- отмахнулся Комков,  -- об  этом  призвании  хорошо  у
поэта одного сказано, вот забыл его фамилию:
     Земля нас награждала орденами,
     А небо награждало сединой.
     А  впрочем, давайте  лучше завтра договорим. Мне и впрямь пару часочков
не грех соснуть. Боржоми не хотите? В  наш военторг позавчера завезли, так я
пять бутылок взял.
     Горелов поблагодарил и отказался. Дождавшись, когда Василий  заснет, он
вышел из гостиницы. Надо было сдать в политотдел открепительный талон, стать
на вещевой учет, зайти к замполиту полка.
     Когда через два  часа он возвратился, Комков встретил его на пороге. На
нем была уже летная куртка песочного цвета с поблескивающей "молнией".
     -- Вот и хорошо, что пришли. Я с собой ключ брать не буду, зачем он мне
в кабине.
     -- Отдохнули хорошо? -- поинтересовался Горелов.
     Василий дружелюбно похлопал его по плечу.
     -- Да что вы меня,  как замполит или полковой врач, исследуете?  Это им
по штату положено такие вопросы перед вылетом задавать.
     --  Я  ваш  сосед,  --  с улыбкой  напомнил  Алеша,  но  Комков  и  тут
отпарировал:
     -- А дистанцию между старшим и младшим летчиком забыли?
     -- Не  забыл, Василий. Только вы  мне очень усталым сейчас кажетесь. Не
надо бы вам сегодня на ночные. И задание сложное небось?
     -- Э-э-э, бросьте-ка  причитать батенька, -- как говаривал один хирург,
вскрывая совершенно здорового  пациента.  Задание  как  всегда:  перехват  в
стратосфере. Наберу высотенку, атакую в стратосфере цель -- и домой. Так что
гуд  бай,  генносе,  если перейти  на  помесь  английского  с  немецким,  --
засмеялся  Василий. Он  пытался  произвести на Алексея впечатление  бодрого,
уверенного в  себе  человека, но тени  усталости  лежали полукружьями  у его
глаз. Поняв,  что  обмануть  соседа не  удалось,  он  вздохнул --  хочешь не
хочешь, а идти надо.
     Двери бесшумно затворились,  и  вскоре  быстрые  шаги Комкова замерли в
лестничном пролете.
     Оставшись один, Горелов распаковал свой чемодан с  нехитрым холостяцким
имуществом. Потеснив в платяном шкафу вешалки соседа, нашел место для шинели
и двух военных костюмов, штатских  брюк и рубашек. Потом написал коротенькое
письмо матери, сообщив, что доехал благополучно и вполне прилично устроился.
Покончив с делами, разделся и в одних трусах сел у окна.
     Быстрые южные  сумерки плотно обволакивали степь, принося с собой после
душного дня прохладный ветерок. Картина ночного аэродрома волновала. Алексей
пожалел, что не захватил с  собой этюдник, подрамник, краски,  кисти. Ночной
аэродром  так  и просился на  полотно! Т-образные  раздольные бетонированные
полосы были окаймлены гирляндами зеленых электрических лампочек. Эта дорожка
приветливо горевших  огоньков  бежала вперед, к самому  краю летного поля, и
казалось, дальше тоже отрывалась от земли, устремляясь вместе с  самолетом к
голубому,  ровно  мерцающему  звездному  куполу  ночного неба...  То ласково
зеленым, то предостерегающе красным, запрещающим посадку светом загоралось и
гасло  электрическое   стартовое  Т  --  издревле  знакомый  всем  авиаторам
посадочный знак. Очевидно,  это электрики опробовали  световую  сигнализацию
перед полетами.
     Почти   бесшумно,  как   большие  светлячки,  двигались  вовсе  стороны
тягачи-буксировщики,   специальные   машины,   полуторки,   выделенные   для
обслуживания   полетов,   и  немногочисленные  легковушки,  развозившие   по
аэродрому  старших  начальников.  Прожектористы  дали  яркий  желтый уч.  Он
постоял   несколько   секунд  почти  вертикально,  не  в  силах  достать  до
безоблачного звездного неба, а потом, разрубив надвое летное поле, лег почти
на бетонированную взлетно-посадочную полосу. Стойкий,  не  колеблющийся свет
выделил ровный ряд стоявших на линии  предварительного  старта истребителей.
Черные фигурки летчиков, техников и механиков суетились около них с завидной
муравьиной старательностью. Горелов подумал, что там среди них расслабленной
походкой  шагает  и  его  сосед  лейтенант  Комков.  "Не понравился  он  мне
сегодня... -- вздохнул про себя  Алеша. --  Почему он  такой утомленный?.. А
говорит любопытно. Интересный парень".
     Алеша включил настольную лампу, к которой моментально устремилась целая
эскадрилья комаров, взял со стола фотографию летчика в гроздьях мандаринов и
на оборотной стороне прочитал  выцветшую  надпись: "Родная Катя! Энное время
ты  можешь за  меня  не  волноваться. Очень  трудно дался в  бою тринадцатый
"мессер".  Не  зря  говорят, что  тринадцать  -- чертова  дюжина.  А на  том
"мессере"  был  действительно  нарисован  рогатый  черт,  и пилотировал  его
какой-то  ас, барон, что ли. Я получил в том бою легкое ранение и теперь  не
столько лечусь, сколько  отдыхаю  в Цхалтубо.  Природа  здесь чудо.  Видишь,
какие мандарины вымахали. Вот бы Ваську нашего сюда -- дал бы  им жизни. А о
тебе и не говорю. О  тебе можно  только мечтать. Обнимаю и целую. Вечно твой
Виктор".
     Алеша  бережно  поставил  фотографию  на  место,  еще  раз  полюбовался
худощавым  лицом Комкова-старшего и тотчас же с грустью вспомнил обелиск над
Днепром, белозубую улыбку отца на фотографии, хранившейся у матери. "Значит,
мы оба выросли без отцов, -- подумал он, -- с Василием стоит подружиться".
     Он  выключил  свет. Тем временем на аэродроме ночные полеты  шли  своим
чередом.  На стоянках  запели турбины.  Сначала  послышался  тонкий  плавный
свист, но вскоре обрел он силу и  превратился  в рев, водопадом обрушившийся
на окрестности.  Грозные языки  пламени вспыхнули  за соплами  самолетов,  и
загудел на  все голоса ночной аэродром. Одна за другой стали взлетать боевые
машины. По мере их удаления гул турбин становился мягче и  тоньше. К голубым
звездам полуночного неба прибавились новые: красные и зеленые. Это горели на
плоскостях истребителей заветные огоньки АНО.
     Потом на летном поле наступило затишье.  Только желтый  глаз прожектора
иногда вспарывал темень над широким полем аэродрома.
     Сонная  истома  одолела Горелова, и  он задремал. Алеше  снился  родной
Верхневолжск, яркий летний день после дождика.  Он, маленький, шлепая босыми
ногами, смеясь, убегает от настигающей  его матери.  Впереди крутой волжский
берег. Он  смело кидается  с обрыва  в реку,  долго  летит вниз  головой,  а
прохладная вода  все  не  прикасается и  не  прикасается  к  нему.  И  вдруг
небывалой силы взрыв наполняет уши режущей болью. Все уплывает в сторону:  и
мать, и река, и дождевые лужи. Горелов  открывает глаза  и  видит непонятные
багровые  отблески,  мечущиеся  по  стенам  комнаты. Вскочив  с  кровати, он
бросается  к окну и каменеет. Его  сон  действительно был  прерван  страшным
взрывом. За окном -- аэродром,  но таким еще никогда не видел его Горелов за
короткую свою службу в авиации.
     По тем же рулежным дорожкам, оглашая сиреной южную  ночь,  мчится белая
"санитарка". Впереди -- успевшая ее обогнать пожарная машина. Зябко сник луч
прожектора,  застыл неподвижно над восточной  окраиной  летного  поля,  и  в
блеклом  его свете Алексею  представилась зловещая картина. Он увидел  яркий
костер. Пламя корежило  упавший на землю истребитель  и так  быстро пожирало
легкий металл, что пожарная машина была уже явно ненужной.
     В  желтой   полосе  рассеянного  света  прожекторов  показались  темные
силуэты.  Это люди со  всех стоянок  бежали к  месту взрыва. Бежали изо всей
мочи,  хотя твердо знали, что случившегося уже не поправишь и они совершенно
бесполезны человеку, погребенному под грудой горящих обломков.
     Охваченный  смутным  беспокойством, Алеша  стремительно  оделся и  тоже
побежал  на  аэродром.  Ветер   свистел  у  него  в  ушах,  фары  обгоняющих
автомобилей слепили  глаза, а он бежал все  быстрее и быстрее,  еле  успевая
переводить дыхание. Когда он приблизился к месту падения самолета, шаги  его
стали   медленнее,  а  дыхание  тяжелее.  Пламя,  угасающее  под  струей  из
брандспойта,  уже  долизывало высокий стрельчатый киль. Пожарники разгребали
обломки. Горелов, втиснувшись в кольцо людей, увидел, как один из пожарников
положил что-то на развернутые носилки, а другой негромко, но так, что многие
расслышали, произнес:
     -- Здесь еще кисть с часами.
     И Алексей понял -- речь шла о  человеке. Нехорошее предчувствие сдавило
грудь.   В   отсветах   угасающего   пламени   появилась  фигура  замполита,
коренастого, со шрамом во всю щеку, подполковника Жохова, которому несколько
часов  назад представлялся Горелов. Замполит, подойдя,  скользнул горестными
глазами по лицу новичка и глуховатым голосом курильщика проговорил:
     -- Зря пришли, лейтенант. Не надо бы вам...
     Алексей почувствовал, как свинцовой тяжестью наливаются ноги. Мимо него
на санитарных носилках пронесли  небольшой  комок, накрытый белой простыней,
--  так  мало  осталось от  человека, находившегося  в  кабине  истребителя,
дышавшего и говорившего несколько минут назад.
     На   огромной   скорости   примчалась   "Волга".  Из-за  руля  выскочил
всклокоченный  и злой комдив. Он сегодня не  был на ночных  полетах и только
что приехал из города, расположенного в восьми километрах от летного поля --
там находилась его квартира. Кольцо людей разомкнулось, словно разрубленное,
и по образовавшейся  просеке Ефимков  тяжело  и угрюмо прошагал к обугленным
останкам  самолета.  Безмолвными тенями  его  сопровождали  замполит  Жохов,
инженер и командир полка -- щеголеватый,  с тонкой талией, черноглазый майор
Климов. Не оглядываясь на них,  огромный,  как монумент, Ефимков  односложно
спросил:
     -- Климов, вы все время держали с ним связь?
     -- Да, товарищ командир.
     -- Что он радировал?
     -- На  двенадцати  тысячах метров,  после  выхода  из  атаки,  передал:
чувствую  тряску. Потом  на две минуты связь прервалась. Я несколько раз его
запросил -- почему  молчите? В наушниках  сначала послышался стон,  затем он
очень отчетливо, хотя и слабым голосом, ответил: "Мне плохо".
     --  Это  я  знаю!  -- грубо перебил  Ефимков.  --  Еще какие детали вам
известны?
     -- Надо прослушать ленту магнитофона.
     -- Спасибо за совет! -- отрезал комдив, и даже в полумраке огромные его
белки гневно  блеснули.  -- Я  вижу,  майор, на  вас очень  плохо  действует
бессонница, если даете такие само собой разумеющиеся рекомендации. Почему не
проконтролировали лейтенанта Комкова перед допуском его к ночному полету?
     -- Он  недавно прошел  ВЛК (врачебно-летная  комиссия), -- тихо  сказал
замполит Жохов, -- кардиограмма была хорошей, да и  все другие показатели на
месте.
     -- На месте, на месте, -- грозно проворчал Ефимков, -- а где теперь это
место? На кладбище, вот где.
     Он повернулся к ним всей громадой своего мускулистого  тела  и медленно
зашагал к "Волге". Неведомая сила оторвала в эту минуту тяжелые Алешины ноги
от земли.
     -- Товарищ полковник!
     Ефимков  уже  у самой машины удивленно попридержал шаг, открыв  дверцу,
скосил на Алешу глаза:
     -- Ты-то откуда здесь взялся, Горелов?
     --  Товарищ  полковник, -- заглатывая  слова  и  от  этого  еще  больше
волнуясь,  заговорил  Алексей,  -- виноват... Я виноват. Он перед полетом не
усталость  мне пожаловался, а я не настоял, чтобы он от задания отказался, и
командиру сообщить стыдным посчитал. Виноват!..
     -- Ну и спасибо за откровенность, -- отмахнулся досадливо полковник. --
Час от часу не легче.
     Хлопнула дверца. "Волга"  с места взяла скорость  и  помчалась  поперек
аэродрома к слабо освещенным ночным окнам штабного здания.


x x x

     Горелов  не  спал до рассвета. Лежа на  спине, он  воспаленными глазами
смотрел в давно не беленный потолок.
     Почему  командир  дивизии его не  выслушал и  не  расспросил подробнее?
Почему  даже  не выругал  столь же  резко, как майора  Климова  и  замполита
Жохова?  Ведь  он,  лейтенант  Горелов, больше всех виноват, только  он  мог
предотвратить  катастрофу,  и не сделал этого. Почему он  не  забил тревогу,
узнав о  настроении Василия, не пошел к командиру  полка или его  замполиту?
Пусть  бы отстранили от полетов  Комкова и тот  бы надолго с ним из-за этого
вмешательства рассорился. Но ведь он остался бы жить. Смеялся бы и рассуждал
о полетах, женился  на  студентке  Любаше, допил  бы свой  боржоми,  которым
запасся  в военторге.  Словом, носил  бы по  земле свою молодость,  а  потом
зрелость и старость еще долгие годы.
     А  теперь обгорелые его  останки, из каких и  поклажи-то  для  гроба не
соберешь, унесли санитары.  Как  же это все  так?  Почему на него, Горелова,
никто не обрушился как на виновника, почему он должен терзаться один?!
     Алексей вскочил,  зажег свет и  заходил  по  комнате. Ему было тоскливо
среди вещей,  хранивших  на себе прикосновения Комкова, согретых  теплом его
рук, расставленных в порядке, в каком он любил. Виски трещали от боли.
     -- Василий, прости! -- прошептал Алеша.
     "Нечего сказать, хорошо  же ты  начал свою  летную службу! -- казнил он
себя. -- А в  чем,  собственно говоря,  твоя вина?  -- возник в его сознании
другой, уверенный  голос.  -- Что, собственно, произошло? Твой однополчанин,
еще не  успевший даже стать тебе другом, доверчиво открыл душу. Он  поставил
тебя в известность, что не  хотел бы летать  на истребителях этого типа, что
его  тянет  назад, к  "мигам", что на  новых машинах он устает  и  уходит на
полеты расслабленный. Ты  посоветовал ему отказаться от очередного полета  и
был им  же  за это высмеян. Мог ли  ты после  всего этого,  вопреки согласию
Василия,  идти  к командиру  полка  и  настаивать, чтобы  его  исключили  из
плановой таблицы, доказать, что этот человек, совершенно здоровый физически,
не должен летать? Что бы сказал о тебе  тот же майор Климов, замполит Жохов,
сам  Комков? Они бы посчитали  твое заявление наивным и  несерьезным. Где же
правда? Виноват я или нет?"
     За окном  серый рассвет.  Мелкий  неожиданный дождик  прибивает  тугими
брызгами  травку, а на обгоревших обломках разбившегося самолета капли дождя
как слезы.  Мрачно молчит аэродром.  В штабе полковник  Ефимков перечитывает
коротенькое донесение на имя командующего:
     "В ночь на  7  июля  1961 года во время полетов на отработку  перехвата
воздушной  цели старший  лейтенант  Комков В.В.  с  высоты двенадцать  тысяч
метров  передал о появлении тряски в самолете. Через три минуты сообщил, что
ему плохо. На  этом связь с летчиком прекратилась. Самолет упал на восточной
окраине аэродрома и взорвался. Старший  лейтенант Комков В.В. погиб. Причина
катастрофы:  потеря  летчиком  сознания.  Мною  отдан  приказ  о  проведении
тщательного расследования".
     Ночь  плывет  над страной.  Ночь приносит  радости  влюбленным,  победы
писателям  и  ученым, избравшим для своего  творчества  это  тихое  время. В
Соболевке  она  принесла смерть  молодому человеку,  рядовому летчику нашего
Военно-воздушного флота. Василий Комков с огромной высоты  падал на землю на
тяжелом,  уже не управляемом истребителе. Он сгорел в  одиннадцать  ночи. Но
огромна страна наша.  И где-нибудь,  в  одном из больших городов, в этот час
гремела  в   городском  саду  музыка,  и  какой-нибудь  замшелый  обыватель,
увидевший,  как летчик  в возрасте Василия Комкова легко и красиво кружит  в
вальсе партнершу, наверно, произнес затрепанное:
     -- Ох и везет этим  военным! И оклады,  и пайки, и  обмундирование.  Не
жизнь, а малина.
     Ночь   плывет  над  притихшим  авиационным  гарнизоном,  заглядывает  в
тридцатую комнату  гостиницы,  где  мечется  еще один  тоскующий  человек  и
пересохшим от горя голосом самого себя спрашивает: "Кто же скажет -- виноват
я или нет?"


x x x

     Еще не  было  и семи утра,  когда побледневший и осунувшийся  лейтенант
Горелов остановился  возле  знакомой  ему,  обитой  кожей  двери с дощечкой:
"Командир  дивизии".  Нет,  у  молодого  летчика  не  дрожали  колени  перед
предстоящей встречей. Спокойно и уверенно толкнул он дверь.
     Незнакомый лейтенант,  дежуривший  в  приемной  комдива,  вопросительно
поглядел на Алексея:
     -- Я вас слушаю.
     -- Мне надо видеть командира дивизии.
     -- Вас он вызывал?
     -- Нет, но у меня серьезное дело.
     -- Полковник занят в связи со вчерашним. Вы же знаете.
     -- Знаю. Я тоже в связи со вчерашним.
     Дежурный пожал  плечами и  скрылся за дверью кабинета.  Возвратился  он
очень скоро, почти тут же, и развел руками.
     -- Должен вас огорчить. Сказал: "Я в курсе, но принять сейчас не могу".
     С низко опущенной  головой поплелся Горелов в гостиницу. Что же делать,
если полковник Ефимков,  знавший его на протяжении двух лет, даже видеть его
сейчас не хочет? Значит, слишком велика его вина.
     Приближалось  время завтрака, но Алеше и думать было  противно  о  еде.
Ощущая слабость, поднялся  он  к себе на третий этаж, не  раздеваясь, лег. С
фотографии, стоящей на  столе, на него укоризненно глядел военный  летчик со
шпалой в петлицах и, казалось, говорил: "Не уберег. Как же ты это? А?"
     --  Да не  мог  же я. Честное слово, ничего больше не  мог сделать,  --
прошептал Алексей, чувствуя звон в висках и сухость во рту.
     Как  он заснул --  не смог бы сказать. Видимо, сон был хрупок,  как и у
всякого возбужденного человека. Гулких шагов  по коридору Алеша не  услышал.
Но  когда  еле-еле  скрипнула дверь, вскочил  и  замер  от  удивления.  Чуть
пригибаясь  в  дверях, в  комнату  вошел полковник  Ефимков.  Снял с  головы
фуражку, обнажив  на лбу дорожку  бисерного  пота,  глазами поискал на столе
место, куда бы  ее положить. Мохнатые,  с проседью брови его  сомкнулись над
переносицей,  отчего озабоченность на загорелом лице комдива  проступила еще
больше. Подвинув к себе стул, Ефимков сел.
     -- Ну, здравствуй, -- спокойно произнес он, оглядывая Горелова. -- Чего
же это ты на кровать в брюках да еще  обутым  взгромоздился? Я, кажется,  не
этому тебя обучал. Конец света, что ли, пришел?
     -- Кошки на сердце скребут, товарищ полковник.
     --  Кошек гони, -- мрачно изрек Кузьма Петрович, -- конца света тоже не
предвижу.  А ну-ка, дай  лоб. Что-то ты  мне  не  нравишься, парняга. --  Он
положил тяжелую ладонь на лоб лейтенанту, потом потрогал  его щеки. -- Так и
есть. Градусов тридцать девять,  не меньше. Небось южную лихорадку подцепил,
да и нервишки сдали. Врача  к  тебе  пришлю, чтобы все на  уровне было. Ну а
теперь рассказывай, зачем ко мне в кабинет ломился?
     Горелов сел на койку и откровенно поведал комдиву о своих мучениях.
     -- Полагается  в авиации по закону,  установленному самой  жизнью: если
чувствуешь, что не готов к полету, заяви об  этом и от полета откажись. Если
знаешь, что твой товарищ не готов к полету, тоже скажи об этом командиру.
     -- А я вот не сказал, -- признался Горелов.
     -- Юридически к тебе нельзя предъявить никаких претензий. А вот с точки
зрения человеческой совести...
     --  Надо  меня  судить,  --   перебил  комдива  Алеша,   но  полковник,
поморщившись, мотнул головой.
     -- Надо бы, конечно, -- сказал он спокойно, -- если бы ты промолчал.
     --  А разве  я не  промолчал!  -- горько воскликнул  Алеша. -- Разве  я
сказал о своих сомнениях командиру полка, вам или врачу?..
     -- Чудачок,  --  усмехнулся  Ефимков и зачем-то потрогал  усы. --  Врач
немедленно  бы  подтвердил,  что  Комков  физически  здоров  и  нет  никаких
оснований не допускать его к ночному полету.  Вот  ведь  фабула-то какая! --
Полковник побарабанил пальцами по коленке, потом, помолчав немного, спросил:
-- Так, говоришь, он и стихи тебе читал?
     -- Читал, товарищ полковник.
     -- Какие же?
     -- "Земля нас награждала орденами, а небо награждало сединой".
     -- Неважнецкий симптом. -- Ефимков достал из кармана старомодную трубку
с  искусно вырезанным чертом в том месте, куда кладут  табак, набил ее и, не
раскуривая, отвел влево руку. -- Если летчик выходит на полет