-  Если  последовательно  развивать  вашу  мысль,  -  обратился   я   к
Найтингейлу, - то вскоре колледж просто перестанет быть колледжем.
   - А мне-то казалось, что вы человек передовых взглядов, - упрекнул меня
Найтингейл.
   - В разумных пределах, - сказал я.
   - Да, тут трудно решиться  на  что-нибудь  определенное,  -  проговорил
Кристл.  Он  чувствовал  раздвоенность,  мучительную  раздвоенность,   это
случалось с ним довольно часто, но он очень  не  хотел,  чтобы  кто-нибудь
заметил его состояние. Неукротимая  властность  побуждала  его  отстранить
стариков от дел, отобрав у них право голоса, - ведь эти  старые  развалины
вечно препятствовали тому,  что  он  затевал.  А  мягкая  романтичность  и
душевная доброта, почтительное отношение к старшим и любовь к старому  Гею
отвращали  его  от  настоятельной  необходимости  напомнить  им   про   их
старческую никчемность. - Но иногда мне начинает  казаться,  что  колледжу
нельзя доверять даже его собственные деньги. Подумайте, ну может  ли  наше
сообщество распоряжаться капиталом в миллион фунтов стерлингов?
   - Я отвечу на ваш вопрос, - живо отозвался Браун, - когда увижу, как мы
справились с выборами ректора.
   - А что - уже началась подготовка к выборам? - спросил Найтингейл.
   - Нет, конечно, сейчас это еще  невозможно,  -  ответил  ему  Браун.  -
Просто кое-кто размышляет о кандидатах на этот пост. Я уже слышал одно или
два имени. - Браун говорил  неторопливо  и  мягко,  но  его  острые  глаза
пристально следили  за  Найтингейлом.  Тот  обыкновенно  противодействовал
начинаниям Брауна и Кристла, поэтому Браун хотел прощупать, окажется ли он
их противником и теперь, что было весьма  вероятно.  -  По-моему,  Винслоу
склонен выдвинуть Кроуфорда. А вы что об этом думаете?
   - Ничего особенно хорошего не думаю, - после паузы сказал Найтингейл.
   -  Вот  как?  Интересно,  -  проговорил  Браун,  неотрывно   глядя   на
собеседника. - Я, признаться, полагал, что вам,  естественнику,  захочется
провести в ректоры именно Кроуфорда.
   И тут Найтингейла неожиданно прорвало.
   - Только не Кроуфорда! - с едкой горечью возразил он. -  Последние  три
года он ежедневно - буквально каждый день! - напоминает мне, что  он  член
Королевского общества, а я нет.
   - В самом деле? - сочувственно удивился  Браун.  -  Он  ведь,  кажется,
начинал гораздо раньше вас?
   - Он постоянно напоминает мне, что меня уже шесть лет кряду прокатывают
на выборах в Королевское общество и что в марте мне придется пройти  через
это седьмой раз! - срывающимся от зависти  и  отчаяния  голосом  выкрикнул
Найтингейл.
   Кристл не вмешивался, и разговор вел Браун.
   - Должен признаться, что я, так же как и вы,  не  склонен  поддерживать
Кроуфорда,  -  сказал  он.  -  Мне  кажется,  что  нам  нужен   не   такой
руководитель. Я еще  не  все  обдумал,  но  мне  говорили,  что  некоторые
наставники называют совсем другого кандидата. Скажите, а как вы  отнеслись
бы к выдвижению Джего?
   - Джего? - переспросил Найтингейл. - Ничего не имею против.
   - Вероятно, найдутся люди,  которые  будут  серьезно  возражать  против
него, - раздумчиво проговорил Браун.
   - Некоторые люди будут возражать против кого бы то ни было.
   Браун улыбнулся.
   - Они могут сказать, что Джего не такой  известный  ученый,  как...  ну
хотя бы, как Кроуфорд. И это серьезное возражение. Другое дело,  насколько
оно важно для нас. Или, говоря иначе,  мы  вряд  ли  найдем  руководителя,
идеального во всех отношениях. А значит, нужно решить, кого мы  предпочтем
- Джего, добросовестного, но не блестящего ученого, который зато прекрасно
подходит для этой должности по своим человеческим качествам, или Кроуфорда
- вы сейчас чрезвычайно убедительно оттенили некоторые его  недостатки.  В
самом деле, допустимы ли подобные недостатки у ректора?
   - Я готов поддержать Джего, - сказал Найтингейл.
   - Очертя голову тут решать  ничего,  конечно,  не  следует,  -  заметил
Браун. - Или, говоря иначе, семь раз отмерь - один  раз  отрежь.  Но  ваше
мнение кажется мне очень весомым...
   - Мне тоже, - вмешался  Кристл.  -  Теперь,  пожалуй,  и  я  вскоре  на
что-нибудь решусь.
   Браун и Кристл ушли; мы с Найтингейлом остались в профессорской одни.
   - Давайте посидим у меня, - неожиданно предложил он.
   Я удивился. Найтингейл,  единственный  из  всех  наставников,  был  мне
решительно неприятен, - да и он  меня,  мягко  говоря,  не  жаловал.  Наша
взаимная неприязнь, подобно любви, вспыхнула, когда мы познакомились,  без
всяких видимых причин: у нас не  было  ни  общих  духовных  интересов,  ни
разногласий - ничего общего, а ведь многим коллегам, столь же  чуждым  мне
по духу, я искренне симпатизировал. Только  колледж  нас  и  объединял:  в
других условиях мы наверняка держались бы друг от друга подальше. Но здесь
нам почти каждый вечер  приходилось  встречаться  за  обеденным  столом  и
поддерживать вежливую беседу, а иногда - под давлением социальных  обычаев
- мы даже проводили вместе свое свободное время. Насильственная социальная
общность - я часто размышлял  об  этой  поразительной  черте  кембриджской
жизни; но еще поразительнее было то, что нередко социальную судьбу ученого
решали  его  враги.  Все  административные  должности  в  колледжах   были
выборными, и, значит,  человек,  выдвинутый  на  какой-нибудь  должностной
пост, частично зависел от своих  недругов,  которые  принимали  участие  в
голосовании,  -  так,  например,  Джего,  не  любивший   Винслоу   гораздо
решительней, чем я  Найтингейла,  знал,  что  его  будущность  в  какой-то
степени зависит и от казначея.
   Мы  дошли  до  третьего  внутреннего  дворика  и  поднялись  в  комнаты
Найтингейла.  Найтингейл  -  единственный  из   нас   -   был   абсолютным
трезвенником и не держал дома ничего спиртного; предложив мне сигарету, он
принялся без всякого интереса расспрашивать меня,  как  я  провел  отпуск;
однако его вежливой сдержанности хватило ненадолго: через несколько  минут
он, без всякого перехода, резко спросил:
   - Так что, по-вашему, Браун с Кристлом думают о выборах?
   - Вы же слышали, - ответил я, -  по-моему,  Браун  довольно  откровенно
изложил нам их точку зрения.
   - Слышать-то я слышал, - буркнул Найтингейл. - А меня  вот  интересует,
не собирается ли кто-нибудь из них пробраться в ректоры.
   - Откуда вы это взяли? - изумился я.
   - Нам ведь незачем им в этом помогать, правда? - спросил  он.  -  Я  по
крайней мере помогать им не хочу.
   - Какая чепуха! - воскликнул я, начиная раздражаться.  -  Они  же  ясно
дали понять, что собираются поддержать Джего.
   - Я поверю им, когда они и в самом деле его поддержат. Их  не  очень-то
интересуют чужие судьбы. Мне до сих пор еще помнится,  как  они  протащили
Брауна в наставники. Он, правда, работает здесь  дольше,  чем  я,  но  все
равно на эту должность по праву должны были выдвинуть меня - разница в два
или три года стажа не имеет никакого значения. А  у  вас  какие  планы?  -
неожиданно сменив тему, спросил он.
   Я замешкался с ответом, и он сразу же задал мне еще один вопрос:
   - Вы-то хоть не собираетесь в последний  момент  выдвинуть  кандидатуру
Кристла?
   Его мучили подозрения: он был уверен, что вокруг него плетутся интриги,
чтобы его непременно обездолить, а кого-то другого возвысить. Скажи я ему,
что думаю поддержать Джего, и он наверняка счел бы мое решение  корыстным,
а потому выступил бы против. Хотя пока что только  эта  кандидатура  и  не
вызывала в нем завистливой подозрительности.
   Я окинул взглядом его гостиную. Она была совершенно безликой: здесь жил
человек, целиком погруженный в себя, человек, не  способный  отвлечься  от
собственных переживаний, - гостиной Найтингейла был равно чужд и  солидный
уют, которым окружил себя Браун, и живописный беспорядок, царивший  у  Роя
Калверта. Найтингейл всецело сосредоточился на себе. Его снедали зависть и
подозрительность. Зависть и подозрительность были частью его натуры,  ему,
вероятно, не удалось бы от них избавиться даже и  при  удачно  сложившейся
жизни. Но он к тому же был неудачником: много лет назад развеялась в  прах
самая заветная его надежда, и теперь жгучая зависть грызла его постоянно.
   В сорок три года он все еще оставался холостяком, и  я  не  мог  понять
почему: решительно ничего убогого в его облике не было. Но  страдал-то  он
вовсе не от  одиночества.  Когда-то  его  считали  многообещающим  молодым
ученым. Он мечтал о творческих свершениях, однако не сумел воплотить  свои
мечты в жизнь.  Вот  что  не  давало  ему  покоя.  В  его  ранних  работах
чувствовался недюжинный талант. Он был одним из первых  химиков-теоретиков
и к двадцати трем годам уже написал  две  прекрасные  статьи  о  структуре
молекул,  в  которых  предвосхитил  закон  Гейтлера  -  Лондона  и  теорию
молекулярных орбиталей; мне рассказывали, что он опередил свое время  чуть
ли не на десять лет. Его избрали в Совет колледжа; будущее  представлялось
ему лучезарным. Но искра его таланта неожиданно угасла. Прошли годы. Порой
в его голове еще рождались оригинальные идеи, но он уже не мог реализовать
их: творческих сил не было.
   Такая горькая судьба ожесточила бы, вероятно, даже самого  благородного
и  великодушного  человека.  Найтингейла  терзала  едкая  зависть.   Чтобы
удовлетворить свое самолюбие, он тянулся  -  иногда  без  всяких  разумных
оснований - к административным должностям. Почти  патологическим  казалось
его  стремление  получить  место  наставника  раньше  Брауна  -  тот  был,
во-первых, старше, а во-вторых, как нельзя лучше подходил для этой работы;
и однако, вот уже больше десяти лет Найтингейла  сжигала  зависть.  Всякий
раз, когда его не избирали на какую-нибудь  должность,  он  видел  в  этом
тайный заговор.
   Его  уже  не  считали  серьезным  исследователем.  Путь  в  Королевское
общество ему был закрыт. И тем не менее каждый год, в марте, он мучительно
волновался,  дожидаясь  результатов  голосования,  причем  его   горестная
подозрительность только обострялась, если он  вспоминал,  кем  он  мог  бы
стать.



6. ОТТЕПЕЛЬ

   В тот  вечер  началась  оттепель,  и  поутру  на  стенах  моей  спальни
виднелись неровные, словно след улитки, сырые потеки. Лежа  в  постели,  я
слышал, как по внешнему подоконнику барабанят капли.
   - Мокрядь на дворе, сэр, -  проговорил  вошедший  Бидвелл.  -  Господин
Калверт шлет вам привет, и он сказал, что он, дескать, послал бы вам  свои
калоши, если б вы согласились их надеть.
   С тех пор как Рой возвратился из Берлина, мы почти не виделись с  глазу
на глаз; в это утро он забежал ко  мне  на  несколько  минут  сразу  после
завтрака, отправляясь в город с визитами. "Пусть все знают, что я еще жив,
- улыбаясь, сказал он. - А то как бы Джего не обратился к ним с  письмом".
Над этой дружеской формальностью - привычкой Джего "обращаться с  письмом"
к университетским коллегам, когда в  колледже  кто-нибудь  умирал,  -  Рой
неутомимо потешался. Он ушел в утреннюю слякоть наносить  визиты.  У  него
было множество самых разных знакомых в Кембридже, и посещал  он  в  первую
очередь - отчасти  по  доброте,  отчасти  из  озорства  -  обездоленных  и
несчастных, престарелых или обойденных по службе, даже если все считали их
вздорными тупицами, а вот влиятельным и авторитетным ученым, которые,  как
я иногда с раздражением думал, могли бы при случае помочь ему, приходилось
подолгу дожидаться, пока он соблаговолит зайти к ним.
   Перед  уходом  он  позвонил  в  Резиденцию,  где  все  его  любили,   и
договорился, что нас будут ждать там к чаю. Сам он  собирался  зайти  туда
пораньше, чтобы поговорить с Ройсом. Поэтому около  пяти  я  отправился  к
ректору один, и слуга провел меня в пустую гостиную. День  был  пасмурный,
во дворике за окном белел снег, изрытый  у  стен  домов  оспинами  капели;
багровое, пламя камина отражалось в сером оконном стекле. Через  несколько
минут в гостиную спустился Рой.
   Ему было очень тяжело: все оказалось гораздо хуже, чем он  предполагал.
Ректор с воодушевлением говорил про "книжицу о ересях", которую они вскоре
напишут. Рой уже давно уклонялся от этой работы, но теперь, как он сказал,
ему придется ее сделать - в память о Верноне Ройсе.
   Вскоре пришла леди Мюриэл; она поздоровалась снами  так,  будто  ничего
страшного не случилось - по-всегдашнему приветливо и немного свысока, - но
Рой, поцеловав ей руку, необычайно искренне сказал:
   - Вы ведь знаете - я был у него. Ужасно трудно кривить  душой,  правда?
Какое несчастье, что вам пришлось на это решиться, леди Мью! Но я уверен -
никто на вашем месте сразу не сообразил бы, как тут надо поступить.
   Эти слова застигли леди  Мюриэл  врасплох  -  и  принесли  ей  огромной
облегчение: ее глаза наполнились слезами. Никому из нас  не  пришло  бы  в
голову разговаривать с ней тоном утешителя. Хотелось бы мне быть таким  же
прямодушным человеком, как Рой!
   Расплакавшись, она сказала, что ей очень, очень трудно.
   - Никто не сумел вам помочь, - сокрушенно сказал  Рой.  -  А  вам  ведь
очень нужна была помощь, правда? Дай кому она не нужна в такую минуту!
   Он утешал ее, пока не появилась Джоан, - войдя в  гостиную,  она  сразу
заговорила о Германии. "Именно", - всякий раз повторял Рой в ответ  на  ее
уверенные реплики. И мать и дочь давно знали, что  он  не  любит  спорить;
обеих всегда забавляла его притворная покладистость в разговорах,  ставшая
со временем как бы чертой характера.
   Нежность, с  которой  Джоан  относилась  к  Рою,  вот-вот  должна  была
перерасти в пылкую любовь, а леди Мюриэл смотрела на  него  почти  как  на
сына. До нее наверняка доходили слухи об его  сомнительной  репутации,  об
его победах над женщинами, о "венце из  виноградных  лоз"  -  эту  строчку
продекламировал однажды ректор, -  но  она  ни  разу  не  сказала  дочери:
"Джоан,   милая,   мне   решительно   непонятно,   _чем_   он   мог   тебя
заинтересовать", а между  тем  все  другие  молодые  люди,  которых  Джоан
приглашала в Резиденцию, только этой фразы и удостаивались.
   Когда мы вышли из дома в дождливую тьму, я сказал Рою:
   - Она скоро по-настоящему полюбит тебя, эта девушка.
   Он досадливо нахмурился. Ему, как и многим мужчинам,  которых  страстно
любят, порой не хотелось об этом думать. В тот вечер  он  чувствовал  себя
безгрешно свободным, хотя его очень печалила судьба Вернона Ройса.
   - Давай пройдемся по магазинам,  -  попросил  он.  -  Мне  надо  купить
несколько подарков.
   Мы свернули на улицу Сиднея. Лил затяжной  дождь,  в  сточных  канавках
журчала и бурлила вода, полоска нерастаявшего снега оставалась еще  только
у стен, а мокрые тротуары по обеим  сторонам  узкой  улицы  отражали  огни
фонарей и яркие прямоугольники витрин.
   - Мы отчаянно вымокнем. - Рой улыбнулся. -  Но  это  тебе,  знаешь  ли,
очень к  лицу.  Мне  обязательно  надо  разделаться  с  подарками  сегодня
вечером.
   Заходя во все магазины, мы миновали улицу Сиднея, Иоанна, Святой Троицы
и приближались к Базарной площади. Рой выбирал подарки  для  своей  весьма
сомнительной, на мой взгляд, и несчастливой берлинской  знакомой,  которая
жила этажом выше его на Кнезебекштрассе, - и выбирал, надо сказать,  очень
тщательно.
   - Ага, вот это, пожалуй, подойдет  маленькой  танцовщице.  -  Я  уже  и
раньше слышал про "маленькую танцовщицу", он всегда ее так называл. -  Она
весит  всего  тридцать  пять  кило.  Очень  легкая  девушка.  Особенно  по
сравнению с Артуром Брауном.
   В одном из магазинов Рой вдруг заговорил -  спокойно,  просто  и  очень
по-дружески - о Шейле, моей жене. Он хорошо знал грустную  историю  нашего
брака, знал, к чему я всякий раз  готовлюсь,  когда  уезжаю  по  вторникам
домой, в Лондон. Я был рад этому разговору. Выйдя из магазина,  он  глянул
на меня с ласковой улыбкой чуть презрительного сочувствия и сказал:
   - И при этом ты еще можешь выносить здешних  самодовольных  типов!  Эх,
мне бы твою терпимость!
   Разговор оборвался; мы миновали церковь Пресвятой девы Марии и вышли на
Базарную площадь. Рой, все тем же дружеским тоном, спросил:
   - Кстати о самодовольных типах  -  кого  же  из  них  стоит  выбрать  в
ректоры?
   Руки нам оттягивали пакеты с подарками, наши пальто набухли и отяжелели
от влаги, а лица у нас были совершенно мокрые.
   - Мне кажется, Джего, - ответил я.
   - Кое-кто будет за Кроуфорда.
   - Я не стану его поддерживать.
   - Да, Кроуфорд чересчур, пожалуй, уверен в себе.  Уверен,  что  на  эту
должность по праву должны выдвинуть именно его. Самонадеянно, я сказал бы,
уверен. Едва ли такой самодовольный человек  будет  хорошим  руководителем
колледжа.
   Я согласился.
   - А знаешь, -  заговорил  опять  Рой,  -  старик  Винслоу  поразительно
отличается от всей этой братии.  Он,  конечно,  и  грубиян,  и  задира,  и
характер у него страшно неуживчивый, но зато уж пошлой бездарью его  никак
не назовешь. Вот кого они ни за что не выберут в ректоры.
   - Джего тоже никак не назовешь пошлой бездарью, - заметил я. -  Что  бы
про него ни говорили, но человек он весьма незаурядный.
   - Да, у Джего много достоинств, -  согласился  Рой.  -  Но  говорить-то
перед выборами будут о его недостатках, а их у него тоже немало.
   - И все же он вполне может пройти в ректоры.
   - Да, Джего незаурядный, конечно, человек,  -  сказал  Рой.  -  Вот  за
это-то его и постараются прокатить. В нем нет их хваленой "надежности".
   - Артур Браун считает, что есть.
   - Дядюшка Артур любит причудников.
   - А Кристл полагает, что сможет его направлять. Я-то, между прочим,  не
особенно в это верю.
   - Получится очень забавно, если он ошибется.
   Мы свернули на Пети Кьюри, и Рой сказал:
   - Те, кому Джего не нравится,  молчать  не  будут.  Они  с  три  короба
наговорят про заслуженных ученых... да и про незаслуженных тоже.
   - Я-то об этом знаю побольше, чем они, - добавил  он.  Меня  рассмешила
уверенная заносчивость его слов, обычно вовсе ему  не  свойственная,  и  я
улыбнулся. Мы как  раз  проходили  мимо  витрины  -  его  лицо  было  ярко
освещено.  Он  тряхнул  головой,  чтобы  избавиться  от  дождевых  капель,
повисших на подбородке, посмотрел на меня  и  тоже  улыбнулся;  однако  он
говорил вполне серьезно. - Почему они не хотят понять главного? - негромко
и спокойно спросил он. - Человек прежде всего должен познать самого  себя.
И ужаснуться. А потом простить себя - чтобы жить дальше; только  тогда  он
может стать хорошим руководителем.



7. ЯДРО БУДУЩЕЙ ПАРТИИ

   Мы с Роем допоздна проговорили в тот вечер - и постоянно возвращались к
выборам ректора. Прощаясь перед сном, мы решили сказать  назавтра  Брауну,
что готовы поддержать Джего. "Семь раз отмерь, один раз  реши",  -  уходя,
посоветовал мне Рой рассудительным тоном Брауна. Поутру Бидвелл,  объявив,
что "уже девять, сэр", и прокомментировав погоду, доложил:
   - Господин Калверт шлет вам привет, сэр, и  он  просил  передать,  что,
дескать, семь раз отмерил и все равно не передумал.
   В пять часов вечера мы зашли к Брауну. На его письменном столе  остывал
недопитый чай, а он просматривал какие-то бумаги; меня всегда поражала его
способность непрерывно работать и казаться при этом совершенно свободным.
   - Для хереса еще рановато, - проговорил он. - Не хотите ли выпить рюмку
шабли? Я раскупорил его за  ленчем,  и  оно  показалось  нам  замечательно
приятным.
   Он принес рюмки, и мы сели в кресла -  Браун  между  мной  и  Роем.  Он
поглядывал на нас и терпеливо ждал. Зная, что мы явились к нему  по  делу,
он тем не менее готов был провести с нами  весь  вечер,  спокойно  попивая
вино и дожидаясь, когда мы сами заговорим о том, зачем пришли.
   -  Вы  просили  меня,  -  начал  я,  -  известить  вас,  как  только  я
окончательно решу, кого буду поддерживать на выборах.
   - И что же?
   - Я решил голосовать за Джего.
   - Я тоже, - сказал Рой Калверт.
   - Очень рад, - прогов