  въезда  в
город алый стяг с приветственными словами  в честь первого космонавта.  Даже
влюбленных парочек  на  скамейках  городского  сада  было  вполовину  меньше
обычного,  а те  наиболее  стойкие,  что  пришли, и  то на  этот раз  больше
говорили  о  космосе,  чем о земных  своих чувствах  и радостях.  Где-то  на
окраинах беспокойно лаяли собаки, да еще в прибрежном лесу сонно вскрикивала
и   умолкала  ночная  птица.  Утомленный  ожиданием,  Верхневолжск  медленно
погружался  в  сон.  Лишь  на самой окраине  в  деревянном домике с голубыми
стенами  и резными  наличниками  курносый  двадцатилетний  парень  сидел  за
маленьким  столиком,  и  на  листе  бумаги рождались  под  его  пером  тугие
неповоротливые фразы.  Нет,  он  писал  не  стихи,  потому  что  никогда  не
стремился стать поэтом, -- он писал прозу, и она  ему очень трудно давалась.
Перед  ним  лежала небольшая  почтовая  открытка  с  изображением смеющегося
человека,  известного  теперь всему миру.  Завтра  этот человек  появится  в
Верхневолжске.
     Двадцатилетний  парень  внимательно  и  даже пытливо вглядывался в лицо
первого космонавта  и ладонью  ворошил свои курчавые волосы.  Парень  меньше
всего думал  о встрече с Гагариным. Он сам хотел стать космонавтом и  слагал
об этом до невразумительности длинное письмао.
     Парня звали Алеша Горелов.


x x x

     В  Верхневолжске  самой  лучшей,  предназначенной  для  встречи высоких
гостей машиной была зеленая "Волга", которую рачительный Павел Ильич Романов
берег  как зеницу  ока.  На  этот раз ее водителю  была поставлена задача не
отставать от  колонны машин,  сопровождающих  Гагарина. Такую же  инструкцию
получили  водители машин  секретаря  горкома  и председателя  исполкома. Они
должны  были  составить  головную   часть  колонны  и  привезти  Гагарина  к
деревянной  трибуне  на  центральной городской площади, верно служившей  для
митингов на всех революционных праздниках.
     Уже был подготовлен список  ораторов  и заучены ими  речи.  Словом, все
хлопоты были закончены, каждый из устроителей встречи знал, что  и когда ему
делать. В  лучшей столовой города  собирались  накрыть "руководящий" стол, а
сам Павел Ильич Романов даже спич заготовил. И вдруг, как  гром среди ясного
неба, раздался звонок из области:
     -- Имейте в виду. Гагарин к вечеру должен быть в Москве. В вашем городе
он задерживаться не будет.  Так что никаких  митингов  и встреч не затевать.
Ясно?
     -- Ясно, --  упавшим  голосом произнес председатель исполкома. --  Ну а
хоть хлеб-соль вручить можно?
     -- Это можно, -- согласились на другом конце провода.
     К  полудню  городская  площадь  бурлила  от  народа. По обеим  сторонам
пятикилометровой центральной Первомайской  улицы шпалерами в несколько рядов
выстроились  встречающие.  Весь  город  высыпал на  улицы.  После  обеда над
Верхневолжском пронесся ливень,  неожиданно шумный и озорной.  Он вымочил до
нитки всех,  не  пощадив  ни  старых ни малых,  и едва  лишь  закончил  свою
бестактную проделку, как засияло солнце и  высушило  мгновенно все мостовые,
так  что не попавшему  под этот  ливень трудно было  понять, отчего в жаркий
сухой день толпятся на улицах совершенно мокрые люди.
     Было уже около пяти вечера, когда по  рядам,  от окраины до центральной
площади,  пронеслось:  "Едет!" Именно  в эту  минуту  колонна из  нескольких
легковых  машин  замедлила  скорость  перед  въездом  в  город.  На переднем
открытом кабриолете в наброшенном на военную форму пыльнике стоял Гагарин. У
наспех  сооруженной   арки   и  протянутого  над  нею   транспаранта  машина
остановилась,  и  Юрий  Гагарин,  сойдя на землю,  принял  хлеб-соль из  рук
розовощекой Нины  Токмаковой  и  чинно ее  расцеловал.  Павел Ильич Романов,
заготовивший от имени городского  исполкома  пространную  речь,  ограничился
лишь двумя-тремя приветственными фразами.
     -- Дорогой Юрий Алексеевич!  -- сказал он. -- Когда вы снова полетите в
космос, возьмите  в  кабину  своего корабля  тепло наших  сердец  и сосуд  с
волжской водой.  Тепло наших сердец будет  двигать вашу ракету  лучше любого
надежного топлива до самых далеких космических миров, а глоток волжской воды
придаст вам в космосе силу и бодрость.
     Гагарин запросто подошел к Романову, чтобы поблагодарить его  за добрые
слова, но надо же было так случиться,  что именно в эту самую минуту над еще
далекой  отсюда  городской  площадью,   над   Волгой-рекой  и  окрестностями
Верхневолжска,  в  сухом  терпком  воздухе грянул  колокольный звон.  Дружно
рявкнули большие, отлитые из  меди,  басовитые  колокола  и вслед  за  ними,
словно стая гончих,  преследующих на  охоте зверя, зазвенели, затренькали те
самые "малиновки", которыми погрозился  угостить высокого гостя дьяк  Антип.
Председатель  исполкома  болезненно  сморщился, а Юрий  Алексеевич,  вопреки
всеобщему