разговора, ты этим как бы отпугиваешь
собеседника,  --  пояснил  Рогов,  -- он теряется.  А если по ходу  рассказа
начнешь уточнять или переспрашивать, получается еще хуже. Поэтому я стараюсь
слушать и запоминать, а дома, после беседы,  в полном одиночестве записываю.
Конечно,  какие-то детали  забудутся.  Нам,  Женя,  еще  раз  надо  было  бы
встретиться для уточнения.
     Девушка смущенно пожала плечами:
     -- Вы же к нам, вероятно, еще будете приезжать?
     -- Конечно буду,  Женя,  -- подтвердил он  с  готовностью,  -- но  дней
пятнадцать  теперь  мне  придется провести в  городе. А тянуть  с уточнением
записей не хочется.
     -- Так как же быть?
     -- А вы, Женя, за это время в Москве не появитесь?
     -- Пожалуй, да. В воскресенье собираюсь в Третьяковку.
     -- Вот и чудесно! -- обрадовался Рогов. -- Я от нее недалеко обитаю. На
Комсомольском проспекте. Если сможете, позвоните. Я весь день буду дома.
     -- Постараюсь, -- пообещала Светлова не совсем уверенно.


x x x

     Если сухощавого подполковника медицинской службы Зайцева, руководившего
испытаниями в  термокамере,  заглазно именовали "хозяином пара  и вара",  то
Василия Ивановича Рябцева, работавшего в  сурдокамере, называли "начальником
одиночества".  Небольшого  роста, с  нервным очерком рта на  полном  смуглом
лице, с резкими складками, избороздившими большой лоб, слыл он за вдумчивого
и очень корректного человека.
     Алешу  Горелова,  пришедшего уточнить  сроки пребывания в  сурдокамере,
Рябцев неожиданно спросил:
     -- На гауптвахте когда-нибудь сидели?
     -- Не приходилось, -- ответил озадаченный Алеша.
     --  Ну а  в тюремной одиночке тем более, -- весело продолжал Рябцев, --
значит, опыта переносить  длительное одиночество у  вас никакого.  Тем лучше
для меня, врача-психолога. Я получу самые точные данные о вашей  способности
переносить  тишину. Зачем космонавту  проходить сурдокамеру,  вы уже знаете.
Космические полеты с каждым годом удлиняются по времени. Не за  горами день,
когда будем стартовать куда-нибудь подальше, чем в околоземное пространство.
А в любом полете космонавт одинок.  Черный воздух, бешеная скорость корабля,
ощущение невесомости  --  все  это  по-разному  отражается  на  человеческой
психике.  Значит,  нужна  закалка. Здесь,  у  нас,  так  сказать,  публичное
одиночество, --  указал он на тяжелую,  окованную металлом дверь,  ведущую в
сурдокамеру,  -- космонавт ничего  не видит и не слышит,  его  же видят все.
Каждый шаг  и  каждый вздох на  учете.  Вот эти  приборы,  -- кивнул  он  на
многочисленные  осциллографы, --  будут  записывать решительно  все:  работу
вашего сердца, дыхание, биотоки мозга, состояние нервной системы. Так что вы
постоянно будете помнить, что подконтрольны, а следовательно,  и вести  себя
станете  соответственно,  совсем не так, как вели бы себя, будучи уверенным,
что за вами никто  не подглядывает. А знаете, Алексей Павлович, как это было
бы интересно понаблюдать  за  человеком, который знает,  что его одиночество
никто не контролирует. Даже самые великие в таком одиночестве проявляют себя
необычно.  Кто-то  подсмотрел,  что Наполеон прыгает на одной ноге, один  из
наших  русских писателей-классиков  выкрикивал  по-петушиному и так далее. У
вас же будет публичное одиночество, -- назидательно повторил Рябцев.
     -- Василий Николаевич,  -- перебил его Горелов. -- Я читал, будто Титов
выучил в сурдокамере главу  из  "Евгения  Онегина". Может, и  мне чем-нибудь
запастись, чтобы скрасить свое бытие?
     Рябцев подтвердил:
     --  Да,  да... журналисты  этим  очень  умилялись. Это,  конечно,  было
эффектно -- учить  стихи. Но мы сейчас против того, чтобы космонавт приходил
в  сурдокамеру  с  книгой. Чтение  снижает суровость  испытания.  М  притом,
уважаемый  Алексей  Павлович,  позволю  себе  уверить  вас,  что  в реальном
космическом  полете  парить  с книжкой  в руке в  малогабаритной  кабине  --
удовольствие не из больших.
     -- Стало быть, пойду в камеру с голыми руками.
     -- Нет, я этого не  сказал. Кое-что мы  разрешаем. Например, лобзик для
выпиливания  и  кусок дерева в придачу. Карандаш и бумагу также... Но вы же,
говорят, живописью увлекаетесь. Что может быть лучше? Берите краски и дело в
шляпе.
     -- Значит, рисовать можно? -- оживился Горелов.
     -- Можно, можно... Да  вот посмотрите, сейчас в камере капитан  Карпов.
Чем он, однако, занимается? -- Щелкнула кнопка на  пульте, и на  голубоватом
экране  телевизора возникла часть сурдокамеры и расхаживающий по ней Карпов,
у которого уже выросла солидная борода. Карпов походил немного, потом уселся
за рабочий столик,  что-то  записал в  журнал-дневник  и откуда-то снизу, из
невидимой части  сурдокамеры, достал вытесанную из деревянного бруса  модель
трехмачтового  фрегата.  Раскрыв  перочинный  нож,  он  деловито  подстрогал
изогнувшийся, словно  под напором ветра, деревянный  парус, отдалив  от себя
игрушку,  пристально посмотрел  на  нее  и  под  нос себе  пропел  фальшивым
баритоном:
     Суждены нам благие порывы,
     Но свершить ничего не дано.
     --  Эк его на Некрасова  повело, -- прищурился Рябцев, -- бедняга еще и
не знает, что сегодняшняя ночь у него здесь последняя. Настроился подольше у
нас пожить.
     Карпов  положил на место модель фрегата, нажал на столе кнопку.  Резкий
скрежет  зуммера  наполнил  лабораторию,  и  на  пульте  управления  погасли
лампочки,  удостоверявшие,  что  телевидение работает нормально. Изображение
камеры и  сидевшего за  рабочим столом Карпова  мгновенно  пропало на  обоих
экранах.
     -- Зачем он выключил телевизор? -- поинтересовался Горелов.
     Лаборанта  смущенно  отвернулась.  Рябцев  дружески  взял  Горелова  за
локоть, отвел в сторону от пультовой установки.
     --  Дорогой  Алексей  Павлович, иногда  космонавт имеет право выключить
голубой экран. Когда ему э-э-э... это очень нужно...
     Вскоре лампочки снова зажглись, и Горелов  опять увидел на экране часть
сурдокамеры  с  креслом,  столиком  и  полочкой над  ним.  В соответствии  с
распорядком  дня  Карпов  писал  плакат:  "Тише,  нас  подслушивают!"  Потом
приблизился  обеденный  час, и он деловито,  как  истая домохозяйка,  гремел
посудой, наливал  в тарелку из термоса борщ.  Его гибкая фигура  неторопливо
двигалась на экране, из камеры отчетливо доносился стук ножа и вилки.
     -- Ну  что, Алексей  Павлович, общее представление о нашей  лаборатории
получили? -- осведомился Рябцев.
     -- Общее имею, -- согласился Горелов, -- остановка за детальным.
     -- Скоро и детальное получите -- пятница не за горами.


x x x

     Когда  плохо  писалось,  Рогов любил смотреть в широкое  светлое  окно,
выходившее  на шумный, прямой как стрела  Комсомольский проспект. Там ни  на
секунду не замирало движение. Шли люди, каких много в Москве: озабоченные  и
праздные,  веселые и  грустные,  молодые  и  старые. По  свободному от снега
зимнему стылому  асфальту  проспекта проносились автомашины  разных  марок и
цветов,  шелестели   синие  троллейбусы.  Иногда   в  этом  потоке  мелькали
челноки-мотороллеры.  Это жила Москва, единая в  своем движении, и  картина,
которую Рогов видел за окном, заражала его энергией и свежестью.
     В этот воскресный день людской поток на широком Комсомольском проспекте
отчего-то казался Лене  пасмурным,  лишенным  обычной говорливой  веселости.
Возможно,  так  и  было  на  самом  деле.  Сердитый  март упорно  боролся  с
затянувшейся зимой и никак не мог ее осилить. Словно брюзжащий старик, шипел
он на нее потеплевшим ветром, старался пробить бреши в сером  месиве низкого
неба, чтобы подарить земле  и людям  солнечное  тепло,  но  все  усилия  его
оказывались напрасными. Солнце меркло,  а низкое небо становилось все темнее
и темнее. Во второй половине дня посыпал густой мокрый снег, заставляя людей
шагать быстрее,  поднимать воротники пальто.  Крыши троллейбусов и автобусов
сделались белыми. Было  слышно,  как на улице дворники  со скрипом  сгребают
сугробы.  После четырех часов  промозглые  сумерки, перемешанные  с туманом,
опустились  на холодные глыбы зданий, мостовые и  тротуары. Первые  вечерние
огни, загоревшиеся  над столицей, тоже  казались блеклыми,  им  трудно  было
пробить кромешную мглу.
     Леня в этот день готовил для отдельного издания свои  путевые очерки об
Арктике.  Черная  лента  портативной "Эрики" пропустила  через  себя  десять
страничек с двойным интервалом,  а  на  одиннадцатой запнулась:  она  так  и
осталась недописанной.  Позабыв  об  арктических свирепых  морозах  и  своих
недавних друзьях, осваивавших  там белые просторы, Леня упорно думал:  "Нет,
она не позвонит... Слишком уже поздно, чтобы она  позвонила". Он поймал себя
на том, что волнуется,  и откровенно  спросил: "Да тебя-то, друг, почему это
взяло  за  живое? Ну не придет, сам съездишь в городок. Мало ли причин могло
ее помешать?  Да  и велика ли охота разыскивать в Москве незнакомый адрес? И
все ж таки ты волнуешься больше, чем положено".
     Он  тотчас же себе  признался, что  действительно  очень  хочет,  чтобы
появилась в  этой  комнате девушка, чтобы, выбежав  на звонок, он  увидел ее
румяное  с холода лицо  и  тающие на меховой  шубке  снежинки.  И чтобы  она
застала его именно  за "Эрикой",  рядом с которой  уже лежат первые страницы
нового очерка, названного "Белое безмолвие". Она бы сразу поняла, как удачно
полемизирует он  с Джеком Лондоном,  у  которого умышленно заимствовано  это
название.  Ведь  именно для  этого он  с  утра  наводил  чистоту  в комнате,
продумал все до мелочей, в том числе и  беспорядок на  своем рабочем  столе:
разбросанные  сувениры,  привезенные  им  из  многих стран,  и  выставленный
напоказ толстый фотоальбом с десятками экзотических снимков.
     Но время  шло,  а  никто не звонил.  Сумерки за  окном уже  значительно
погустели.  Рогов включил  телевизор  и, разочарованно  позевывая, впустил в
комнату серенаду какого-то эстрадного концерта. Певец с высокой, смахивающей
на парик шевелюрой меланхолично повествовал о том, что у него во дворе опять
дождик идет. Плакали навзрыд под этот дождик саксофоны, неистовствовал тощий
пианист. Рогов переключил программу.  На экране  заметались  в  залихватском
танце  кавказские  джигиты.  Не успели  они  завершить  последние  отчаянные
прыжки, диктор объявил кинофильм "Верные друзья". Леня выключил телевизор и,
чтобы  получше осмыслить одиннадцатую,  трудно  дававшуюся страницу,  лег на
диван и заложил руки за  голову.  От ненастной, тоскливой  погоды  клонило в
сон. Он зажмурил веки и сладко потянулся.
     Телефон взорвался длинным звонком. Вскочив с дивана, он схватил трубку,
едва не уронив ее, и совсем растерялся, услыхав знакомый звонкий голос:
     -- Это вы, Леонид Дмитриевич?
     -- Ну да, я. Самым подлинным образом я.
     -- Докладываю, что приехала.
     -- Где же вы сейчас, Женя?  Скажите. Я поймаю первое такси  и подскочу,
чтобы вам не терять напрасно времени.
     -- Спасибо, но я совсем рядом. Только что  была в магазине "Синтетика",
потом пошла по проспекту и незаметно очутилась у вашего дома.
     -- Значит, вы у подъезда? -- пересохшим от волнения голосом осведомился
Леня. -- Вы звоните из желтой будочки.
     -- Совершенно верно, из желтой.
     -- Я... я сейчас выскочу вас встретить.
     --  Да  не  надо, Леонид  Дмитриевич,  --  засмеялась  она  совсем  уже
откровенно, -- кнопку седьмого этажа я на лифте и сама в состоянии нажать.
     Он распахнул  дверь и стоял  на  лестничной  площадке до тех  пор, пока
кабина лифта не остановилась.  Женя в белой шубе и теплой лыжной шапочке, со
свертком в руках, веселая и раскрасневшаяся, шагнула к нему.
     -- Подержите мои покупки, Леонид Дмитриевич, и  укажите, где раздеться.
Впрочем, я уже вижу вешалку.
     Она вошла  в комнату, потирая порозовевшие ладони. Маленькими  веселыми
искорками сверкали на бровях тающие снежинки.
     -- Как у вас все здесь интересно! -- нараспев сказала Женя, оглядываясь
по  сторонам. Еще не было случая, чтобы человек, впервые переступивший порог
этой  комнаты,  безразлично  отнесся к Лениному  фотоискусству.  Фотоснимки,
развешанные  в продуманной  асимметричности,  сразу привлекали  внимание,  и
Женя, как первоклассница, захлопала в ладоши.
     -- Боже  мой, до чего же прелестны  эти  тигрята! Где  вы их так удачно
подкараулили?
     -- У  нас на  Амуре,  -- словоохотливо пояснил Рогов, --  специально  с
тигроловами пять дней ходил по тайге. Самку они изловили, а этих, в то время
еще совершенно бес обидных, сирот мы позировать заставили немного.
     Женя долго рассматривала африканские пейзажи, борьбу путешественников с
грозной  анакондой и  тут же рядом фотоснимок широколицего курносого парня в
тулупе на фоне бесконечных ледяных просторов.
     --  Повар полярников Леня  Луков. Мой тезка,  --  представил  Рогов, --
прошу  любить  и жаловать.  Вы и вообразить не можете,  каким  запасом юмора
обладает  этот  человек.  Зимовщики  утверждали,  что  он один  в  состоянии
заменить  эстрадную  программу.  Кулинар первого класса. Работал,  работал в
московском "Гранд-отеле" и -- добровольно  на полюс.  Мы так  и называли там
нашу столовку -- "Гранд-отель". А вот эта белая медведица довольно свирепого
нрава,  -- показал Рогов на соседний снимок, на котором зверь, поднявшись на
задние лапы, шел на объектив. -- Неприятное было свиданьице... радист ее наш
подстрелил.
     -- А вот этого зверя кто подстрелил? -- вдруг засмеялась  Женя, и  Леня
поднял  голову. С  большого цветного  фотопортрета смотрела на них белокурая
молодая женщина, словно удивляясь, что  эти двое  могут  здесь делать  в  ее
отсутствие. Что-то холодное, подчеркнуто правильное было в ее красоте, будто
сошла она с фарфоровой чашки дорогого сервиза.
     -- Это  Нина... моя  жена, --  ответил  Рогов  тихо, и  Женя  перестала
смеяться. Он помолчал и поправился: -- Бывшая жена.
     --  Бывшая,  --  повторила  за  ним  непосредственная  Женя,  --  такая
красивая, и уже бывшая.
     Рогов пожал плечами.
     --  Ей не очень-то  нравилось,  что я  такой  бездомный  бродяга. Да  и
поклонников  было  слишком  много. Один из  них оказался  удачливым.  --  Он
подумал  и  невесело  прибавил:  --  Вероятно, мне надо было  отказаться  от
профессии журналиста. Глядишь, и сберег бы красивую жену.
     Женя не улыбнулась.
     --  А  вот это что? -- воскликнула  она,  подходя к столу и  явно желая
переменить тему разговора.
     -- Зуб акулы.
     -- Что вы говорите! -- воскликнула Светлова. -- Самой настоящей?
     --  Самой  настоящей.  Той,  что  довольно  искусно  хватает на  пляжах
непослушных, далеко  заплывающих купальниц. У меня таких  зубов три. Хотите,
один подарю?
     -- И всегда будете вспоминать, какая была у вас в гостях попрошайка?
     -- Что вы!
     Рогов рад был сейчас перевернуть всю  квартиру, лишь бы вызвать  у Жени
еще две-три улыбки. И вскоре, как Женя ни противилась, пришлось ей принять и
другие трофеи:  расческу  из  настоящей  слоновой  кости, нож для разрезания
книг, ручка которого была обтянута крокодиловой кожей.
     -- Нет-нет,  пора прекратить это ограбление, --  засмеялась Женя, когда
Рогов попытался отдать ей японскую зажигалку. Потом она села за рабочий стол
и,  скользнув  взглядом по  разбросанным  вокруг  пишущей  машинки  листкам,
улыбнулась.
     --  Леонид  Дмитриевич,  "Белое безмолвие"  это  уже не ново.  У  Джека
Лондона читала. Или вы забыли про Джека Лондона?
     -- Нет, Женя. Его я и имел в виду, решив так назвать свой очерк.
     -- Почему?
     -- Да потому, что мой очерк -- это полемика с ним. Вы  помните, Женя, в
чем Джек Лондон видел свое белое безмолвие?
     Рогов  сел  напротив  своей  гостьи на  широкий  диван  и с  увлечением
продолжал развивать свою мысль.  Светлова  смотрела  на смуглое его  лицо, и
полный  искреннего вдохновения,  несколько  сумбурный Леня  казался ей очень
добрым и в сущности довольно несчастливым парнем. Еще раз искоса поглядев на
портрет,  она подумала, что  эта красивая  женщина едва ли когда его любила.
Голос Рогова до Жениного слуха доносился будто издалека:
     --  Белое  безмолвие,  по Джеку  Лондону,  это  огромное  заснеженное и
завьюженное  пространство без конца  и  края. Бредет по нему одинокий герой,
наталкиваясь на тысячи опасностей. Борется за свое существование. Он один во
всем мире. Погибнет он или выживет,  до этого ни одному черту  дела нет. Вот
что  такое  белое безмолвие у Джека Лондона.  И тут же параллельно наши дни.
Вот что на Южном полюсе случилось. Ушел у полярников  на аэродром почтальон,
а  в это время разыгралась пурга. Пять часов бушевала. Пока  восстанавливали
связь, еще час с лишним прошел.  Кинулись -- нет почтальона. От нас ушел, до
аэродрома   не  дошел.  Сбился  с  дороги,  попал  в  бурю  и  остался,  как
джек-лондонские герои, один  в белом  бескрайнем безмолвии.  Но  разве о нем
забыли? Десятки упряжек и лыжников  еще в бурю вышли на поиски. А как только
ветер  утих, все вертолеты  поднялись.  Потом я  его  в  больнице  навестил.
Спрашиваю: "Было тебе  страшно?"  -- "Да, --  говорит,  -- потому что  самое
страшное -- это нелепая смерть". -- "И ты потерял  уверенность, что победишь
в  поединке  со смертью?"  Он  на меня этак насмешливо посмотрел  и говорит:
"Во-первых,  не  было  поединка. А  было  многоборство  всех  полярников  со
смертью,  захотевшей прибрать  меня к своим  лапам. Нас было  много,  она --
одна. А самое главное,  что мне помогло  остаться в живых, так это вера, что
не бросят меня на произвол судьбы. Как я думал, так все и закончилось".
     -- Хороший замысел, --  согласилась Женя, и еще раз ее глаза скользнули
по диковинным фотоснимкам, которыми была украшена комната.
     -- Много же вы поездили по белу свету, Леонид Дмитриевич.
     Рогов одобряюще сказал:
     -- Придет время, вы больше моего поездите, Женя.
     Девушка пожала плечами.
     -- Ой, когда-то это будет! Да и будет ли еще?
     -- Будет, Женя, -- уверенно произнес Рогов, -- непременно будет. Смотрю
сейчас на вас и думаю. Вот вы сегодня бегали по городу, и в потоке пешеходов
никто нигде  вас не выделял. Прошла обыкновенная москвичка, и все тут. А что
будет  через  годик, другой?  Прохода  любопытные  не дадут на этом же самом
Комсомольском проспекте.
     -- Что вы, Леонид Дмитриевич, -- смутилась Светлова. -- К тому времени,
когда я слетаю, космонавтов станет много, они уже не будут в диковинку.
     --  А вы  хотели бы быть обязательно в числе первых? Боитесь, что у вас
получится, как во французском анекдоте?
     -- Как это?
     --  Спрашивает один француз у  другого: "Кто первый перелетел Ла-Манш?"
-- "Блерио". -- "А второй?" Молчание, никакого ответа.
     -- Нет, я этого не боюсь, -- засмеялась Женя. -- И вовсе не мечтаю быть
в числе  первых.  Первые  утверждают,  это  верно.  Но  вторые  и  третьи  в
космонавтике идут  дальше  их  и тоже  утверждают свое,  новое.  Так  же как
Гагарина именуют  сейчас  Колумбом  космоса, кого-то в  свое  время  назовут
Колумбом Луны, Колумбом Венеры, Марса...
     --  Такую дочь Земли, как  вы,  я  бы  на Марс не посылал,  --  неловко
пошутил Леня, -- это небезопасно. Ведь обратно марсиане могут не отпустить.
     Она  посмотрела на крепкие загорелые руки  Рогова  и  подумала: "Ими он
пишет  очерки о добрых людях и о природе. Лицо доброе  и доверчивое.  Такого
легко было обмануть этой женщине".
     -- Чего же я расселся, как пень? А кофе! -- вдруг всполошился Леня.
     Он сварил  кофе, достал из холодильника  торт, тарелку с бутербродами и
красноватую бутылку  рома.  Женя с  интересом рассмотрела  броскую этикетку:
заросли  джунглей и  индеец, переправляющийся на пироге  через узкий  бурный
поток. Когда он поставил на стол  две маленькие хрустальные рюмочки, девушка
предупреждающе подняла ладонь.
     --  Меня увольте,  Леонид  Дмитриевич.  Вы  еще  од