какая-нибудь  формальная  отговорка,
прикрывающая его нежелание участвовать в выборах. Но специально приехать в
Кембридж и ворваться ко мне среди ночи, чтобы объявить о своем  решении!..
Все еще не придя в себя, я машинально спросил:
   - И что же вы намерены делать?
   - Голосовать за Кроуфорда, - не задумываясь ответил Пилброу. -  У  него
прогрессивные взгляды. Он всегда их придерживался. В этом смысле мы вполне
можем на него положиться.
   Я попытался собраться с мыслями, чтобы переубедить его. Я повторил  ему
все аргументы, которыми пользовался в споре с Гетлифом.  Потом  подумал  и
привел еще один довод, который, по моим расчетам, мог  повлиять  на  него:
сказал, что молодежь - Калверт и Льюк - поддерживают Джего, напомнил  ему,
что он всегда шел в ногу с молодежью. Ничто не помогало: он  возражал  мне
взволнованно и немного сбивчиво, но твердо стоял на своем.
   Тогда я сделал еще одну попытку:
   - Вы ведь знаете, что положение в мире тревожит  меня  не  меньше,  чем
вас. Если только это возможно.
   Пилброу понравилась моя последняя реплика, и он улыбнулся.
   - Ведь знаете, правда?
   - Конечно, знаю. Конечно. Больше, чем этих...
   - Нет-нет, - сказал я. - Не больше, чем Гетлифа или юного Льюка.  Но  и
не меньше. Зато я принимаю политические события даже ближе к  сердцу,  чем
вы. Для меня они становятся последнее время как бы личной трагедией.
   - Правильно! - воскликнул Пилброу. - Совершенно  правильно!  События  в
мире должны быть поистине чудовищными, чтобы человек начал воспринимать их
как личную трагедию. А сейчас...
   - И тем не менее, - прервал его я, -  они  не  должны  влиять  на  нашу
университетскую жизнь. Нам надо  выбрать  в  ректоры  наиболее  достойного
человека. - Я замолчал, надеясь, что это произведет на него впечатление. -
Вы ведь не будете отрицать, что вам всегда нравился Джего?
   - Не буду, -  сейчас  же  согласился  Пилброу.  -  Он  очень  сердечный
человек. Поразительно сердечный.
   - А как вы относитесь к Кроуфорду?
   - Равнодушно.
   - У него прогрессивные политические взгляды,  -  сказал  я.  -  Но  вам
известно не хуже, чем мне, что ему не нужна  человеческая  культура.  Если
завтра исчезнут все книги, без которых вы не мыслите себе жизни, он  этого
просто не заметит.
   - Пожалуй. И все же... - В карих глазах Пилброу блеснула растерянность.
   -  Во  всех  наших  разговорах  вы  неизменно   подчеркивали   значение
человеческой личности. Вам ведь не придет в голову отрицать, что  Джего  и
Кроуфорд - очень разные люди. А теперь получается, что для вас абстрактная
политическая программа важнее личности.  Значит,  личности  вы  больше  не
придаете никакого значения?
   - Мы всегда чем-нибудь поступаемся. - Пилброу  нашел  способ  защиты  и
заговорил с прежней уверенностью. - Если мы не пожелаем ничем поступиться,
то в конце концов потеряем все.
   Я решился на крайнее средство:
   - А что ждет Джего?
   - Разочарование...
   - Вы прекрасно знаете, что не только разочарование.
   - Да. Не только.
   - Вас это даже не огорчило бы - ни  сейчас,  ни  в  юности.  Верно?  Вы
всегда были в себе уверены - не то что Пол Джего. Ни  чины,  ни  должности
вам для самоутверждения не нужны. Вас никогда не привлекало ректорство или
президентство в  каком-нибудь  фешенебельном  академическом  клубе.  Такие
люди, как вы, не стремятся к должностному  могуществу.  А  вот  Джего  эта
поддержка очень нужна. Больше того - _необходима_. Трудно даже представить
себе, как он будет мучиться, если его не изберут в ректоры. Вы вот сказали
- разочарование. Нет, Пилброу, для него это будет страшным, сокрушительным
ударом.
   Я помолчал и спросил:
   - Вы согласны со мной?
   - Согласен, - нехотя ответил Пилброу.
   - И что же?
   - Я ему очень сочувствую, -  сказал  Пилброу.  -  Но  со  временем  все
забывается. Они всегда...
   Он говорил равнодушно, почти беззаботно, и я понял, что ничего  у  меня
не вышло. Через несколько минут к нему вернулась  уверенная  энергичность,
его глаза вспыхнули, он весь подобрался и напористо, резко проговорил:
   - Я почувствовал бы себя жалким  предателем,  если  кто-нибудь  мог  бы
сказать, что в трудную минуту я не поддержал единомышленников. У меня мало
сил,  но  я  сделаю  все,  что  смогу.  Надеюсь,  несколько  лет  в   моем
распоряжении еще есть.
   Я понимал, что ничего у меня не вышло. Все было кончено.  Теперь  никто
не переубедил бы Пилброу. Он твердо и  бесповоротно  решил  голосовать  за
Кроуфорда.
   По я  понял  и  кое-что  еще.  Энергичность  Пилброу  вызывала  у  меня
восхищение,  я  с  завистью  думал,  что  вряд  ли  буду  таким  бодрым  и
решительным, когда мне перевалит за семьдесят... однако сегодня я в первый
раз обнаружил, что возраст уже изменил и его.
   Два-три года назад он не  сказал  бы  в  разговоре  о  Джего,  что  "со
временем  все  забывается",  словно  человеческие  чувства  казались   ему
надоедливой обузой. Но сейчас они казались ему именно обузой - вернее,  не
обузой, а чем-то мелким, ненужным  и  отчасти  смешным.  Так  изменил  его
возраст. Он был человеком сильных страстей, но  они  постепенно  умерли  -
все, кроме одной, самой глубокой, - хотя никто, и прежде всего он сам,  не
считал его стариком. А чуждые ему чувства других людей не вызывали отклика
в  его  душе.  Он  считал  их   слишком   легковесными.   Очень   немногое
представлялось ему теперь важным. Как зрелый  мужчина  со  снисходительной
усмешкой вспоминает свою первую любовь - потому что  уже  не  способен  на
искреннюю, самозабвенную страсть, хотя когда-то пережил много  радостей  и
страданий, - так Пилброу, этот чрезвычайно пылкий  в  прошлом  человек,  с
холодной усмешкой смотрел теперь на страсти еще не старых людей.  В  жизни
каждого человека наступает такое время, когда он вдруг  обнаруживает,  что
вместо отзывчивости и участия к другим он ощущает в сердце только  пустоту
равнодушия. Он выглядит почти так же, как десять лет назад, он  еще  верен
своим наиболее глубоким привязанностям... но этих  привязанностей  у  него
остается все меньше, и он уже не может скрыть от себя, что  превратился  в
старика.
   Временами Пилброу не скрывал этого от себя. Просто не мог скрыть. И еще
ревностней оберегал те свои чувства, которые  по-прежнему  его  волновали.
Чувства, которые умирают последними. Пилброу помог  в  своей  жизни  очень
многим людям, он всегда стремился к добрым  делам,  постоянно  боролся  со
своим эгоцентризмом и плотскими страстями, но больше всего  гордился  тем,
что  "в  трудную  минуту  поддерживал  единомышленников",   борющихся   за
социальную  справедливость,  -  эта  мысль  отчетливо  прозвучала  в   его
последней реплике. Он сумел выразить в ней свою нынешнюю сущность: возраст
освободил его от "ненужных" страстей, и он целиком отдался самому  важному
делу. Но при этом он думал о  себе  самом  даже  больше,  чем  откровенные
эгоисты. Он был добр, отзывчив и щедр - но никогда не  забывал  проверить,
как его поступки выглядят со стороны. В ту ночь я был  слишком  расстроен,
чтобы разбираться в своих  ощущениях,  но  потом  понял,  что  осудил  его
чересчур строго. Многие люди считали его необычайно добродетельным, а  мне
он  попросту  очень  нравился:  я  видел  в  нем  любезного,  доблестного,
порывистого и удивительно сердечного человека, который постоянно обуздывал
себя, чтобы не лишиться самоуважения.
   Пилброу не заметил, что я очень расстроен, и долго  рассказывал  мне  о
каком-то хорватском писателе, а около четырех часов  утра  вдруг  объявил,
что давно мечтает как следует выспаться, и ушел.
   Я был слишком удручен, чтобы спать, и решил разбудить Роя Калверта. Вот
мы и поменялись ролями, подумал я, вспомнив, как он будил меня  по  ночам,
когда его мучила депрессия. Я поднялся к нему и открыл дверь его  гостиной
- в камине дотлевали слабо мерцающие угольки. Рой,  видимо,  развел  очень
большой огонь и работал допоздна. На столике у  камина  лежала  корректура
его книги о литургии, и, глянув на первый  лист,  я  увидел  посвящение  -
ПАМЯТИ ВЕРНОНА РОЙСА.
   Рой мирно спал. Бессонница не мучила сто с прошлого  лета,  а  когда  у
него не было бессонницы, он спал как ребенок. Я будил его довольно долго.
   - Ты зачем мне снишься? - открыв глаза, спросил он.
   - Я тебе не снюсь.
   - Ну, тогда я еще посплю. А ты спасай мои  книги.  У  нас  ведь  пожар?
Пусть пока горит, мне надо поспать.
   Он был румяным и по-детски  взъерошенным  -  слегка  поредевшие  волосы
ничуть его не старили.
   - Мне что-то здорово  не  по  себе,  -  сказал  я,  и  он  окончательно
проснулся.
   Пока он вылезал из постели  и  натягивал  халат,  я  передал  ему  свой
разговор с Пилброу.
   - Плохо. Очень плохо, - сказал Рой.
   У него все еще слипались глаза; мы перешли в гостиную, и он  сел  возле
камина, чтобы унять знобкую дрожь.
   - Так что мы будем делать, старина?
   - Кажется, победа ускользнула от нас. Я очень тревожусь за Джего.
   - Именно. Но твоя тревога ему не поможет. Что мы предпримем?
   Он вытащил кубики и передвинул Пилброу в кроуфордовскую партию.
   - Значит, семь голосов за Кроуфорда и шесть за Джего, - проговорил  он.
- Такого скверного положения у нас еще не было.
   - Мы ничего не потеряем, если попытаемся перетянуть кого-нибудь на нашу
сторону, - сказал я. -  Очень  жаль,  что  мы  не  сделали  этого  раньше.
По-моему, нам надо как следует насесть на Гея.
   - Именно. Ничего другого сейчас не придумаешь. Да-да. В самом  деле,  -
довольно бессвязно  забормотал  Рой  и  улыбнулся  мне.  -  Не  стоит  так
тревожиться, старина.
   - Нам надо насесть на Гея, но я не очень-то верю в успех.
   - Мне жаль старину Джего. Тебе ведь тоже, верно? Ты  по-настоящему  его
полюбил, я знаю. Ну, ничего. Мы сделаем все, что  в  наших  силах.  -  Роя
захватила  эта  мысль  -  насесть  на  Гея.  Он  опять  улыбнулся  мне.  -
Удивительное дело - сегодня не ты меня поддерживаешь, а я тебя.



34. ДОЛГ ЛЮБВИ

   Я лег очень поздно, но проснулся еще до прихода Бидвелла. Сказав:  "Уже
девять, сэр", он поднял жалюзи, и комнату  залил  серовато-сумрачный  свет
декабрьского утра; я  отвернулся  к  стене,  думая,  что  с  удовольствием
проспал бы весь этот день.
   Бидвелл поздно растопил камин в моей гостиной, и  теперь  черную  груду
углей едва подсвечивали зыбкие языки пламени. Временами дым  выплескивался
в комнату - он казался едким, промозглым и холодным. Мрачно съев  завтрак,
я заставил себя встать, вышел на лестницу и кликнул  Бидвелла.  Он  тотчас
явился; его улыбка, как и обычно, была почтительной, веселой и плутоватой.
Я послал его узнать, встал ли Пилброу;  вернувшись,  он  сказал,  что  "на
двери мистера Пилброу висит записка, где он  приказал  не  будить  его  до
двенадцати часов".
   Я понимал, что, выспавшись, Пилброу сразу же известит бывших  союзников
о своем решении. Он придерживался странных для старого человека  взглядов,
но  был  вежлив  и  обязателен,  как  истинный  джентльмен  девятнадцатого
столетия;  он  всегда  говорил,  что   не   может   понять,   почему   его
единомышленники-либералы считают грубость признаком  хорошего  тона,  хотя
неизменно добавлял, что для этого у них наверняка есть веские основания  и
что никаких других претензий у него к ним нет.
   Было очевидно, что  Кристл,  Браун  и  Джего  сегодня  же  получат  его
извещения. Мне очень не  хотелось  сообщать  Брауну  еще  одну  неприятную
новость и за завтраком я решил не ходить к нему,  а  дождаться,  когда  он
узнает все без меня. Но потом я подумал, что  от  неприятностей  прятаться
глупо, и попросил Бидвелла отнести Брауну записку, в которой приглашал его
прийти ко мне, как только он появится в колледже.
   Все утро Браун принимал у абитуриентов экзамены на получение  стипендии
и пришел ко мне около одиннадцати.
   - Что случилось? - спросил он прямо с порога. - Вы слышали какие-нибудь
новости про собрание?
   Узнав, что Пилброу не хочет  голосовать  за  Джего,  он  побагровел  от
злости и выругался - я еще никогда не слышал от него такой  грубой  брани.
Он сказал:
   - А все эта растреклятая политика! Он так и останется до  самой  смерти
мальчишкой. Плохо, когда в колледже работают люди с дурацкими взглядами  -
не при вас будь сказано, Элиот, -  но  уж  совсем  невыносимо,  когда  они
берутся за серьезные дела. Хоть убейте, а не смогу я теперь  относиться  к
Пилброу так же, как раньше.
   В первый раз за последний год он потерял над собой контроль.  Помолчав,
он угрюмо проговорил:
   - Что ж, надо сказать об этом Кристлу. Времена изменились -  теперь  он
расстроится гораздо меньше, чем я.
   Кристл внимательно выслушал новость и отреагировал  на  нее  совсем  не
так, как Браун.
   - Понятно, - проговорил он. - Удивляться тут особенно нечему.
   Кристла обуревали противоречивые чувства: неопределенная  виновность  -
потому что Браун был очень рассержен; добросердечная грусть - из-за  того,
что тот так сильно расстроен; радость от предвкушения активных действий  -
теперь он мог осуществить свой тайный замысел; и глубокая, но неосознанная
удовлетворенность.
   - Хорошо, что я уже начал переговоры! - с торжеством воскликнул  он.  -
Мы еще не рассказывали вам, Элиот. Браун-то, как всегда,  был  против.  Но
кое-кто  из  наших  противников   тоже   выступил   за   общее   собрание.
Объединенное, без всяких партий, для всех членов  Совета.  Я  вот  говорил
вчера Брауну, что нам не обойтись без компромисса. Ну, а теперь я  в  этом
совершенно уверен.
   - Со вчерашнего дня наше положение изменилось.
   - Мне и вчера было ясно, что в каждой партии есть колеблющиеся.
   - Меня к ним причислить нельзя, - твердо сказал Браун.
   Я спросил, согласились ли наши противники провести общее собрание.
   - Они не посмеют отказаться, - ответил Кристл. - Да едва ли и захотят.
   - Даже сейчас, когда у них большинство? До вчерашнего дня они неизменно
нам проигрывали. Но теперь-то зачем им собрание?
   - Они будут глупцами, если согласятся на это собрание, - мрачно  сказал
Кристлу Браун. - Еще  вчера  любое  ваше  предложение  могло  принести  им
пользу. Здравый смысл требовал от них, чтобы они  попытались  узнать  ваши
планы. Им следовало идти вам навстречу в любом  вашем  начинании.  Они  же
видели, что вы тоже не уверены в победе.
   - И все-таки я оказался прав. Это собрание может спасти нас,  -  сказал
Кристл.
   -  Я  поверю,  что  вы  правы,  если  услышу,  что  они   действительно
соглашаются на компромисс - именно теперь, когда большинство у них.
   - Я позабочусь, чтобы собрание состоялось, - успокоил Брауна Кристл.  -
Это можно устроить. Они пойдут на компромисс, вот увидите...
   После ленча ко мне поднялся Рой. Мы  условились  повидаться  с  Геем  в
четыре часа, когда он пьет свой чай, потому что старик вот уже  сорок  лет
планировал время, целиком подчиняясь расписанию трапез, и с полудня до чая
спал - так что нам надо было выходить из колледжа не раньше трех.
   Я скрывал от Брауна и Кристла, что мы  собираемся  поговорить  с  Геем.
Кристл сейчас добивался компромисса, и сообщать ему о  наших  планах  было
небезопасно. Пока положение Джего  не  упрочилось,  он  едва  ли  стал  бы
помогать нам - скорее, наоборот.
   - Именно, - сказал Рой. - Он поразительно напористый человек. Если б он
защищал интересы Джего так же рьяно, как вытрясал  пожертвование  из  сэра
Хораса, то мы бы уже давно положили Кроуфорда на обе лопатки.
   Мы разговорились о людях, влияющих на  общественную  жизнь.  Нас  обоих
удивляло,  что  целеустремленность  -  целеустремленность  в  сочетании  с
упорством и настойчивостью - неизменно оказывается в наши дни эффективней,
чем изощренная и  хитроумная  искусность.  Искусность  и  проницательность
способствовали, конечно, достижению цели, однако, наблюдая за общественной
жизнью, человек приходил к банальной, но неопровержимой мысли, что  самыми
ценными союзниками становятся те люди, которые, безусловно,  верят  в  его
правоту. Артур  Браун  был  изобретательным  и  мудрым  политиком,  но  он
превратился в лидера нашей партии  и  самого  надежного  сторонника  Джего
именно  потому,  что  решительно,  настойчиво  и,  в   отличие   от   нас,
безоговорочно считал Джего наиболее  достойным  кандидатом  в  ректоры.  А
кроуфордовская  партия,  которая  до  недавних  пор   проигрывала   нашей,
держалась  на  Деспарде,  Винслоу  и  Гетлифе,  безусловно  веривших,  что
ректором должен стать  Кроуфорд.  Кроуфорду  повезло  больше,  чем  Джего,
потому  что  Кристл,  в  принципе  не  менее  целеустремленный,  чем   его
противники, на этот раз с самого начала сомневался в своей правоте.
   Нашу беседу прервал стук в дверь, и на пороге моей  гостиной  появилась
миссис Джего.
   - Я заходила к Рою... Мне надо  было  кого-то  найти...  -  с  запинкой
проговорила она и разрыдалась. Я посадил ее в кресло у камина, но ей никак
не удавалось успокоиться -  склонив  голову  на  подлокотник,  она  рыдала
громко, горестно, не таясь, и ее крупное тело сотрясалось  от  задышливых,
захлебных всхлипываний.
   Мы с Роем переглянулись и,  не  сказав  друг  другу  ни  слова,  решили
несколько минут переждать. Когда  она  немного  успокоилась,  но  все  еще
продолжала плакать, я погладил ее по руке и спросил:
   - Миссис Джего, дорогая, что случилось?
   - Мистер  Элиот;  я  должна  извиниться  за  эту  неуместную  сцену,  -
проговорила она, пытаясь держаться с достоинством  и  явно  подражая  леди
Мюриэл, - но не выдержала и снова разрыдалась.
   - Скажите же нам, что случилось, - повторил я.
   Она снова попыталась говорить с достоинством - и опять не выдержала.
   - Они сказали... они сказали, что меня нельзя подпускать к  Резиденции,
- всхлипывая, пролепетала она.
   - Элис, о чем вы говорите? - вмешался Рой.
   - Они меня ненавидят. Все ненавидят. Да и вы...  -  она  выпрямилась  в
кресле и, не вытирая блестевших на щеках слез, посмотрела на Роя,  -  ...и
вы меня тоже иногда ненавидите.
   - Что за глупости!
   - Я вовсе не такая дура, как вам кажется! - Она  вынула  из-за  корсажа
листок бумаги. Я взял его и прочитал. Рой из-за моего плеча  -  тоже.  Это
была листовка Найтингейла.
   - Видите? Видите? Разве я не права? - всхлипнула миссис Джего. - Я знаю
- я уродливая истеричка! Я знаю - я никому не нужна! Но я не  такая  дура,
как вы думаете. Скажите мне правду! Скажите мне правду, а то я  решу,  что
вы меня тоже ненавидите!
   - Мы вас любим, Элис. И вы прекрасно это знаете. Успокойтесь, и  я  вам
все объясню.
   Рой говорил ласково, дружелюбно и немного ворчливо. Она вытерла глаза и
притихла.
   - Эту бумажонку действительно написали ненавистники, -  сказал  Рой.  -
Один или два злобных интригана хотят во что бы то ни стало прокатить Пола.
Для этого они используют вас. А раньше использовали меня.
   Она вскинула на него глаза, и он мягко добавил:
   - Вам незачем тревожиться, Элис.
   - Как же мне не тревожиться? - В ее тоне слышалось страдание, но он  не
был истеричным.
   - Скажите, миссис Джего, как к вам попала эта бумажонка? - спросил я. -
Ее обронил дома Пол?
   - Пол? - переспросила она. - Неужели вы не понимаете,  что  он  слишком
бережно ко мне относится, чтобы обронить дома такую бумажку? Нет-нет,  она
была прислана с таким расчетом, чтобы ее получила именно я.
   - Бедняжка, - пробормотал Рой.
   - Ее наверняка послал сам Найтингейл,  -  сказал  я.  -  Интересно  мне
узнать - на что он надеется?
   - Он надеется, - с неожиданной  проницательностью  предположила  миссис
Джего, - что я прочитаю ее и натворю каких-нибудь глупостей.
   - Вполне возможно, что он сделал это просто по злобе, - заметил Рой.
   - Нет-нет, они используют меня, чтобы прокатить Пола! Только через меня
они и могут его уязвить - в самом деле могут, и вы прекрасно это знаете! -
воскликнула миссис Джего. - Они понимают, что Пола обязательно  изберут  -
вот им и нужен скандал, чтобы прокатить его. - Тут мы