список.  Он,  видимо,  безнадежно
срезался и диплома не получит. К нему они почему-то доброты  не  проявили.
Очень странно. Позвоню-ка я прямо сразу в экзаменационную комиссию. У меня
был случай, когда фамилию одного студента не включили в  ведомость  просто
по ошибке.
   Он ушел звонить, а вернувшись, с грустью покачал головой.
   - Бесполезно, - проговорил он. - Они сказали, что не обнаружили у  него
решительно никаких знаний и способностей. Я, конечно, не предполагал в нем
особенных  дарований,  но  чтобы  так  -  "решительно  никаких  знаний   и
способностей", - этого я, признаться, не ожидал.
   Собрание  было  назначено  на   одиннадцать   тридцать.   Профессорская
постепенно наполнялась, и по ней гуляли  приглушенные  шепотки  о  провале
Дика. Вновь пришедшие первым делом спрашивали у коллег, знают ли  они  эту
новость. Кое-кто говорил, не скрывая злорадства, кое-кто  -  сочувственно,
кое-кто - равнодушно. Наконец на пороге профессорской появился  Винслоу  -
он, как всегда, нес в руке университетскую шапочку, но не  размахивал  ею.
Тяжело шагая и опустив голову, он подошел к своему креслу.
   - Доброе утро, Винслоу! - весело крикнул ему  Гей,  еще  не  знавший  о
постигшем его несчастье.
   - Доброе вам утро. - Ответ Винслоу прозвучал тускло и безжизненно.
   Деспард-Смит уже встал,  чтобы  объявить  заседание  открытым,  но  Гей
поспешно сказал:
   - Разрешите мне сделать небольшое вступление. Я  хочу  подарить  нашему
колледжу - нашей великолепной библиотеке - экземпляр моей последней книги.
Надеюсь, я не ошибусь, предположив, что члены Совета уже успели ее купить?
Надеюсь, вы купили ее, Браун? Надеюсь, вы купили ее, Кроуфорд?
   Он неловко поднялся с кресла и положил книгу перед Деспардом-Смитом.
   - Пока нет, - сказал Кроуфорд, - но я видел одну или две рецензии.
   - Да-да, рецензии, - немного растерянно проговорил Гей.  -  Но  в  этих
первых рецензиях не чувствуется, знаете ли, истинной заинтересованности...
   Его растерянный тон отвлек мои мысли  от  Винслоу,  и  я  подумал,  что
старик по-настоящему волнуется - несмотря на  всегдашнюю  самоуверенность,
он до сих пор не мог без волнения думать о том, как примут  его  очередную
работу. И от возраста это чувство не притупилось -  наоборот,  стало  даже
как будто острей.
   Через несколько минут началось собрание. Нам  надо  было  обсудить  два
вопроса, касающихся церковного прихода, и несколько финансовых. Когда дело
дошло до финансов, Деспард-Смит сказал,  что  хотел  бы  выслушать  мнение
казначея.
   - Не вижу в этом необходимости,  -  пробормотал  Винслоу.  Он  даже  не
поднял головы, не глянул на нас. Зато все члены Совета смотрели на него  с
нескрываемым любопытством.
   Джего как старший  наставник  сделал  подробный  доклад  о  результатах
экзаменов. Он переходил от предмета к предмету, строго следуя кембриджской
традиции - математика, классическая филология, естественные науки... Члены
Совета знали лишь по десять-пятнадцать студенческих фамилий,  но  Джего  с
таким увлечением говорил о каждом  выпускнике,  что  увлек  все  собрание.
История. В профессорской стало удивительно тихо.
   -  ...Хочу  обратить  внимание  коллег  на   замечательный   и   вполне
заслуженный успех одного из наших студентов, - гортанно басил Джего. -  Мы
знаем, какие серьезные трудности ему пришлось преодолеть, чтобы  поступить
в университет. И я уверен, господин председатель,  со  временем  мы  будем
гордиться тем, что этот юноша воспитывался в нашем колледже.  -  Потом,  с
усмешкой  упомянув  о  героических  усилиях  Брауна,  который   подготовил
Тимберлейка к  экзамену,  Джего  заглянул  в  свои  записи,  на  мгновение
запнулся и быстрой скороговоркой закончил: - Ну  вот,  про  историков  мне
сказать больше нечего. -  После  этого  он  сразу  же  перешел  к  другому
предмету.
   Джего проявил благородство, а может быть,  даже  милосердие,  по  я  не
понял, как к этому отнесся Винслоу.  Он  сидел  не  шевелясь,  по-прежнему
опустив голову вниз. Возможно, он просто не слышал, о  чем  говорилось  на
собрании. Сам он упорно молчал,  и,  когда  мы  оценивали  годовую  работу
колледжа,  ему  пришлось  напомнить,  что  он  обязан  принять  участие  в
официальном голосовании.
   В час дня, когда мы сделали перерыв, нам подали холодный ленч; но почти
все члены Совета очень проголодались и ели с  большим  аппетитом.  Винслоу
закусывал стоя, повернувшись лицом к окну. Я заметил, что Рой  смотрит  на
него с горестным сочувствием. За последние две  недели  он  помрачнел  еще
сильнее и старательно уклонялся от разговоров с коллегами. Увидев, что  он
пристально наблюдает за Винслоу, я почувствовал тревогу; но  когда  кто-то
предложил ему распить бутылку вина и он отказался, тревога отпустила меня:
я решил, что он в состоянии сдерживаться.
   После ленча Джего сделал доклад о предварительных экзаменах. Ему задали
пару вопросов, высказали несколько высокопарных критических  замечаний,  а
потом поздравили с успехом.
   -  Разумеется,  те  молодые  люди,  чьи  работы  признаны  всего   лишь
посредственными, не делают чести нашему колледжу, - подводя  итог,  сказал
Деспард-Смит. - Однако в общем и целом мы можем считать, что наши  питомцы
успешно закончили курс. Я правильно уловил вашу мысль, старший наставник?
   - Не совсем, господин председатель. По-моему,  мы  можем  гордиться  их
успехами.
   - Вы согласны с этим, наставник? - спросил Деспард-Смит Брауна.
   - Совершенно согласен, - ответил Браун.  -  И  хочу  обратить  внимание
коллег на замечательную организационную работу декана.
   Меня неожиданно поразило слово "питомцы", и до самого  конца  собрания,
которое, впрочем, кончилось довольно быстро, я размышлял об  изменениях  в
нашем языке. Деспард-Смит пользовался лексикой девяностых годов - нынешние
преподаватели сказали бы не "молодые люди", не "питомцы",  а  "дипломники"
или "выпускники", в то время как  сами  студенты  называли  себя  в  конце
тридцатых годов "парнями" или "ребятами". В  нашей  профессорской  забавно
перемешивались языковые стили разных эпох. Старик Гей,  например,  говорил
"наверно", когда мы сказали бы "обязательно" или  "наверняка"  -  "так  вы
_наверно_  придете  завтра  в  колледж?"  -  это  слово  сохранилось  вето
лексиконе с семидесятых годов  прошлого  столетия.  Пилброу,  стараясь  не
отставать от века, пользовался по большей части новейшими речениями, а вот
Деспард-Смит до сих пор сохранял верность стилю  девятнадцатого  века:  он
постоянно повторял "ей же богу", "милейший молодой человек", "сударь мой",
"питомцы". Кроуфорд очень любил выражение "ученые занятия" - так  говорили
при Эдуарде VII. Короче, слушая речи  членов  нашего  Совета,  можно  было
реконструировать при желании лексику самых разных эпох.
   Между тем собрание кончилось.  Я  хотел  дождаться  Роя  и  поэтому  не
торопился уходить из профессорской. Винслоу неподвижно  сидел  за  столом,
как будто у него не было сил,  чтобы  встать.  Через  несколько  минут  мы
остались в профессорской втроем - Рой, Винслоу и я. Рой не сказал  мне  ни
слова, даже не посмотрел на меня - он подошел к Винслоу и сел с ним рядом.
   - Я всей душой сочувствую Дику, - проговорил он.
   - Вы очень добры.
   - И вам тоже  -  потому  что  вам  пришлось  сидеть  на  этом  дурацком
собрании. Уж я-то знаю, как это невыносимо в несчастье - быть  у  всех  на
глазах, да еще и слушать о себе людские пересуды.
   В голосе  Роя  звучало  неподдельное  страдание,  и  Винслоу  удивленно
посмотрел на него.
   - Их пересуды гроша ломаного не стоят, но  человеку-то  хочется,  чтобы
его оставили в покое, - с надрывом продолжал Рой. - Так нет же, у  нас  не
хватает на это благородства! Да я  и  вообще-то  не  верю  в  человеческое
благородство. А вы? Вы верите, Винслоу? Вы  знаете,  что  они  все  сейчас
думают, знаете? "Ну, теперь-то у него поубавится спеси", - вот что они все
сейчас думают. Они прекрасно помнят, как вы умели  их  осадить.  А  теперь
толкуют друг другу, что вы,  мол,  просто  заносчивый  грубиян,  и  ничего
больше. Да только не заслуживают они никакого внимания. Никто  из  нас  не
заслуживает.
   Его звонкий голос срывался от лихорадочного возбуждения. Винслоу  молча
смотрел на него. Потом сказал:
   - Слова людей всегда заслуживают внимания, молодой человек.
   - Ну, разумеется! В словах людей всегда есть доля правды - про кого  бы
они ни говорили! - Рой расхохотался.
   Я уже шел к нему вокруг стола, чтобы хоть как-нибудь,  хотя  бы  силой,
остановить его. Он заговорил о сплетнях про него и Джоан. Я схватил его за
плечо, но он оттолкнул меня. Он сказал, что в  трепотне  Найтингейла  тоже
есть доля правды.
   - Хотите знать _всю_ правду? - вскричал Рой. - Мы оба  страдаем.  Может
быть, вам станет немного легче...
   - Успокойтесь, Калверт! - решительно перебил его Винслоу. - Не  хочу  я
ничего о вас знать.
   - Вот поэтому-то я вам все и расскажу! - На столе перед  Винслоу  лежал
листок чистой бумаги. Рой придвинул его к себе и начал  быстро  писать.  Я
попытался помешать ему. Он выругался и крикнул:
   - Отстань,  Льюис!  Мне  надо  написать  признание!  -  Он  был  как  в
лихорадке. - Только для Винслоу. - Он написал что-то еще, расписался  и  с
кривой усмешкой протянул листок казначею.
   - У вас был кошмарный день! - воскликнул он. - Храните этот листок,  он
всегда подтвердит вам, что люди не стоят никакого внимания!
   Рой торопливо попрощался и ушел.
   - Н-да, мучительная сцена, - сказал Винслоу.
   - Через несколько минут он придет в себя.
   - Вот уж никогда не подумал бы, что  Калверт  способен  устроить  такое
позорное представление. И это что же - не в первый раз?
   Передо мной стояло две задачи - во-первых, по возможности оправдать Роя
и, во-вторых, не навредить Джего. Я открыл Винслоу только часть правды,  а
кое-что счел за благо скрыть. Я сказал, что никогда не видел Роя  в  таком
состоянии. Сказал, что его вспышка просто ошеломила меня. И вместе  с  тем
объяснил,  что  Роя  измучили  страдания  ректора  -  из-за  этого-то  он,
по-видимому, и сорвался.
   - Его считают серьезным ученым, - проговорил Винслоу. -  И  мне  всегда
казалось, что он очень приятный молодой человек - хотя  одно  время  меня,
признаться, несколько смущало его поведение.
   - Я уверен, что в его поведении не было ничего недостойного.
   - Вы знаете его лучше, чем я, - сказал Винслоу. - Надеюсь, вы правы.  И
мне кажется, что вам надо убедить его как следует отдохнуть этим летом.
   Винслоу прочитал записку Роя. Потом спросил:
   - Так, значит, эти слухи имеют некоторые основания?
   - Я ведь не  читал  его  записку,  -  ответил  я.  -  Но  нисколько  не
сомневаюсь,  что  слухи  сильно  преувеличены.  Нельзя  забывать,  что  их
распространяют люди, которых гложет зависть.
   - Возможно, - сказал  Винслоу.  -  Вполне  возможно.  Однако  если  они
получат это свидетельство, то член Совета Рой Калверт едва ли удержится  в
нашем колледже. Его наверняка отсюда выживут.
   - И вам этого хочется?
   - Я  не  утверждаю,  что  мне  этого  хочется.  С  ним  иногда  приятно
поговорить, и многие считают его серьезным ученым - чего никак не  скажешь
про некоторых наших коллег. Нет, я не утверждаю, что мне этого хочется. Но
мне, знаете ли, не хочется, чтобы ваш кандидат стал ректором.
   - Вы имеете в виду, что если вы  обнародуете  эту  записку,  то  партия
Джего уменьшится?
   - Совершенно верно.
   - Я уверен, что вы этого не сделаете, - сказал я.
   - Почему же?
   - Да потому, что вы знаете, из-за чего Калверту было сегодня так тяжко.
Уже одного этого достаточно...
   - А если конкретней?
   - Могу и конкретней. Мы оба знаем, что Калверт был сегодня не  в  себе.
Его истерзало сострадание - он видел, что вы  мучаетесь,  а  другие  этому
радуются. Кто, кроме него, отнесся к вам с сочувствием?
   - Меня не интересует, сочувствуют мне люди или нет, - отрезал Винслоу.
   Тогда я сказал:
   - Кто, кроме  него,  посочувствовал  горю  вашего  сына?  Вы  прекрасно
знаете, что Калверта очень расстроила его неудача. А  кто  еще  отнесся  с
сочувствием к вашему сыну?
   Я  решил  извлечь  пользу  из  его   несчастья.   Он   казался   совсем
обессиленным.  Он  опустил  голову  и  долго   молчал.   Потом   измученно
пробормотал:
   - Так что мне с этим делать? - Кивком головы он указал на записку.
   - Это уж вы решайте сами, - сказал я.
   - Наверно, лучше всего отдать ее вам, - проговорил Винслоу.
   Он даже не повернул головы, чтобы посмотреть, как я  бросил  записку  в
камин.



24. СПОР В ЛЕТНИХ СУМЕРКАХ

   Распрощавшись с Винслоу, я пошел к Рою. Он лежал у себя в  кабинете  на
кушетке, умиротворенный и успокоившийся.
   - Сильно я всем навредил? - спросил он.
   Он был _счастлив_. Меня это, впрочем, ничуть не удивило - я превосходно
изучил  все   стадии   его   недуга:   они   чередовались   в   неизменной
последовательности. Первая стадия - тоскливая подавленность - продолжалась
обыкновенно несколько недель или даже месяцев; потом  ее  сменяла  вторая,
при которой  подавленность  перемежалась  иногда  вспышками  лихорадочного
возбуждения, - их-то мы с Роем больше всего и боялись. Возбуждение длилось
недолго и  всегда  завершалось  каким-нибудь  неистовым  поступком,  вроде
сегодняшнего. После этого болезнь отступала, и Рой успокаивался.
   Он знал, что следующий приступ начнется только через несколько месяцев.
В первые годы нашей дружбы  -  ему  тогда  было  чуть  больше  двадцати  -
депрессия мучила его гораздо чаще, чем сейчас.  По  постепенно  промежутки
между приступами удлинялись, и ровное, веселое настроение не покидало  его
многие месяцы. Вот и сейчас он  понимал,  что  приступ  повторится  теперь
очень не скоро.
   Я чувствовал себя усталым и угнетенным. Порой мне казалось, что я  несу
слишком тяжкое бремя, - да и за какие грехи? Я сказал  Рою,  что  не  могу
вечно следить за ним и улаживать его отношения с людьми.
   Его терзали угрызения совести. Немного помолчав, он спросил:
   - Я здорово навредил Джего?
   - Не думаю.
   - Как же тебе  удалось  исправить  то,  что  я  натворил?  Ты  все-таки
удивительно искусный политик.
   Я покачал головой.
   - Это было нетрудно. Винслоу  считает,  что  на  него  никто  не  может
повлиять, но он ошибается.
   - Именно.
   -  Мне,  правда,  пришлось  применить  запрещенный  прием,  а  это   не
слишком-то приятно. Он ненавидит Джего. Но у него сейчас нет духовных  сил
на ненависть: он думает только о сыне.
   - Именно, - повторил Рой. - Можно сказать, что мне повезло.
   - Я тоже так считаю.
   - Я не простил бы себе, если бы  помешал  Джего  пройти  в  ректоры,  -
сказал Рой. - Мне очень хочется загладить свою  вину,  старина.  И  уж  во
всяком случае, теперь я не доставлю вам всем никаких хлопот.
   Вечером Рой заказал бутылку вина, чтобы мы выпили  за  здоровье  Джего.
Льюк спросил его, какое событие он хочет отметить: ему  надо  было  внести
Роев заказ в "Винную книгу". Рой усмехнулся и ответил:
   - Я хочу выпить за его здоровье, потому что чуть  было  не  оказал  ему
медвежью услугу.
   - Вот уж никогда не  поверю,  что  вы  способны  оказать  мне  медвежью
услугу! - воскликнул Джего. - Я ведь прекрасно вижу - вы очень  по-доброму
ко мне относитесь, хотя и не знаю за что. Может быть,  за  то,  что  я  не
обижаюсь на вас, когда вы меня передразниваете?
   Рой передразнивал Джего не только на вечеринках. Даже в  его  последней
реплике  послышались  сентенциозно  многозначительные  интонации  старшего
наставника - их уловили все сидящие за  столом,  и  Деспард-Смит  невольно
усмехнулся.
   Выходя из профессорской, Артур Браун раздумчиво спросил меня:
   - Как вы думаете, что Калверт имел в виду, когда  сказал  про  медвежью
услугу? Последнее время я отношусь к  его  словам  вполне  серьезно,  или,
говоря иначе, не ищу в них подвоха. А ведь еще два-три года назад почти во
всех его высказываниях таилась какая-то не  слишком  уместная  ирония.  Но
теперь я за него не тревожусь. Он стал гораздо уравновешенней. И по-моему,
скоро окончательно остепенится.
   Я решил  не  переубеждать  Брауна.  Пусть  благожелательно  и  спокойно
размышляет, предвосхищая догадки будущих наставников нашего колледжа,  что
же именно означает сегодняшняя запись в "Винной книге", подумалось мне.
   Я сказал ему, что на этой неделе  попытаюсь  разобраться  в  истории  с
Льюком. Фрэнсис Гетлиф вернулся утром в Кембридж, чтобы принять участие  в
заседании Совета, и Кэтрин, его жена, пригласила меня да обед - первый раз
после нашей январской размолвки. Я решил не упускать такой возможности: во
время дружеского обеда мне наверняка удастся спокойно рассказать  Фрэнсису
об угрозе Найтингейла.
   Гетлифы жили в собственном доме на улице Чосера; когда  я  пришел,  они
встретили меня так же радушно,  как  в  былые  времена.  Фрэнсис  принялся
разливать по бокалам херес, и, внимательно посмотрев на него, я лишний раз
убедился, что дома  он  держится  гораздо  естественней  и  проще,  чем  в
колледже. Передавая жене бокал, он глянул на нее с искренней  любовью;  от
его чопорной, но нервически напряженной надменности, которую  он  напускал
на себя, разговаривая с коллегами, не осталось и следа: он  показался  мне
доброжелательным,  спокойным,  даже  благодушным.  А  Кэтрин,  та   просто
лучилась приветливым счастьем.
   Детей уже уложили спать. Кэтрин говорила о них с огромным удовольствием
- и в то же время старалась показать мне, что ей новее не хочется утомлять
меня этим разговором. Рассказывая о детях, Кэтрин сидела в кресле с  видом
почтенной матроны - и как же сильно  отличалась  она  от  той  порывистой,
всегда чем-то взволнованной девушки, с которой  я  встретился  десять  лет
назад в доме ее отца на  Брайенстон-сквер!  Меня  привел  к  ним  ее  брат
Чарльз, мой самый близкий лондонский  друг  тех  лет,  и  это  был  первый
великосветский дом, в который я попал.
   Когда мы сели за стол, Кэтрин заговорила о своих  родных.  Давно  ли  я
видел ее брата? Потом, со спокойной грустью счастливой и уверенной в  себе
женщины, она стала вспоминать свою юность и те  годы,  когда  она  жила  в
поместье своего отца, а мы с Фрэнсисом часто гостили у них.
   После обеда мы вышли в садик, расположенный позади их  дома.  Наползали
сумерки, золотисто-багровое небо постепенно  темнело.  Теплый  воздух  был
сладок и ласков. А  неподвижно  застывшие  в  безветренном  сумраке  кусты
цветущей  сирени  заливали  садик  пряным  ароматом,  кружа   мне   голову
воспоминаниями о начале других, давно канувших в прошлое летних каникул.
   Слегка одурманенный ароматным воздухом, я  несколько  минут  молчал,  а
когда наконец собрался заговорить о Льюке, Кэтрин опередила меня:
   - Льюис, я хочу задать тебе один вопрос - можно?
   - Конечно.
   - Ты ведь согласен с Фрэнсисом насчет выборов,  правда?  Это  ведь  так
естественно для нас - добиваться, чтобы ректором колледжа стал  либерально
настроенный человек, я уверена, что ты не можешь думать иначе.
   Так значит, они пригласили меня только  для  того,  чтобы  затеять  эту
игру? Я вдруг страшно огорчился -  словно  потерял  друга,  который  после
свадьбы стал мне совсем чужим. Когда-то Кэтрин жадно слушала мои разговоры
с ее братом, она была нашим другом, нашей ученицей и  воспринимала  мир  в
точности так же, как мы. А теперь я окончательно убедился, что, став женой
Фрэнсиса, она смотрит на жизнь глазами мужа,  не  понимая  людей,  которые
думают иначе, чем он.
   - По-моему, Фрэнсис неправ, Кэтрин.
   - Если главой колледжа  станет  реакционер,  -  сказал  Фрэнсис,  -  то
благодарить за это надо будет Льюиса.
   - Разве все зависит только от меня?
   - Не прикидывайся слепым, Льюис. Если ты, как мы надеялись,  поддержишь
Кроуфорда - ректорство ему обеспечено. Потому что вместо с  тобой  в  нашу
партию наверняка перейдет еще два или три человека.
   - Я уверена в этом, - сказала Кэтр