ики,  -  сказал  Кристл,  -  да  при  этом  весьма
влиятельные. И весьма энергичные: сидеть сложа руки  и  дожидаться,  когда
вас выберут в ректоры, они наверняка не станут. Мы,  конечно,  постараемся
их нейтрализовать. У нас, как мне кажется, есть все основания рассчитывать
на победу. Но предупреждаю вас - легкой победы не ждите!
   -  Спасибо,  Кристл,  спасибо,  -  весело,  дружелюбно   и   покладисто
воскликнул Джего. - Правильно, не давайте мне заноситься. Но меня все-таки
очень радует, что нас поддерживает молодежь.  Разве  можно  сравнить  этих
двух дряхлых воителей, Винслоу и Деспарда, с Элиотом и Калвертом? Если  за
нами пойдет молодежь, нам  многое  удастся  сделать.  Мы  преобразуем  наш
колледж! Он прогремит на весь университет!
   - Нам нужны средства, - осторожно сказал Кристл, но было заметно, что и
он увлекся. - С нашим капиталом не очень-то  размахнешься.  Вот  если  нам
удастся получить деньги...
   - У вас впечатляющие планы, - перебив Кристла, обратился к Джего Браун.
- Но я на вашем месте не стал бы о них пока распространяться.  Люди  могут
заподозрить, что вы слишком честолюбивы. Нам незачем будить  в  них  такие
подозрения. И незачем вооружать наших  противников  -  а  ваша  чрезмерная
откровенность может дать им в руки действенное оружие.
   Они сидели рядом со мной вокруг стола, и мне хорошо были видны их  лица
- решительные,  целеустремленные:  полнокровно-румяное,  с  пронзительным,
острым взглядом у Брауна, горбоносое, властное у  Кристла,  выразительное,
бледное, озаренное сверкающими  глазами  у  Джего.  Эти  люди,  все  трое,
добивались могущества и власти, но они были  очень  разными  и  по-разному
хотели властвовать. Браун стремился руководить колледжем в  полном  смысле
этого  слова  -  разумно,  мягко,  искусно  и  незаметно;   ему   хотелось
направлять, а не  управлять,  он  не  нуждался  в  должностях  и  титулах,
подчеркивающих его власть; если он знал, что она у него  есть,  то  больше
его ничто не заботило.
   Кристла вполне удовлетворяла должность декана, однако он хотел, чтобы в
колледже - этом крохотном царстве - все чувствовали, что декан  -  человек
по-настоящему  могущественный.  Более  прямолинейный  и  непосредственный,
менее изобретательный и хитроумный,  чем  его  друг,  он  хотел  постоянно
ощущать свою власть, хотел, чтобы ему повиновались ежедневно  и  ежечасно.
Добившись избрания Джего в ректоры и потом  тайно  влияя  на  него,  Браун
вполне удовлетворился бы сознанием своего незримого для других могущества.
Кристлу такая награда показалась бы слишком неосязаемой. Ему  было  нужно,
чтобы его заслуги открыто признали все - Джего, Браун, весь колледж.  А  в
тот вечер он хотел твердо знать, что Джего прислушивается  к  его  словам.
Только этого он, впрочем, и хотел: его не  обуревало  честолюбие,  но  ему
было совершенно необходимо реально ощутить свою силу.
   Джего, как и Кристла, привлекал блеск полновластного могущества; однако
ему хотелось не только власти. В отличие от своих  нынешних  союзников  он
был пылко честолюбив. В любом сообществе он стремился бы к первым ролям  -
хотя бы уже только для  того,  чтобы  отличаться  от  других.  Ему  всегда
импонировали чины и  титулы,  официально  удостоверяющие  его  власть.  Он
жаждал  именоваться  ректором,  жаждал  открывать   официальные   собрания
ритуальным зачином: "Я, Пол Джего, ректор..." Его завораживала грандиозная
роскошь Резиденции, завораживал титул главы колледжа. Он  мечтал  войти  в
историю  колледжа  как  "Д-р  П.Джего,  41-й   ректор".   Титул   ректора,
автоматически выделяющий его из массы наставников, ректорские обязанности,
освященные вековыми традициями, и величественные покои Резиденции виделись
ему в ореоле волшебного блеска.
   Но его привлекало  не  только  личное  могущество.  Недаром  он  сказал
Кристлу: "Мы преобразуем наш колледж!" Подобно большинству честолюбцев, он
верил в свои исключительные способности. Он почти не думал о заработке, и,
хотя ему нравились должностные почести,  к  его  честолюбию  примешивалась
совершенно бескорыстная и, быть может, даже наивная жажда  служить  людям.
Став ректором, он надеялся принести пользу колледжу. Временами, правда, он
стремился к власти ради  самой  власти,  но  потом  искреннее  бескорыстие
пробуждалось в нем снова. Он верил,  что  при  нем  в  колледже  воцарится
спокойная и мирная, легкая и доброжелательная, творческая  и  вдохновенная
атмосфера. Его не слишком волновал вопрос, как он этого добьется.  Ему  но
хватало  твердой  основательности  Кристла  и  Брауна,   которые   скромно
определяли  границы  своих  возможностей  и   последовательно   добивались
поставленных перед собою целей: убеждали  Совет  колледжа  продлить  Льюку
стипендию для его  научной  работы,  старались  получить  денежный  вклад,
обещанный сэром Хорасом, или изыскивали средства, чтобы учредить еще  одну
наставническую должность. У Джего не было ни их последовательности, ни  их
скромности;  чудаковатый  и  склонный  к  театральности,  честолюбивый   и
зачастую неблагоразумный, он вел себя иногда как сумасбродный  эгоист,  но
обостренная интуиция, которой не  было  у  его  уравновешенных  союзников,
порой помогала ему поступать с необычайной дальновидностью.



9. СПОР С ПРИЯТЕЛЕМ

   Вечером, когда я вошел в профессорскую, Винслоу, Найтингейл  и  Фрэнсис
Гетлиф о чем-то оживленно беседовали, но, увидев меня, сразу же замолчали.
Потом Винслоу сказал:
   -  Добрый  вам  вечер,  Элиот.  Говорят,  вы  провели   предварительное
совещание с вашим кандидатом?
   Найтингейл спросил:
   - Он достойно вас принял?
   - Все было прекрасно, - ответил я. - Жаль, что вам но удалось прийти. -
Разумеется, это он рассказал Гетлифу и Винслоу о нашем совещании. Все трое
были возбуждены, а Фрэнсиса, как я  понял,  одолевала  злость.  Он  только
утром вернулся из Швейцарии, его волевое, с тонкими и правильными  чертами
лицо покрывал глубокий ровный загар; он даже не улыбнулся мне, а  я  вдруг
подумал, что с годами он все  больше  походит  на  персонажей  картин  Эль
Греко.
   - А вы что же - вообще не собираетесь встречаться со своим  кандидатом?
- спросил я у Винслоу. - Думаете вести всю подготовку письменно?  -  Порой
ему даже нравилось, когда над ним подтрунивают, и он прекрасно знал, что я
не боюсь его ядовитого языка. Он снисходительно усмехнулся.
   - Кандидата, которого я соглашусь поддерживать, - ответил он,  -  можно
будет с успехом охарактеризовать и на бумаге. Это ведь только  про  вашего
нельзя написать ничего определенного.
   - Мы должны выбрать руководителя  колледжа,  а  не  мелкого  клерка,  -
напомнил ему я.
   - Если колледж по безрассудству выберет в руководители доктора Джего, -
ответил он, - то тут уж поневоле  не  увидишь  разницы  между  ректором  и
клерком.
   Найтингейла всегда радовали злобные шутки; он ухмыльнулся и сказал:
   - А по-моему, доктор Джего - наименьшее  зло.  И  я  вполне  готов  его
поддержать, если мы не найдем истинно достойного кандидата.
   - Достойного кандидата найти в университете вовсе не трудно, - возразил
ему Винслоу. Хотя он и говорил о поисках руководителя "на стороне",  Браун
был  уверен,  что  ему  непременно  захочется  "вернуться"  в  колледж   и
поддержать Кроуфорда, но точно мы его планов пока не знали.
   - Наш колледж не склонен отдавать  свои  должности  чужакам,  -  сказал
Найтингейл. - Он приберегает их для своих любимчиков. Поэтому-то я и готов
проголосовать за Джего.
   Я услышал, как открылась дверь, и вошедший Кристл поздоровался за  руку
с Гетлифом, который не проронил до сих пор ни единого слова.
   - Добрый вам вечер, декан, - проговорил Винслоу.
   - Мы обсуждаем кандидатуру Джего,  -  с  преувеличенной  беззаботностью
объяснил я Кристлу. - Получается, что двое за него, а двое - против.
   - Весьма прискорбно, - сказал Кристл, все еще глядя на Гетлифа. -  Если
мы официально  не  изгоним  из  профессорской  разговоры  о  выборах,  она
превратится в осиное гнездо. Сюда просто нельзя будет войти.
   - А знаете, что произойдет,  если  мы  их  официально  отсюда  изгоним,
уважаемый декан? - отозвался Винслоу. - Люди начнут неофициально шептаться
о выборах по углам. Это, впрочем, произойдет в любом случае, - добавил он.
   - Весьма  прискорбно,  -  сказал  Кристл,  -  что  мы  не  в  состоянии
справиться со своими собственными трудностями.
   - Замечательная мысль... - ехидно заметил Винслоу, но  вошедший  в  это
время дворецкий объявил, что обед подан,  и  его  слова  заглушили  резкий
ответ Кристла.
   По дороге в трапезную Гетлиф отрывисто сказал мне:
   - Нам надо поговорить. Я зайду к тебе после обеда.
   Льюк прибежал, когда уже была произнесена предобеденная молитва;  потом
вошел Пилброу: за пятьдесят лет работы в колледже он  так  и  не  научился
являться на обед вовремя. Его лысый череп сверкал, словно  отполированный,
его карие глаза  молодо  поблескивали.  Тяжело  отдуваясь,  он  торопливой
скороговоркой извинился за опоздание; в семьдесят четыре года он  все  еще
вел себя с порывистой и слегка наивной непосредственностью юноши.
   Кристлу пришлось сесть рядом с Винслоу, но  он  сразу  же  обратился  к
Фрэнсису Гетлифу, который сидел напротив.
   - Когда у нас состоится зимний праздник, Гетлиф? - спросил он.
   - Вам следовало бы заносить такие даты в  записную  книжицу,  уважаемый
декан, - проговорил Винслоу. Кристл нахмурился. Он, разумеется,  прекрасно
знал дату праздника, но ему как-то надо было начать очень важный для  него
разговор.
   - Двенадцатого февраля, - ответил Гетлиф. - Через месяц и один день.  -
Полгода назад Гетлиф стал экономом колледжа.
   - Надеюсь, вы хорошо к нему подготовитесь, - сказал Кристл. -  У  меня,
знаете ли, есть веские причины спрашивать вас  об  этом.  Я  пригласил  на
праздник очень почтенного гостя.
   - Прекрасная идея,  -  машинально  отозвался  Гетлиф,  думая  о  чем-то
другом. - И кто же он такой?
   - Сэр Хорас Тимберлейк, - объявил Кристл и оглядел сидящих за столом. -
Вы наверняка о нем слышали.
   - Я почти не знаю деловой мир, - сказал Винслоу, - но  мне  встречалось
его имя в финансовых журналах.
   - Его считают сейчас одним из самых преуспевающих  дельцов,  -  уточнил
Кристл. - Он председатель правления в фирме "Говард и Хейзлхерст".
   Гетлиф поднял на меня  глаза.  С  фирмой  "Говард  и  Хейзлхерст"  была
связана судьба его жены, и я знал эту  печальную  историю.  Услышав  слова
Кристла, Гетлиф грустно улыбнулся мне.
   А губы Найтингейла искривила ехидная ухмылка.
   - Сэр рыцарь бизнеса, - сказал он.
   - Не вижу в этом ничего плохого, - огрызнулся Кристл.
   - Я тоже, - послышался энергичный голос Пилброу с дальнего конца стола.
- Бизнес меня не интересует, но  мне  совершенно  непонятно,  почему  люди
подсмеиваются над титулованными  дельцами.  А  как  иначе  можно  получить
титул? Вспомните леди Мюриэл. Ведь ее предки Бевиллы были просто  крупными
дельцами елизаветинских времен.  Вот  бы  ей  это  сказать!  -  Он  весело
расхохотался, а потом снова рассыпал торопливую  скороговорку,  обращенную
на этот раз к Винслоу. - Беда наших предков, Годфри, не  в  том,  что  они
были дельцами, а в том, что им не хватало размаха. Размахнись они  пошире,
нас неминуемо титуловали бы сейчас лордами. Мне порой  до  смерти  обидно,
что у меня нет титула. Особенно, когда  я  посылаю  заказ  в  магазин  или
слушаю бредни титулованных снобов о политике. Да, я с  удовольствием  стал
бы красным лордом!
   - Разумеется,  -  продолжал  он,  разматывая  ниточку  своих  случайных
ассоциаций, - снобизм - главная беда англичан. Куда более  серьезная,  чем
все другие пороки, в которых обвиняют нас иностранцы.  -  Он  говорил  так
быстро, что многие его слова  было  совершенно  невозможно  разобрать.  Но
цитату из Хевлока Эллиса - насчет "le  vice  anglaise"  [английский  порок
(франц.)] - я все же расслышал.
   Он очень обрадовался, что вспомнил эту фразу, а  успокоившись,  объявил
Гетлифу:
   - Я, между прочим, тоже пригласил на праздник интересного гостя.
   - Кого же, Юстас?
   Пилброу назвал имя довольно известного французского  писателя  и  гордо
оглядел сидящих за столом наставников.
   В нашем колледже плохо знали современную мировую  литературу,  и  почти
никто не понял, о ком идет речь. Однако, чтобы не  огорчить  Пилброу,  все
дружно выразили ему свое одобрение.  Все,  кроме  Кристла  и  Найтингейла.
Кристл разозлился из-за сэра Хораса: он  всегда  стремился  к  абсолютному
успеху и  ревниво  оберегал  своих  кумиров,  а  тут  мало  того,  что  на
достоинство его гостя сначала посягнул Найтингейл,  но  потом  с  ним  еще
сравнили какого-то не слишком знаменитого, да еще  и  неизвестного  самому
Кристлу  француза.  Его  очень  раздосадовало  и   мое   горячее   желание
познакомиться с этим серьезнейшим, как я сказал Юстасу, писателем.
   А Найтингейл просто ненавидел Пилброу - хотя  ненавидеть  этого  милого
старика было, по-моему, совершенно невозможно. Он  завидовал  его  веселой
непринужденности и широким знакомствам в среде европейской  интеллигенции.
Он решительно ничего не знал об его друзьях, но испытывал  ненависть  и  к
ним. Когда Пилброу назвал имя своего гостя, Найтингейл только усмехнулся.
   Все остальные искренне симпатизировали Пилброу. Даже Винслоу сказал без
обычного ехидства:
   - Я весьма далек от всей этой новейшей  гуманитарии,  Юстас,  но  я  не
прочь пообщаться с вашим гением. На моем родном языке, разумеется.
   - Посадить его рядом с вами, Годфри?
   - Вы очень любезны, Юстас. Очень.
   Пилброу просиял. Даже самые молодые  из  нас  называли  его  просто  по
имени. Другого такого человека в колледже не было. Он и правда походил  на
красного лорда. Многие европейцы так о нем и думали, хотя на самом-то деле
его отец, директор привилегированной  средней  школы,  не  оставил  ему  в
наследство ни титулов, ни настоящего  богатства.  Чудак,  тонкий  ценитель
искусства и дилетант с широчайшим кругом  интересов,  он  подолгу  жил  за
границей, но был истинным британцем из  высших  слоев  среднего  сословия,
британцем до мозга костей - тепличным растением спокойного  девятнадцатого
века. Мировая война ничуть  не  поколебала  его  мягкой,  но  неистребимой
уверенности в праве каждого человека жить там, где ему хочется, и так, как
ему нравится.
   Если его и мучила порой тоска, то он мастерски  умел  ее  подавлять.  В
отличие от большинства  стариков  он  почти  не  говорил  о  прошлом.  Его
академической специальностью была литература римлян, а  лучшей  работой  -
книга о Петронии, его любимом римском писателе, написанная, как,  впрочем,
и все другие, живым, ясным, вразумительным языком, удивительно не  похожим
на его восторженно бессвязную устную речь.  Но  он  не  любил  говорить  о
римской литературе. Гораздо вдохновенней рассказывал он про  какого-нибудь
только что открытого им гениального европейца, который, по его  уверениям,
должен был стать через несколько лет величайшим писателем.
   Он колесил по Европе, самозабвенно отыскивая новые таланты. Одно из его
чудачеств было особенно хорошо  известно:  он  никогда  не  надевал  фрак,
отправляясь на званый обед в странах с тоталитарным режимом, - а потом, за
обедом, всем и каждому объяснял, почему он так поступает.  Ему  невозможно
было растолковать,  что  он  ведет  себя  по  нынешним  временам  чересчур
независимо, а его почтенный возраст и положение, его широкая известность в
академических,  художественных  и   великосветских   кругах   почти   всех
европейских стран только доставляли британским дипломатам массу хлопот. Не
меньше хлопот приносила им и другая его привычка:  он  часто  приглашал  в
Англию неугодных своим властям европейских писателей и тратил на них почти
все свои деньги. Он был готов пригласить к себе любого человека,  которого
порекомендовал ему кто-нибудь из его друзей. "Дружеские связи - вот основа
жизни", - радостно говаривал он. И тут же добавлял:  "Дружеские  связи  ко
многому обязывают, особенно связи с хорошенькими женщинами, но зато многим
и одаривают - если перерастают в любовные".
   Он был холостяком, но одиночество ничуть не  угнетало  его.  А  если  и
угнетало, то он умело скрывал это от своих знакомых. На людях он вел  себя
как семидесятичетырехлетний enfant terrible [несносный ребенок  (франц.)].
И этот совершенно неукротимый старик, который, впрочем, никому не  казался
стариком,  постоянно  помогающий  другим,   заботился   только   о   своих
собственных радостях - вот что меня восхищало в нем больше всего.
   Кристл опять заговорил о празднике:
   - Есть одно обстоятельство, про которое мы не должны  забывать.  Я  уже
предупредил моего гостя. Не знаю, что думают об этом другие, а я уверен  -
нельзя устраивать праздник, когда рядом, в Резиденции,  не  догадываясь  о
своей судьбе, умирает наш ректор. И вместе с том у нас нет выхода.  Потому
что, если мы отменим праздник, ректор поймет, в  чем  дело.  Но  если  ему
скажут правду перед праздником - хотя бы всего лишь за час  до  начала,  -
нам придется его отменить. Надеюсь, среди нас нет глупцов,  которые  этого
не понимают?
   - Надо думать, что нет, - сказал Винслоу. - И это очень приятно, однако
до чрезвычайности странно... вы согласны со мной, декан?
   Он сказал это со  свойственной  ему  язвительной  вежливостью  и  очень
удивился грубому ответу Кристла. Он не понимал,  и  не  понял  даже  после
резкой отповеди Кристла, что тот-то говорил вполне  искренне,  с  глубоким
чувством, и его оскорбила ядовитая шутка Винслоу. Казначей в свою  очередь
стал еще язвительней, и в их перепалку тут же ввязался Найтингейл.
   Льюк, по-всегдашнему  наблюдательный  и  сдержанный,  молча  следил  за
разгорающейся ссорой.
   Никому из нас не пришло в голову посидеть после обеда  в  профессорской
за бутылкой вина.  Пилброу  сразу  же  отправился  к  кому-то  в  гости  -
художественная интеллигенция  Кембриджа  вот  уже  больше  пятидесяти  лет
считала, что без него, если он был в Англии, не могло состояться ни  одной
вечеринки, - а мы были слишком  взвинчены,  чтобы  провести  хотя  бы  еще
полчаса за одним столом. Винслоу, буркнув свое  традиционное  "доброй  вам
ночи",  неторопливо  двинулся  к  выходу,  держа  в  руке  университетскую
шапочку, которую он, единственный из нас, всегда педантично надевал, идя в
профессорскую. Потом распрощался я и, сразу вслед за мной, Гетлиф.
   Он заговорил, едва мы переступили порог моей гостиной:
   - Послушай, меня очень тревожат ваши разговоры про Джего.
   - Почему?
   - Да потому, что это идиотизм! Он не может быть ректором. Я  просто  не
понимаю - о чем ты думаешь!
   Мы стояли посреди комнаты. На лбу у Фрэнсиса, как и  всегда,  когда  он
злился, вздулась вена. Загар придавал ему цветущий вид,  но,  всмотревшись
внимательней, я  заметил,  что  он  очень  утомлен:  под  глазами  у  него
явственно обозначились нездоровые темные мешки. Вот уже несколько  месяцев
он работал, что называется, за двоих: изучал по своей собственной  научной
программе природу ионосферы  и  выполнял  секретное  задание  Министерства
авиации. Тайна сохранялась очень строго, и мы узнали о подробностях только
через  три  года,  а  тогда  он  скупо  объяснял   нам,   что   занимается
теоретическими  основами  радиолокации.  Его  усталость  усиливало   бремя
ответственности и  грустная  разочарованность.  Незадолго  перед  этим  он
закончил серьезную работу, но она не получила того признания,  на  которое
он рассчитывал, и его положение в  научном  мире  было  сейчас  далеко  не
блестящим. Его опередили даже некоторые совсем молодые физики, и ему  было
тяжело это сознавать.
   Он с головой ушел в новую  работу,  но  первые  результаты  не  слишком
радовали его. А подступающие выборы ректора но сулили  ему  ничего,  кроме
лишних хлопот. Он не  хотел  думать  про  выборы,  его  целиком  поглощали
проблемы  противовоздушной  обороны,  тем