-- Не слишком ли она вас часто захлестывает? В прессу еще не давали?
     -- Нет, товарищ полковник.
     -- Денька два-три подождите.
     -- Слушаюсь.
     Рындин сел в кресло и положил перед собой сцепленные руки.
     --  Вот  орел!  Выдать  бы  ему по  первое  число,  да  что  поделаешь,
победителей не судят. Ну а теперь,  Иван Михалыч, слушай. Кажется, мы с этой
историей разобрались. И  прежде  всего  потому, что диалектика не  отвергает
случайностей, -- проговорил Рындин, стараясь подавить в голосе торжествующие
нотки,  --  и  случайности  эти иной  раз  бывают таковы,  что  в их удачное
совпадение  даже  с  трудом веришь. Прежде  всего  о документе, который  был
послан  вашему  генералу.  Председатель  поселкового  Совета  Сизов  его  не
подписывал.
     --  Вот  так да! --  подскочил  Дробышев, и  его  глаза  округлились от
изумления. -- Фальшивка?
     --  Выходит, -- подтвердил  Рындин.  -- Более  того,  подпись  под этим
документом  ни  жене  Сизова, ни его  пятнадцатилетнему  сыну тем  более  не
принадлежат. Из сотрудников Совета тоже никто не обладает похожим почерком.
     -- Что  ты  говоришь!  -- ахнул  Дробышев. -- Как в  детективе. Кому же
понадобился этот грязный розыгрыш?
     -- Вероятно, кому-то понадобился. Но я этим вопросом пока не занимался,
дорогой мой  майор. Для  меня  во  сто крат важнее  было разобраться в самой
версии. Раз  документ оказался фальшивым, значит, сомнительность обвинения в
десять раз возрастает. И вот послушай, чего я достиг за эти двое с половиной
суток, пока ты полавливал рыбку да  слушал  шахтерские  байки. Около  месяца
назад на окраине города, в котором находилось  гестапо,  где, по утверждению
мнимого Сизова, работал Павел Костров, строители рыли котлован под фундамент
для   нового  пятиэтажного  дома.   Увидели  истлевший  автомат  и  гранаты.
Естественно, кто же хочет в зрелом возрасте играть с огнем? Саперов кликнули
--  наших,   армейских.  Те  и  завершили   раскопки.  Оказалось,  строители
наткнулись на фронтовую траншею. Мин  там  не обнаружено,  но  было  найдено
очень  много  стреляных гильз, десятка  полтора лимонок,  обрывки солдатских
шинелей, полевая офицерская сумка и в  ней вот эта книжица. Посмотри  ее, но
поосторожнее, пожалуйста.
     Дробышев  с  волнением  взялся за  алюминиевую форму. На  дне ее лежала
записная  книжка. Половина коричневого переплета  была  оборвана,  и  слабые
карандашные  строки  еле-еле  угадывались  в  размытых  временем  и  окопной
сырости. К сохранившейся части переплета прилип кусок земли, и пахло от него
тленом, глубинной сыростью солдатской могилы.
     -- Там еще  была штатская кепка и  колода  карт,  -- задумчиво прибавил
полковник, -- но большой ценности карты не представляют.  Записей каких-либо
на них не обнаружено.
     -- А книжка?
     --  Книжка  свою  службу  сослужила, Иван. Наш Косичкин,  человек очень
медлительный,   но   недостаток   оперативности   возмещает   исключительным
мастерством. Да и старательностью тоже. Долго не брался за эти документы, --
видишь  ли, текучка его заела!  А две  ночи  не поспал -- и  посмотри, какой
прекрасный результат. Все восстановленные записи перепечатаны  на  этих двух
страничках, но по ним "Войну и мир" написать можно.  Что, по всей видимости,
произошло?  Траншею занял  взвод  боевого  охранения,  первый ворвавшийся  в
город. Потом  его  окружили  фашисты,  и в  неравном бою он  погиб.  Удалось
установить фамилию офицера, которому принадлежала записная книжка. Лейтенант
Пестров из Углича. Вероятно, командир взвода. Тоже двадцать с гаком считался
пропавшим без вести. Но  самое  главное --  рядом с  ними, в этом  же  самом
окопе, сражались и штатские  товарищи.  Почему они там очутились, поймешь из
записей.
     --  Можно  взять? -- почти  шепотом спросил  Дробышев. Черная  шевелюра
Рындина утвердительно заколыхалась.
     Майор   осторожно   приблизил   к   глазам   листки.   Четкие   строчки
управленческой пишущей  машинки  были резким контрастом  со слабыми  следами
карандаша на страницах истлевшей записной книжки,  которую и взять-то в руки
было  боязно.  Сжав  губы, майор  очень  медленно  читал  текст,  и  зияющие
пропусками корявые, наспех написанные фразы  глухой болью царапнули за самое
сердце. Будто раздвинулись уютные  стены  рындинского  кабинета, и он увидел
выжженную солнцем степную окраину  города,  исхлестанную струями пулеметного
огня, лезущих на  траншею с  гранатами в руках  гитлеровцев, злобно  орущих:
"Рус, сдавайс!" -- и горсточку храбрых людей в родных ему солдатских шинелях
с  пятиконечными  звездочками на  выгоревших  от  солнца  пилотках,  худых и
осунувшихся, объятых единственным порывом: не сдаваться! И он стал читать:
     "16 сентября.
     Наш  взвод ворвался  на  рассвете  в  город.  Успели  захватить тюрьму.
Фашисты решили,  что мы  -- это основная  сила, и отступили. Живыми в тюрьме
застали только пятерых. Дерутся сейчас с нами. Старший из них наш подпольщик
Павел Костров  по кличке Агроном.  Мировой парень. Дерется  как лев. Фашисты
опомнились   и  поняли,  что   мы  резко  вырвались  вперед.  Появились   их
автоматчики. Пришлось отступить. Заняли траншею на окраине и ведем бой. Наши
должны перегруппироваться и подойти".
     Затертое число, только "бря", оставшееся в первой фразе.
     "Нас   было  тридцать  шесть,   а   теперь  восемнадцать.  Из   пятерых
освобожденных  подпольщиков  остался один Костров. Вчера подбили с  ним  три
танка.  Гранаты противотанковые  кончаются. Нас  окружают  со  всех  сторон.
Танков больше не пускают, хотят взять живыми. Огонь -- не поднять головы".
     Совсем без числа.
     "Где  же наши основные  силы? Значит, наступление захлебнулось.  Слышим
артиллерию,  но  пехоты и танков нет.  Гитлеровцы  берут на измор. Сидим без
сухарей и  воды. Один только станковый наш напоен.  Костров  шутит:  "Кохаем
его, как невесту". По вечерам фашисты наглеют, в рупор  кричат: "Сдавайтесь,
обеспечим  гуманное  обращение!" Костров отвечает очередью наугад.  Ругаю --
так нельзя, патронов мало. Ни одного бесприцельного выстрела -- вот девиз".
     И еще без числа.
     "Нас  всего семеро, и кажется, нам отсюда  не  выбраться. Вчера вечером
сержант Савиных пополз  с флягой за  водой  и на полпути был  убит  осколком
мины. Жалко старика. Где-то в Сибири у него осталось пятеро детишек. Вижу из
окопа его распухшее  тело, землистое  лицо и оскаленные  зубы. Отличный  был
снайпер. Омню, как весной подо Ржевом он сутки караулил  на пасху  немецкого
полковника,  все  говорил:  "Ты  у  меня  разговеешься".  Тот,  основательно
нагрузившись спиртным, в одном исподнем вышел до ветру. Савиных не промазал.
У него на счету было шестьдесят три. Теперь -- сам. Держаться все труднее...
вот это... вечером... они идут с  гармошками, во весь рост... уже  побежали.
Не  сдадимся...  если, мама, узнаешь... деремся и погибаем,  как коммунисты.
Кострову оторвало... За Родину... нет ничего... прощай!.
     Листок дрогнул в пальцах майора. Иван Михайлович бережно положил его на
зеленое сукно письменного стола. С  минуту они молча смотрели друг на друга.
За  огромным   стеклянным  окном  кабинета,  выходившим   на  людную  улицу,
разгорался  теплый  день.  Просинь  неба  слепила  глаза, и витиеватый  след
реактивного самолета казался на ней  нарисованным.  Легкий  шум троллейбусов
доносился  снизу.  Доброе  солнце  успело нагреть  тесную  комнату, а ветер,
ворвавшийся в распахнутую форточку, казалось, принес запах степных просторов
и легкий, едва уловимый угольной пыли.
     -- Вот и все,  Воробышек,  -- заключил негромко  Рындин.  -- Видишь, ак
повернулись события. К  ордену надо Павла Кострова представлять посмертно, а
не доносы  на него писать. Еще обрати внимание  на эту стреляную гильзу. Она
была  очень тщательно закупорена  паклей, поэтому  записка, вложенная в нее,
довольно неплохо сохранилась. Я ее тебе  не отдам, разумеется. Но  фотокопии
ты получишь. Для космонавта Кострова это бесценный документ.
     Дробышев  вытащил   из  проржавевшей  гильзы   записку,   осторожно  ее
развернул. Наклонные, химическим карандашом  выведенные буквы и  рыжие следы
крови.
     "Люди  советские! К вам мое  слово. Нас  семеро,  и мы погибнем. Смерть
встречаю  в бою,  и  враг не  увидит  моей  спины.  Отдаю жизнь  за  Родину!
Воспитайте сына Володю и расскажите ему обо мне. Павел Костров".
     И  опять они  замолчали.  Рындин  растроганно моргал глазами.  Дробышев
медленно свернул записку.
     -- Какое тебе спасибо, Егор! Дорогую правду добыли твои работники.
     -- Стараемся,  -- усмехнулся  Рындин  и  виновато  прибавил:  -- Только
скоро,  видать,  на пенсию пора.  Чекист, а слеза  прошибла.  -- Он  встал и
прошелся по кабинету. Повернувшись спиной к другу, смотрел  в  голубое окно.
-- Какое солнце, а! Но и на нем  есть пятна. Вот  и в этой всей истории  еще
осталось  белое  пятно. Кто  сочинил эту фальшивку? Зачем? У Сизова  остался
только один родственник, подпись которого  пока  нам неизвестна. Дядя Сысой.
Тоже  тысяча  девятисотого  года рождения. Ровесник отцу твоего Кострова.  В
тридцать третьем был раскулачен. Из  Сибири возвратился  уже  после войны. В
Ольховке  поселяться  больше  не  стал.  Сейчас  работает  гардеробщиком  на
вокзале. Место хлебное.
     -- Но какое отношение мог  он иметь к судьбе Кострова-старшего, если не
был в этих местах в годы войны?
     -- На первый взгляд, никакого, -- пожал плечами Рындин.
     -- И все-таки... -- настороженно поднял брови Дробышев.
     Рындин обернулся, подошел к нему.
     -- Что "все-таки"?
     -- Все-таки я съезжу в Ольховку повидать нашего деда Телегу.
     -- Вот это правильно.

     Из  Ольховки Дробышев возвратился  утром следующего  дня.  На  рассвете
прошел короткий робкий дождичек,  какие выпадают иной раз в конце мая в этой
степной  полосе.  Он  прибил  пыль  у подножий  терриконов,  умыл  шахтеров,
направляющихся на смену, и оставил  капли на алых  розах в городском  парке.
Бледное  облачко  застенчиво  вилось в голубой  выси. Оживали  троллейбусы и
трамваи, а с аэродрома уже взлетел первый  пассажирский самолет  и взял курс
на Москву.
     Дробышев провел  бессонную  ночь.  Лишь  на  обратном  пути  в  тряском
"газике"  немного  подремал,  но,  разбуженный  яркой,  как  лезвие, полосой
восхода,  очнулся и не смыкал уже  больше глаз. Утро принесло ему бодрость и
свежесть. Почему таким ясным было сознание, Дробышев хорошо знал: потому что
уже не оставалось загадок. Ровно в шесть он поднял с постели Рындина длинным
звонком. Полковник отворил дверь, проворчал:
     -- А еще  раньше разбудить не мог, Иван? Ну, каковы успехи? Деда Телегу
видел?
     Майор внес в комнату  небольшой мешок,  бережно опустил на пол. В мешке
что-то звякнуло, и любопытный Рындин уверенно прокомментировал:
     -- Его  дары, конечно. -- Облачаясь  в синюю пижаму, поторопил: --  Ну,
показывай, чем дед Телега нас угощает.
     Дробышев деловито вынул из мешка белый пышный деревенский каравай, жбан
с черным густоструйным нердеком, пару рыбцов, огурцы и поллитровую бутылку с
синеватой пенящейся жидкостью.
     -- А это!  --  развел  Рындин  руками  и отступил  назад.  -- То-ва-рищ
Дробышев,  стыдитесь. Общаетесь  с космосом  на "ты",  а  приняли  в дар  от
какого-то деда бутыль с самогоном, а?
     -- Положим не от какого-то, -- прервал его со смехом Иван Михалыч, -- а
от партизанского деда Телеги, когда-то нас с тобой спасавшего. Не так ли?
     -- А! -- будто на расслышал полковник.
     Дробышев весело развел руками:
     -- Егор,  не ворчи. Я  его  тоже пытался воспитывать.  Говорю,  это  же
беззаконие,  твой самогон. А он меня остановил и засмеялся  в  бороду.  Она,
Егор, у него совершенно седая... толстовская  по форме. Засмеялся и говорит:
"А ты у меня змиевик видел, бисов сын? Опять яйца курицу учат.  Я этим делом
не занимался и не  занимаюсь.  А вот  три бутылки по дешевке приобрел, чтобы
кости старческие растирать, так думаю для костей останется, если  одну Егору
подарю.  Он  начальник  большой,  ко  мне в  три  года  раз заезжает.  Пусть
попробует нашей донецкой крепости да  и  о  том пусть не забывает, что гонят
еще по нашим селам данный напиток".
     -- Не  дед,  а Талейран,  --  захохотал Рындин,  -- всегда  выкрутится.
Ладно,  Иван.  Самогон  его  оставим для коллекции,  а  рыбца  за  завтраком
испробуем. Пока буду на стол собирать, докладывай о результатах поездки.
     Майор порылся в карманах:
     -- Прежде всего, Егор, обрати внимание на этот вот документ.
     Полковник развернул листок со штампом приходной кассы.
     --  Что  это?  Счет  за  квартиру?  Ну  и  что  же?  --  морща лоб,  он
всматривался в каракули химического карандаша. -- Постой, постой, это чья же
подпись? До чего  знакомая. А ну-ка, дай мне бумагу о Кострове. Похоже, один
и тот же почерк.
     -- Совершенно  верно, Егор,  та грязная бумага и этот  самый квартирный
счет подписаны рукой одного и того же человека. Бывшего кулака Сысоя Сизова.
А его племянник, председатель поселкового Совета Сизов, повинен лишь в  том,
что позволил  своему дядюшке, которого не слишком  уж часто пускает к себе в
дом, утащить пустой бланк со штампом.
     Рындин сличил подписи, удовлетворенно кивнул головой и возвратил своему
другу обе бумаги.
     -- А теперь,  Иван, -- за завтрак  с рыбцом, и  ты  мне расскажешь, что
заставило пойти на эту подлость Сысоя Сизова.
     -- Сначала я тебе немного про деда Телегу расскажу.
     У  них  на загляденье получился  завтрак.  Рындин с настоящей сноровкой
разделал  отсвечивающую  жиром   рыбину,  обложил  ее  на  тарелке  зелеными
перышками лука, подвинул  соль. От вареное картошки  столбом  вставал  белый
парок. Отыскалась и заветная бутылка кваса.
     --  Оно  бы,  конечно,  что-нибудь  покрепче было  бы более к месту, --
усмехнулся полковник, -- но это, если бы не было впереди рабочего дня.  Если
бы вечером...
     -- Вечером я  уже буду в Москве, Егор, -- улыбнулся Дробышев, -- сойдет
на дорожку и квасок. Он тоже под  такого  рыбца  хорош. У нас не завтрак,  а
поэма!
     -- Как ты  сказал, чревоугодник? --  засмеялся Рындин. -- Поэма? А ведь
верно.  Картошка  с огурчиками и лучком --  поэма. Квас  холодный  -- поэма.
Рыбец  --  и  того  больше.  И  вообще,  дружище,  я  за то, чтобы  находить
эстетическое решительно во всем. Даже в этом перышке зеленого лука. Погляди,
как на нем  капелька  играет. Будешь  искать  во всем  красоту --  долго  не
состаришься. Ну, рассказывай теперь про деде Телегу. Как встретились?
     -- Я бы  заблудился сейчас в Ольховке, -- задумчиво признался Дробышев,
-- совсем  не такая. Помнишь, раньше -- село как село. Сто пятьдесят дворов.
Центр на бугре. На окраине  ставок  небольшой. Повыше ставка дедово подворье
-- "обитель  купца первой гильдии",  как он шутил. А  дальше ветла у левады.
Потом  дорога  в  лес  убегает.  Дома  под   крышами   соломенными  --   как
братья-близнецы.  И  каменых всего три.  А вчера под вечер  с твоим  шофером
въехал, глазами повел  -- все  новое. Школа, Дом культуры,  кирпичный завод,
два  блочных  дома  со  всеми удобствами.  У  колхозного правления  садик  с
клумбами отгрохали сельчане.  А на той улице, по какой нас раненых Кондратий
Федорович сам вместо  лошади на телеге тащил, теперь  девчонки в капронах  и
самых моднейших кофточках щеголяют. Помнишь ту улицу?
     -- Помню, -- негромко отозвался Рындин.
     Полузакрыв глаза,  он действительно вспоминал прошлое. И взрыв эшелона,
и то, как они отходили. Было их всего четверо,  и было условлено твердо, что
двое из них, запалив шнур, уйдут в другую сторону от насыпи, а он и Дробышев
--  в  сторону  Ольховки.  Тех  двоих надежных своих  друзей  они  больше не
увидели. Погибли.  А они, раненные  при отходе,  достигли поросшей  камышами
узкой илистой речушки, выбиваясь из сил, долго брели по ее течению вверх, до
самого рассвета отсиживались потом  в густой куге, слушая то приближающийся,
то замирающий лай  немецких  овчарок. У  Рындина болело плечо, простреленное
разрывной пулей, и, впадая в забытье, он стонал, а Дробышев умоляюще просил:
"Ну, помолчи, Чалдон, совсем немного помолчи. Мы с тобой  обязательно должны
выбраться". На рассвете, сам обессиленный от  потери крови, Дробышев вытащил
товарища к окраинным ольховским избам. Кондратий Федорович Крыленко, крепкий
высокий старик, давно их ждал. "Двоих  сразу не донесу, -- зашептал он. -- А
по очереди опасно. Светает быстро. Здесь бричка. Сидайте на нее, хлопцы, а я
без коняки попробую обойтись".
     Так  и отвез  их  окровавленных,  на  свое подворье,  за что  и получил
впоследствии у  партизан  и подпольщиков прозвище дед Телега. Вот какой была
правда об этом удивительном молчаливом старике и селе  Ольховка, где ныне по
вечерам  поют звонкоголосые  девчата  в  капронах  и  парни  в самых  модных
свитерах выходят  к  ним после  страдной  полевой работы на  гулянку,  а над
крышами хат тонкими иголками встают телевизионные антенны.
     -- Как же не  помнить? -- повторил  Рындин. --  Это же  самое  лавное в
жизни... Продолжай, Иван, продолжай.
     Дробышев сделал вид, что не заметил взволнованности полковника.
     -- Так вот, Егор, село стало новым  до неузнаваемости. Это факт. Только
добрые  старые   дела  в  народе  не  забываются.  Спрашиваю  у  первого  же
шпингалета, которому  лет четырнадцать-пятнадцать  от роду, не  больше,  где
старый Крыленко  проживает, а он мне  без запинки так и режет  в ответ: "Это
вам  партизанский  дед  нужен. Дед  Телега?"  -- "Он", --  говорю.  Парнишка
показал на новый домик  под шиферной крышей. Мы развернулись и --  к зеленым
железным воротам. И что же ты думаешь, Егор? Сам навстречу вышел.
     -- Каков же? Я его действительно три года не видел. С тех пор как орден
Отечественной войны первой степени вручал.
     -- Белый  как лунь. Около восьмидесяти  уже.  Но  крепкий такой  же, ни
капельки не  согнулся.  Глаза только слезиться  стали. Прищурился,  на  меня
посмотрел и глуховатым баском своим: "До нас будете, товарищ майор?" --  "До
вас", -- говорю. "А кто ж вы такой будете, чего-то не признаю". -- "А ты, --
говорю,  --  получше  посмотри,  дед Телега!"  Он тогда  попятился,  еще раз
прищурился  и пошел на меня с растопыренными руками. "Ой, Иване, ой, дитятко
мое неразумное! Воробышек! Вот  ты какой вымахал!" Руки у деда  еще крепкие,
обнял -- кости  захрустели. Растрогался  дед. Достал  из сундука  солдатскую
гимнастерку, орден Отечественной войны надраил да к ней  привинтил. Внук его
Федяша подошел с поля. Ты, Егор, его  помнишь?  Тихий тогда был, все к нам в
подполье молоко да хлеб носил. Так вот отца  его на фронте убили. А  Федяшка
давно уже не Федяшка, а тридцатидвухлетний молодец. В лучших трактористах на
селе ходит. Жена у него Оксана на седьмом месяце дите носит. Словом, радости
на полсела.  До рассвета с Кондратием Федоровичем проговорили. Вот и всплыла
полностью  история  с Павлом  Костровым  и Сысоем Сизовым.  Когда дед Телега
приготовился  рассказывать, я его  упросил  на магнитофон  записать,  голос,
говорю, твой на память сохраню.
     -- Ну и что же он? -- засмеялся Рындин.
     --  Полюбовно согласились,  -- прищурился Иван  Михайлович.  --  Я  эту
пленку Володе и всем нашим космонавтам проиграю.  А сейчас показывай, где  у
тебя розетка, и слушай нашего друга. Лечше его я все равно не расскажу.
     Рындин  помог майору включить  магнитофон  и оба  с  застывшими лицами,
позабыв о завтраке, стали слушать чуть покашливающий старческий голос:
     -- О Павле Кострове спрашиваешь,  Воробышек? Как  же, знавал  его, даже
очень  хорошо знавал. И  сынишку Володьку  знавал.  Шустрый  был паренек, не
знаю, где только он  теперь.  Павлик Костров  был ровесником  Сысоя  Сизова,
кулацкого сынка. От его батьки, Сизова-старшего,  вся Ольховка трепетала. Из
трех каменных домов самый лучший, что под  железной крышей, ему п