месте не стал бы этого ждать.
   - Я и не жду, - отозвался Джего.
   - Похоже, что с этим необходимо примириться, - сказал Браун. - Надеюсь,
вам не нужно объяснять, как сильно огорчены ваши друзья.
   - Да, очень горько, - пробормотал я.
   - Большое спасибо, - обронил Джего, думая о чем-то другом.  И  вдруг  с
мучительной болью воскликнул: - Но как я навалю это  на  Элис?  Как  смогу
вынести ее страдания?
   Мы с Брауном промолчали. Джего поджал  ноги,  повернулся  и  неподвижно
скорчился на кушетке. Зазвучал колокол, возвещающий обед.
   - Я не могу идти в трапезную, - простонал Джего. - Не хочу,  чтобы  они
пялили на меня глаза.
   - Это вполне понятно, - сказал Браун.
   - А мне вот совершенно непонятно, как я и вообще-то останусь  теперь  в
колледже! - воскликнул Джего. - Ведь здесь все будет напоминать мне о моем
позоре.
   -  Я  сейчас  скажу  банальность,  -  проговорил  Браун,  -  но   время
действительно залечивает любые раны.
   - У меня нет сбережений! - выкликал Джего.  -  Я  слишком  стар,  чтобы
менять жизнь! А здесь каждый человек... каждый взгляд будет напоминать мне
о моем позоре!
   Он добавил:
   -  Видеть,  как  другой  переселяется  в  Резиденцию...  Называть   его
ректором...
   Разговор Джего с Брауном не  был  похож  на  диалог.  Джего  выкрикивал
две-три довольно бессвязные фразы, а потом на несколько минут умолкал. Ему
открывались  все  новые  последствия  грядущей  кроуфордовской  победы,  и
слушать его было очень тяжело. Когда об этом  узнают  наши  противники?  А
может быть, они уже празднуют  в  трапезной  свою  победу?  Когда  об  его
поражении станет известно в университете? А может быть, уже известно?  Кто
из его врагов  порадуется  первый?  Зачем  он  согласился  выдвинуть  свою
кандидатуру?..
   Его отчаяние было так велико, что он накинулся на Брауна:
   - Зачем вы обрекли меня на эти унижения? Ни один человек  не  заставлял
меня так страдать!
   - Я неверно оценил обстановку  в  колледже,  -  сказал  Браун.  -  Это,
конечно, непростительная ошибка.
   - Вы не имели права рисковать счастьем ваших друзей!
   - Меня всю жизнь будет мучить совесть, Пол,  -  с  глубоким  раскаянием
проговорил Браун, не пытаясь отвергать обвинений Джего.
   А тот несколько минут молчал, потом внезапно сел и пристально посмотрел
на нас.
   - Я хочу задать вам один вопрос, - сказал он. - Вы  уверены,  что  этот
человек наберет завтра утром абсолютное большинство голосов?
   - Уверен, Пол. Если мы  вообще  можем  быть  в  чем-нибудь  уверены,  -
ответил Браун.
   - Как же это так? -  воскликнул  Джего.  -  Почему  я  должен  за  него
голосовать? Почему должен отдавать ему победу? Меня втравил в это  Кристл.
Так почему же теперь-то я должен ему подчиняться?
   - Вы должны сдержать свое слово, -  сказал  Браун.  -  Мне  никогда  не
нравилась эта затея, но вы дали слово и должны его сдержать.
   - Ну, а это уж мне решать - должен я или не должен!
   - Разумеется, - по-прежнему совершенно спокойно сказал Браун.  -  Но  я
надеюсь, что вы решите его сдержать. Иначе ваши  противники  объявят,  что
Кроуфорд в подобных обстоятельствах свое слово сдержал бы, а значит, они с
самого начала были правы.
   - И вы тоже теперь считаете, что они с самого начала были правы?
   - Я, как и раньше, глубоко убежден, что они ошибаются.
   - Даже сейчас, когда узнали, что я готов нарушить свое слово?
   - Я знаю, что иногда вас обуревают искушения, от которых я, по счастью,
избавлен. Но я, кроме того, знаю, что вы умеете с ними справляться.
   - Вы настоящий друг, Артур, - с  внезапно  проснувшейся  благодарностью
проговорил Джего.
   Он посмотрел на нас измученными глазами и сказал:
   - Выходит, завтра утром я должен сам отдать победу Кроуфорду. И этим  я
тоже обязан Кристлу. Я знаю, вы  считали  его  своим  другом,  Артур,  но,
по-моему, он гнуснее их всех.
   - Я понимаю ваши чувства, Пол, -  проговорил  Браун,  -  однако  вы  не
правы.
   - Неужели вы даже теперь готовы ему доверять?
   Браун улыбнулся грустно, иронично и мудро,  этой  улыбкой  он  дал  нам
почувствовать, что будет доверять Кристлу так же осторожно, как и  раньше.
Браун неплохо изучил своих друзей и прекрасно знал,  что  они  всего  лишь
люди, а поэтому от  них  можно  ожидать  и  предательства,  и  беззаветной
преданности. Люди всегда остаются людьми. Понимая это,  Браун  никогда  не
падал духом, но в  его  спокойном  оптимизме  я  не  раз  замечал  оттенок
грустной иронии.
   - А как же _вы-то_ будете теперь здесь работать? - спросил его Джего.
   - Пол, - мягко ответил ему Браун,  -  мне  было  очень  важно  добиться
вашего избрания, и я не смог этого сделать. Вы, безусловно,  имеете  право
меня обвинять, но не забывайте, что и мне  первое  время  будет  здесь  не
так-то легко. Меня глубоко огорчают наши разногласия  с  Кристлом.  И  мне
очень тяжко сознавать, что  ректором  станет  Кроуфорд.  Короче,  если  не
считать вас, я больше, чем кто бы то ни было, удручен нашим поражением.
   - Это же очевидно, - поддержал я Брауна.
   - Но я не собираюсь удаляться в пустыню, - проговорил Браун. -  Нам  не
повезло, к тому же мы далеко не лучшим образом вели предвыборную борьбу, и
я никогда не прощу себе ваших мытарств. Но это случилось, Джего, и с  этим
необходимо  смириться.  Мы  не  дети,  и  нам  придется  ладить  с  нашими
коллегами, потому что работать мы будем вместе.
   - Что же касается меня, - сказал  он,  -  то  я  постараюсь  как  можно
быстрей восстановить в колледже мирную рабочую атмосферу. Я понимаю  -  на
это потребуется время.  К  сожалению,  года  два-три  мы  наверняка  будем
разъединены.
   Джего глянул на своего самого последовательного приверженца. Каждый  из
них переживал поражение по-своему. Последние слова Брауна были  для  Джего
пустым звуком: они не имели отношения к его  несчастью.  Джего  чувствовал
себя беспредельно одиноким.
   Браун видел, что Джего невыносимо страдает, но больше не утешал его. Он
сделал все, что мог. Он сказал мне:
   - Я всегда говорил, что результаты выборов нельзя  предрешать  заранее.
Вы ведь, наверно, помните мои предостережения?  К  несчастью,  я  оказался
прав.
   Он искренне сочувствовал  Джего,  очень  тяжело  переживал  собственное
поражение, и все же - я уверен в этом - ему было приятно, что он  оказался
таким дальновидным.
   Зазвонил телефон. Жена Брауна спросила  его,  почему  он  опаздывает  к
обеду. Браун сказал, что ему совестно бросать сейчас Джего, но я  пообещал
отвести его к себе и накормить.



44. СТЫД И ОТЧАЯНИЕ

   Джего сидел у камина. Отблески пламени  временами  освещали  его  лицо,
сглаживая тяжелые, резкие морщины. Он глядел в огонь и отрешенно молчал. Я
выкурил сигарету, потом другую. А потом тихонько, как  если  бы  он  спал,
вышел из комнаты и спустился  в  кухню  -  посмотреть,  чем  я  смогу  его
накормить.
   Еды у меня почти не было -  об  этом  позаботился  Бидвелл.  Все  же  я
обнаружил хлеб, немного сыра и масла, а в маленькой  баночке  -  к  своему
удивлению - немного икры (подарок одного из учеников), которая, видимо, не
понравилась Бидвеллу.
   Поставив поднос на столик возле камина, я сходил за  бутылкой  виски  и
стаканчиками. Когда я вернулся, Джего уже начал есть.
   Он  ел  сосредоточенно,  истово  и  жадно,  словно  после  многодневной
голодовки. И упорно молчал - только благодарил меня, если я  подливал  ему
виски или протягивал нож. Съев половину булки и  большой  кусок  сыра,  он
посмотрел на меня с юношески наивной улыбкой.
   - Большое спасибо, - проговорил он.
   И опять улыбнулся.
   - До сегодняшнего вечера, -  сказал  он,  -  я  мечтал  устроить  после
выборов банкет для своих друзей. Разумеется, мне пришлось бы  сделать  это
втайне от наших бывших противников. Им нельзя... было  бы  очень  скверно,
если б мы напомнили им, что еще недавно колледж был разделен на враждующие
партии. А все-таки банкет для своих друзей я устроил бы непременно.
   Джего говорил спокойно и бодро, точно он решил  отдохнуть  и  на  время
отринул от себя страдания. Мне было ясно, что он все еще  _надеется_,  все
еще  не  прочувствовал  до  конца,  что  банкета  не  будет.  Я  знал   по
собственному  опыту,  как  медленно   человек   осваивается   с   жестокой
действительностью. Он предвкушает радость и, в последнюю минуту  лишившись
ее, долго не может с этим свыкнуться. Но вспышки иллюзорной надежды только
оттеняют его мрачное отчаяние. Через несколько минут наивная улыбка  Джего
угасла и он сказал:
   - А теперь вот оказывается, что никакого банкета не будет. И я не знаю,
как мне вести себя с друзьями. Не знаю даже, остались ли у меня друзья.
   Не такой гордый человек гораздо легче перенес бы этот удар, подумал  я.
Он мог бы довериться друзьям, мог бы найти утешение в их любви, жалуясь им
на неудачи или проклиная свою судьбу.  Да,  любому  другому  человеку  это
облегчило бы жизнь, но Джего не разрешал себе раскрываться перед друзьями,
никогда не искал у  них  сочувствия,  а  тем  более  жалости.  Ему  мешала
гордость - однако человек часто мечтает получить именно  то,  что  в  силу
своего  характера  принять  не  может.  Джего  был  добр  и  отзывчив,  но
сочувственного отношения к себе решительно не переносил. По  склонности  к
драматическим эффектам он мог раскрыться, словно артист  на  сцене,  перед
многолюдной аудиторией - и не признавал дружеской близости с  каким-нибудь
одним человеком. Его не устраивала дружба на равных: он мог дружить только
покровительствуя, только свысока. Многие люди ставили ему это в вину -  не
потому ли, что завидовали его гордости?
   - Неужели вы думаете, что нам важно, какая у вас должность?  -  спросил
я.
   - Конечно, нет, Элиот, - ответил он. - И все  же  спасибо  вам  за  эти
слова.  -  Но  на  самом-то  деле  мы  не  были  его  друзьями.  Мы   были
приверженцами, молодыми людьми, которым он с удовольствием  помогал  -  не
больше. "Мой молодой друг" - вот как он назвал бы каждого из нас,  если  б
ему пришло в голову определить  для  себя  наши  отношения.  Браун,  самый
полезный и надежный его сторонник, под это определение никак не подходил -
и Джего было трудно общаться с Брауном.  Легко  ему  было  только  с  теми
людьми, которым он протежировал.
   - Неужели вы думаете,  что  мы  судим  о  людях  по  их  должностям?  -
продолжал я. - Неужели не  понимаете,  что  Калверту  и  мне  безразлично,
называют вас ректором или нет?
   - Именно это я и хотел от вас услышать, - откровенно  признался  Джего.
Он, по всей вероятности, старательно растравлял свою рану. Ему  рисовались
картины  его  будущих  унижений  -  он  представлял  себе  свой  позор  со
сладострастием человека,  качающего  больной  зуб.  Еще  бы!  -  ведь  его
должность отдадут теперь Кроуфорду.
   _Его_ должность - он верил в это с наивной беззащитностью ребенка.  Его
титул достанется Кроуфорду,  и  ему  придется  слушать,  как  мы  называем
Кроуфорда ректором. Он не забывал об этом ни на секунду. Кроуфорд - вместо
него -  будет  председательствовать  на  официальных  собраниях,  Кроуфорд
займет его место в трапезной... Ну мог ли он это вынести? Мог  ли  обедать
за одним столом с узурпатором?
   А встречи со знакомыми на улицах? Через неделю эту новость  узнают  все
его университетские коллеги. Он уже  слышал,  как  они  говорят  ему  -  с
затаенной  издевкой,  с  безжалостным  сочувствием:  "Я  очень   удивился,
коллега. У меня  не  было  сомнений,  что  выберут  именно  вас".  Кое-кто
прочитает объявление в газете. Добро бы он надеялся молча! Нет, он не  раз
проговаривался о своих надеждах. А  молва  припишет  ему  и  то,  чего  он
никогда не  говорил,  -  со  временем  эта  история  украсится  пикантными
подробностями, обрастет ехидными домыслами. Ну да,  это  случилось  в  тот
год,  когда  избрали  Кроуфорда,  -  Джего  считал,  что  ректорство   ему
обеспечено, и уже заказал мебель для Резиденции,  а  Кристл  опомнился  по
дороге в церковь и рассказывал потом, что чуть не совершил самую идиотскую
в своей жизни ошибку.
   Вот как о нем будут вспоминать. И весьма вероятно,  что  _только_  так:
высокой должности он теперь уже никогда не добьется,  детей  у  него  нет,
выдающихся научных работ тоже...
   Время шло, через каждые пятнадцать  минут  звучали  куранты,  а  Джего,
томимый стыдом и отчаянием, неподвижно сидел у камина и глядел в огонь. Он
мучился, как юноша, переживающий первую душевную травму,  потому  что  был
по-юношески беззащитен перед жизнью.
   Когда ранена гордость, человек терзается острее, чем от  душевных  ран,
думал я, сидя рядом с Джего у камина и не умея облегчить его страдании. Но
уязвленную гордость время излечивает  бесследно,  а  душевные  муки  могут
ввергнуть человека в пучину отчаяния, из  которой  ему  уже  не  выбраться
таким же, каким он был раньше. Я видел, что Джего  именно  отчаялся  -  ни
гордость, ни рассудок спасти его не могли.
   Сейчас его пугали встречи со знакомыми - но такие раны  легко  исцеляет
время. Легко и бесследно. А вот душевная рана, даже зарубцевавшись, делает
человека немного иным и, как правило, обедняет его чувства. В бурном  море
повседневных житейских забот Джего и раньше вел себя не очень-то  уверенно
- ему было трудно отстаивать свое место под солнцем среди  грубоватых,  но
по-житейски мудрых людей, среди таких людей он всегда начинал  сомневаться
в своих силах. Эта неуверенность определяла почти все его поступки, именно
из-за нее он не смог добиться известности, которой он, как  ему  казалось,
заслуживал. Очень медленно, с большим  трудом  обретал  он  уверенность  в
своих силах. И все же добился уважения людей - к пятидесяти годам он почти
поверил в это. Нынешние выборы стали для  него  глубоко  символичными.  Он
словно  одержимый  жаждал  победы  -  избрав  его  руководителем,  коллеги
признали бы, что он лучший среди них. Когда Кристл  с  Брауном  предложили
ему  баллотироваться  в  ректоры,  он  вдруг   ощутил   небывалый   прилив
уверенности и решил, что это  только  начало  его  блестящей  карьеры.  Он
заранее торжествовал.
   В  нем  проснулось  честолюбие,   и   вскоре   он   люто   возненавидел
продиктованный честолюбием  путь,  потому  что  разочарования,  тревоги  и
унижения возрождали его неуверенность  в  своих  силах.  Но  ему  помогали
держаться мысли об его приверженцах и о той высокой должности, которую они
для него завоюют. Партией его приверженцев руководили Кристл и Браун - вот
что очень подбадривало его и помогало  преодолевать  внутренние  сомнения.
Ему не нравился Кристл, у них не было  ничего  общего,  и  все  же  Кристл
боролся за его победу - значит, он внушал уважение даже чуждым ему  людям!
Джего возмущали повадки  Кристла,  он  считал  его  грубым  и  примитивным
политическим дельцом, однако, даже возмущаясь, он с радостью думал:  "Этот
человек верит в меня! Этот практичный и ловкий делец хочет, чтобы  я  стал
руководителем, колледжа. Если уж даже такие люди  верят  в  мои  силы,  то
почему же я-то должен сомневаться?"
   И вот сегодня Кристл отнял  у  Джего  недавно  обретенную  уверенность.
Сможет ли он снова  уверовать  в  свои  силы?  Теперь  ему  будет  гораздо
труднее, чем год назад, когда его увлекло честолюбие и  он  не  раздумывая
вступил в борьбу.
   Мы молча сидели у камина до одиннадцати  часов.  В  одиннадцать,  сразу
после того, как отзвонили куранты, Джего опять заговорил о своей жене -  в
первый раз он вспомнил про нее еще у Брауна.
   - А дома меня ждет Элис, - проговорил он. - Мне предстоит  обрушить  на
нее это горестное известие. Я всю жизнь старался не  огорчать  ее.  И  вот
заставлю глубоко, невыносимо страдать.
   - Вы думаете, она не поняла, что стряслась какая-то беда?
   - Если и поняла, то ей не будет от  этого  легче  -  когда  она  узнает
правду.
   - Она выдержит, - сказал я. - Именно потому, что страдать ее  заставите
вы.
   - Это еще страшней.
   - Для вас. Но не для нее.
   - Если бы беда пришла со стороны, -  сказал  Джего,  -  я  не  стал  бы
волноваться. Элис всегда необычайно стойко переносила любые невзгоды. Если
б колледж сегодня закрылся, а у нас не было бы никаких  сбережений,  я  не
задумываясь сказал бы ей об этом, и она ничуть бы не  испугалась.  Но  тут
все гораздо хуже.
   Я не спросил его - почему.
   - Неужели вы не понимаете, - воскликнул он, - что она обвинит  во  всем
себя?
   - Ей надо объяснить, что она тут ни при чем, - сказал я. -  Мы  с  Роем
растолкуем ей, как было дело.
   - Она вам не поверит. Ни одному из вас. - Джего помолчал. - Она и  мне,
наверно, не поверит.
   - Но попытаться-то все-таки стоит, правда?
   - Вряд ли кто-нибудь сможет ее переубедить, - вздохнув, сказал Джего. -
Обычно она мне верит... пока я не заговариваю о ней самой. Она  так  и  не
обрела душевного спокойствия. Может быть, мне нельзя было на ней жениться.
Не знаю. Я надеялся дать ей счастье - и не сумел.
   - Я понимаю, о чем вы говорите.
   - Да, вы-то наверняка меня понимаете, - сказал Джего, и  мягкая  улыбка
стерла на миг маску страданий с его лица.
   - А по-моему, ни с кем другим она не обрела бы такого полного  счастья,
как с вами.
   - Я провел с ней самые трудные часы в  ее  жизни,  -  сказал  он.  И  с
отчаянием добавил: - До сих пор мне удавалось не огорчать ее! Господи,  да
будь я самым жестоким человеком на свете, я не смог бы ранить ее  больней!
Я не вынесу этой пытки, не смогу смотреть ей  в  глаза.  Она  будет  тяжко
мучиться, а чем я ее утешу?
   Он сидел, подперев подбородок ладонями, и смотрел в огонь. Прошло минут
десять. Потом, словно паузы не было, он сказал:
   - Да, если б не она, я перенес бы свое поражение гораздо спокойней.



45. ВЫБОРЫ

   В день выборов я проснулся еще до рассвета. У главного  входа  слышался
стук открываемой и закрываемой двери, во дворике раздавались  приглушенные
голоса, позвякивали ключи - было шесть часов утра, в это время  на  работу
приходят слуги. Заснуть  мне  больше  не  удалось,  хотя  накануне  я  лег
довольно поздно, потому что  пересказывал  Рою  последние  новости.  Слуги
разошлись, во дворике за моим окном стало тихо, и вскоре по  краям  жалюзи
пролегли светло-серые полоски - начинался рассвет.  В  комнате  постепенно
становилось все светлей, а я лежал без сна, слушая равнодушно-бодрый  звон
курантов, и меня грызла тревога... но тревожиться-то было не о чем, потому
что никаких надежд у нас уже не осталось.
   Рассвет разгорался; во дворике то и дело слышались шаги - уже не только
слуг: я узнал твердую и стремительную походку Кристла.  Почему  он  явился
так рано?.. В общем, я искренне обрадовался, когда в комнату  на  цыпочках
вошел Бидвелл. После обычного утреннего приветствия он спросил:
   - Так стало быть, сегодня у нас выборы, сэр?
   - Да, Бидвелл, выборы.
   Он стоял возле моей кровати и плутовато, но почтительно улыбался.
   - Нам, конечно, не следует соваться не в свое дело, сэр, - сказал он, -
а только мы все равно обсуждали, кто у нас теперь будет ректором.
   - Вот как?
   - Они, конечно, оба замечательные джентльмены, сэр. Мистер Джего  очень
видный джентльмен. У нас все слуги говорят, что никто не слышал  про  него
ни одного худого слова. - Он внимательно наблюдал за мной, и лицо  у  него
было спокойное и простодушно-лукавое.
   - Мистер Кроуфорд, он тоже очень видный  джентльмен,  сэр,  -  поспешил
сказать Бидвелл, когда понял, что я ему не отвечу. Он не хотел  ошибиться.
- У нас говорят, сэр, что они оба очень видные джентльмены. Мы за любого с
удовольствием выпьем, сэр, кого бы вы ни выбрали.
   Я встал, побрился и  надел  свой  самый  строгий  костюм.  Удивительно,
подумалось мне, как покорно мы следуем устоявшимся обычаям -  даже  те  из
нас,  кто  не  придает  им  значения.  Дворик  перед  моим  окном  казался
безрадостным и  серым  в  скудном  свете  декабрьского  утра;  на  внешний
подоконник упал сухой листок. Сегодня Бидвелл рано затопил  камин  в  моей