оторому он принадлежал в годы  учения  в  техническом  колледже:  "Мы  до
гробовой доски будем Каппа Кси верны".
   Небо  над  горизонтом  заалело.  В  Коултауне  зори  были   тусклые   и
безрадостные. А сейчас его поразило развертывавшееся  перед  ним  зрелище.
Так вот что стоит за  словами  "Во  всей  красе  занялся  новый  день".  У
дорожного перекрестка он прочитал указатели: на юг "Кеннистон,  20  миль",
на северо-восток "Форт-Барри, 14 миль",  на  запад  "Татум,  1  миля".  Он
проехал через Татум, по-рассветному белесый и пустой. Проехал он  еще  две
мили и, следуя течению неширокого ручья, свернул  в  лесную  чащу  налево.
Сняв  прикрученную  к  седлу  веревку  длиной  семь  ярдов,  он   привязал
Евангелину. Насыпал овса в шляпу (сперва  подув  сверху,  понюхав  и  взяв
щепотку в рот) и поставил перед нею на землю. В мешке с  яблоками  нашлось
несколько печеных картофелин. Он сел и стал есть, временами поглядывая  на
Евангелину.
   Мальчишкой Эшли доводилось ездить верхом во  время  летних  каникул  на
ферме бабки Мари-Луизы Сколастики Дюбуа-Эшли. До двадцати  лет  он  никого
так не любил, как эту чудаковатую, нравную старуху  с  серыми  глазами,  и
никто не любил его такой суровой, взыскательной любовью. Она, кроме  всего
прочего, была настоящим ветеринаром без диплома. Со всей округи  приводили
к ней больную скотину. И многих окрестных фермеров она допекала нелестными
замечаниями об их хозяйственных способностях. С  лошадьми  она  вела  себя
так, будто понимала их язык. Рогатый скот, кошки и собаки,  разная  лесная
тварь от косуль и до скунсов - все  ее  принимали  как  свою.  И  днем,  и
нередко ночью при свете керосиновой лампы Джон помогал ей  давать  пилюли,
делать впрыскивании,  ставить  припарки.  Они  вместе  принимали  телят  и
жеребят, вместе усыпляли животных, которым уже нельзя было  помочь  иначе.
Он запомнил навсегда некоторые из ее наставлений:  "Никогда  не  смотри  в
глаза лошади, собаке или ребенку дольше чем  несколько  секунд  -  их  это
смущает. Не гладь лошадь по шее, лучше похлопывай, а потом сразу  похлопай
по ляжке и себя. Не делай неожиданных движений ногами. Помни, что у лошади
ноги и зубы служат для нападения и защиты от врага. Вон Джо  Деккер  имеет
привычку закрывать дверь конюшни пинком, и все конское поголовье фермы его
ненавидит. Если знаешь, что придется пустить в дело  кнут,  стегни  кнутом
самого себя, так чтобы лошадь видела это. Прежде чем задать  лошади  овса,
зачерпни немного, понюхай, пожуй, дунь, чтоб он разлетелся по сторонам,  и
тогда только поставь перед ней, будто  нехотя".  В  Коултауне  Эшли  завел
лошадь и тарантас. Лошадь, по  кличке  Белла,  досталась  ему  задешево  -
чересчур была норовиста и хозяин хотел от нее избавиться. Он ездил на  ней
десять лет в таком добром ладу и согласии, какие только в сказках  бывают.
И  вот  теперь  он  со  стороны  украдкой  оглядывал  Евангелину:   кобыла
немолодая, но ухоженная, и подковы в порядке.
   Он заснул, несмотря на зуд от блошиных укусов.  Блохи  изводили  его  в
тюрьме, но в своих ежедневных письмах Беате он про  это  не  упоминал.  Он
писал только, что тоскует о своей постели, о простынях, пахнущих лавандой.
Проснулся он уже далеко за полдень. Жара была нестерпимая  даже  здесь,  в
гуще леса.
   - Ну, в путь, Евангелина. Поедем вдоль ручья, может, попадется  заводь,
где можно будет искупаться. Давно пора.
   И заводь попалась. Он опять привязал Евангелину. Он  лежал  в  воде  и,
закрыв глаза, думал: "Беата теперь уже знает. Наверно, и до Роджера дошло.
Раньше всех, наверно, услыхал Порки, а от него Роджер. "Мама, отец бежал!"
Он попробовал представить себе, как все будет дальше, но у него были слабо
развиты те стороны воображения, которые связаны с заботой человека о себе.
Он почти - чтобы не сказать, совсем - не умел строить планы, он не  привык
тревожиться о будущем. Люди, для которых тревога - обычное состояние, день
и ночь заняты планами на будущее. Натуры безмятежные для таких  непонятны;
спокойствие они принимают за лень и готовность плыть по течению.  Но  Джон
Эшли все-таки строил планы, сам об этом не ведая. Восемь дней он проспал в
лесу. И каждый раз просыпался с планом, уже сложившимся  в  его  сознании.
Планы эти были дарами сна. Проснувшись в тот первый вечер,  неподалеку  от
Татума, он уже знал: он - канадец, едет работать на чилийский  рудник.  Он
не был горным инженером по образованию, но  имел  большой  опыт  в  горном
деле. О Чили он знал совсем немного, но это немногое ему подходило  в  его
положении. До Чили было далеко. В среде  студентов  технических  колледжей
издавна повелось считать, что чего-нибудь стоящий выпускник своей волей  в
Чили не поедет. Условия жизни и работы там были неимоверно тяжелы. Селитру
добывали в пустыне - настоящем пекле, где  не  бывало  дождей.  Знаменитые
медные рудники в Андах находились на высоте одиннадцати тысяч футов.  Жену
в таком месте не поселишь. Развлечений там никаких. Даже выпивка на  такой
высоте не выпивка - по крайней мере для нормального человека. И Эшли решил
ехать в Чили. Он не только поедет туда, он станет чилийцем.
   Следующий день принес новую подробность: вниз по Миссисипи он спустится
на лесовозной барже. Лет пять назад он однажды нанял экипаж  и  повез  все
свое семейство поглядеть  на  великую  реку.  Поездка  была  задумана  как
увеселительная, взамен поездки по железной дороге в Чикаго,  что  обошлось
бы дороже. Родители и дети  долго  сидели  на  высоком  утесистом  берегу,
увлеченные зрелищем.  Любопытно  было  смотреть,  как  баржи  всех  родов,
короткие и приземистые или длинные и узкие, скользят вниз по течению либо,
натужно пыхтя,  поднимаются  вверх.  Местный  житель,  случившийся  рядом,
пояснил им, что длинные и узкие - это лесовозные баржи, идущие с грузом  с
севера в Новый Орлеан. "Команда там все больше шведы. По-нашему ни  бе  ни
ме". Эшли со студенческих  лет  не  пробовал  плавать,  но  почему-то  был
уверен, что доплыл бы до середины реки.
   На третий вечер ему открылось, что он чересчур быстро двигается вперед.
Добравшись до реки, он должен был рискнуть войти  в  какой-нибудь  городок
или поселок - чем меньше, тем лучше, - чтобы  запастись  пищей  и  продать
Евангелину. Это было опасно, пока у  него  не  отросли  волосы  и  борода.
Каждое утро и каждый вечер он внимательно изучал свое  отражение  в  воде.
Голову ему наголо обрили в тюрьме накануне оглашения приговора -  за  пять
дней до того, как его посадили в поезд, чтобы везти на казнь.  Теперь  она
точно покрылась коричневым плюшем, ворс которого с каждым днем  становился
пышнее. Подбородок тоже зарастал понемногу смешным подобием  бороды  цвета
меди. Борода была нужна ему, чтобы скрыть отметину у  левого  угла  рта  -
тридцать лет назад, работая на бабкиной ферме,  он  упал  и  напоролся  на
вилы. Нужно было подольше задержаться в  этих  малонаселенных  местах.  Он
стал проводить по две ночи на одном месте.  Он  пальцами  массировал  себе
череп.
   Каждый день ему приходили в голову новые планы: вот так он доберется до
побережья Тихого океана, вот  так  станет  зарабатывать  деньги.  Но  были
вопросы, на которые и в его вещих  снах  не  находилось  ответа,  -  каким
способом дать знать о себе жене, когда придет  время,  как  ей  пересылать
деньги, как получать вести из дому?
   А  между  тем  страна  просто  кишела  Джонами  Эшли.  В  Спрингфилд  к
полковнику Стоцу летели сотни писем и телеграмм со всей Америки (а поздней
и из Африки, и из Австралии) с сообщениями о том, когда, где и  при  каких
обстоятельствах   видели   Эшли;   иногда   тут   же   следовала   просьба
безотлагательно выслать вознаграждение, успевшее возрасти до четырех тысяч
долларов. Путешественников в  возрасте  от  двадцати  до  шестидесяти  лет
стаскивали с лошадей, выволакивали из экипажей, догоняли в чистом  поле  и
первым делом спешили сорвать с них шляпу. У шерифов уже рябило в глазах от
количества лысых, которых к ним доставляли, не слушая гневных  или  робких
протестов. Газетчики  без  конца  орали  на  улицах:  "Последние  новости!
Экстренный выпуск!" То Эшли обнаружили в индейской резервации в Миннесоте,
где он жил, выкрасив лицо соком ореха. То выяснилось, что он скрывается  в
дорогой частной лечебнице для душевнобольных в Кентукки. Слухи о богатых и
влиятельных покровителях беглеца множились с каждым часом.
   Эшли делал зарубки на седле, чтобы вести  счет  дням,  но  очень  скоро
сбился со счета. Овес и другие  припасы  подходили  к  концу.  Но  в  лесу
созревали ягоды, у воды можно было  сорвать  листья  кресса.  Внешний  вид
лошади и всадника изменился, они оба  помолодели.  Выбираясь  из  чащи  на
дорогу, Евангелина припускала бойкой рысцой. Шкура у нее стала  лосниться.
Эшли заметил это еще до того, как приладился чистить ее пригоршнями  сухих
веточек и мха. Ему иногда сдавалось, что эта лошадь не первый  раз  служит
человеку, спасающемуся от погони,  что  у  нее  есть  навык  настороженной
чуткости, потребной беглецу. На дорогах теперь чаще  попадались  проезжие.
Но Евангелина всякий раз успевала раньше хозяина услыхать цоканье копыт  и
спрятаться в чаще. Если откуда-то доносился  собачий  лай,  она  сама,  не
дожидаясь приказа, переходила в галоп. Когда Эшли в третий раз спешился  и
зашагал с нею рядом, она явно выказала неудовольствие, и ему вдруг  пришло
в голову - ведь собаки могут быть пущены по его следу.  Если  вдруг  среди
дня им овладевало уныние, она словно  старалась  отвлечь  его  от  мрачных
мыслей - принималась рыть землю копытом или фыркала, сунув морду в  ручей,
так что по сторонам летели брызги. Если мучили его  боли  в  желудке,  она
смотрела вдаль задумчивым взглядом, будто говорила: потерпи, пройдет.
   Иногда, поздно ночью проезжая мимо какой-нибудь фермы, он замечал  свет
в окне верхнего этажа. Как и всякому семейному  человеку,  ему  непременно
казалось - это мать не спит у постели больного ребенка. И тотчас же в душе
поднималась целая буря чувств. Он знал, что нельзя  часто  позволять  себе
думать о прошлом, но воспоминания подступали, незваные и мучительные.  Вот
он в первый раз держит на руках чудо из чудес - новорожденную Лили. Вот  в
первый раз видит страх в обращенных на него  глазках  трехлетнего  Роджера
(пришлось проявить строгость, отшлепать мальчонку за то, что он взял  себе
моду посреди Главной улицы вырываться от матери  и  кидаться  на  мостовую
чуть не под  колеса  проезжающих  экипажей).  Вот  он  вернулся  домой,  и
Констанс  встречает  его  радостным  визгом,  а  Лили  корит  ее:  "Нечего
устраивать папе собачий концерт, когда он приходит с работы". Изредка  ему
случалось заночевать в Форт-Барри, когда он ездил туда по делам  шахты,  и
однажды он слышал, как Софи говорила: "Я не могу уснуть,  когда  папы  нет
дома. Как-то все в доме не так". А Беата, добрая,  терпеливая,  сдержанная
красавица Беата.
   - Я семьянин, Евангелина. Семьянин, и только. Я лишен особых  талантов.
Я и инженер-то никакой. Больше я ничего не нажил, больше ничего не оставлю
после себя, кроме своей семьи. Так скажи хоть ты мне, зачем  случилась  со
мной эта дикая, бессмысленная история?
   В Коултауне, даже у себя в доме, Эшли никогда не  был  разговорчив,  но
сейчас, с Евангелиной, он говорил и говорил без конца.
   - Я знаю, отчего ты так славно выглядишь последнее время. У тебя на уме
то же, что и у меня. Пятьсот миль нам с тобой не проделать.  Мне  придется
продать тебя, и ты хочешь, чтобы за тебя дали  хорошую  цену.  Расставание
всегда тягостно. Оно точно смерть - я помню, как умирала  моя  бабка.  Тут
нужно одно: понять это,  проникнуться  этим  и  потом  перестать  об  этом
думать. Память сама вернет тебе прошлое, когда оно тебе будет нужно. А так
гнаться за ним не стоит... Я тебе рассказывал  про  свою  бабку,  как  она
знала и понимала лошадей. С тех пор как мы с тобой пустились в дорогу, я о
ней думаю все чаще и чаще. Она мне нужна сейчас, и память мне ее  вернула.
Она меня научила не бояться. Заметила ты, что ни один охотник не  охотился
в лесах, которые мы проезжали, ни одному фермеру не взбрело  на  ум  выйти
метить деревья, ни один шериф не подкараулил нас ночью. Черт! Обидно  было
бы, если б этот рискованный путь,  начало  которому  было  положено  таким
порывом мужества и великодушия, - обидно было бы, если  бы  нее  кончилось
новым железнодорожным путешествием в Джолиет.  Но  и  люди  достойнее  нас
попадали в засаду, и мечты посмелее наших рушились, точно карточный домик.
И поверь, Евангелина: если бы, став свидетелем одного поражения, даже  ста
поражений, человек терял надежду, цивилизация давно пошла бы в  тупик.  Не
было бы ни правосудия на свете,  ни  больниц,  ни  приютов,  не  могла  бы
существовать дружба, как та, что  связала  тебя  и  меня.  Люди  бессильно
ползали бы по земле и стонали. Будем же поумнее.
   Эшли рассказал ей все про суд.
   - В смерти  ничего  ужасного  нет;  ужасно  только  сознавать,  умирая,
сколько дел ты не успел довести до конца. Вот хотя бы, представь себе, - я
не оставил никаких средств на то, чтобы дети мои получили образование. Как
я мог быть так глуп! Беата каждый месяц  откладывала  малую  толику  -  на
уроки пения для Лили, но все  это,  конечно,  съел  процесс.  Вероятно,  я
рассуждал так: Роджер и сам сумеет пробиться,  а  младших  девочек,  когда
подрастут,  отправлю  в  какую-нибудь  школу  получше.   Если   бы   Беата
настаивала, я бы мог в свое время что-нибудь предпринять. Поискал бы  себе
другое место, или  добился  бы  прибавки,  или  что-то  получил  от  своих
изобретений... Ты только не думай, что я виню Беату.  Во  всем  виноват  я
сам. Я был счастлив и глуп. Счастлив, бездумен и глуп.
   К концу недели волосы у него отросли настолько,  что  торчали  короткой
щеточкой. Он слегка намазал их  жидкой  глиной,  обрызгал  соком  каких-то
пурпурных ягод - результат превзошел  ожидания.  В  таком  виде,  пожалуй,
можно было уже днем или  двумя  раньше  вернуться  в  цивилизованный  мир.
Редкая  поросль,  покрывавшая  подбородок  и  щеки,  придавала   ему   вид
замученного учением студента-теолога.  Вот  только  узкая  извилина  шрама
просвечивала чересчур отчетливо. Он попробовал затереть ее соком выбранных
наудачу стебельков и кореньев.  Шрам  потемнел,  стал  похожим  на  боевой
рубец.
   Назавтра около двух часов пополуночи перед  ними  открылась  Миссисипи.
Было это около Гилкрайст-Ферри. Городок спал, погруженный в темноту. Вдоль
крутого, обрывистого берега шла дорога на юг. Он поехал  по  этой  дороге.
Спустя час с небольшим впереди завиднелось десятка  два  темных  строении,
сгрудившихся вокруг церкви и школы. На  одном  чернела  вывеска;  подъехав
ближе, он с трудом  разобрал:  "Почта  Соединенных  Штатов.  Джайлз,  штат
Иллинойс, население 410 чел.". "Нет уж, нам почтовые отделения ни к чему",
- молвил он вполголоса и снова тронул Евангелину. Прошло еще около часа, и
тут наконец он увидел то, что ему было нужно.  Мелочная  лавка  с  длинной
коновязью у входа, напротив - кузница у лесной вырубки (навес и наковальня
под ним), а дальше несколько деревянных хибар и мостки,  ведущие  вниз,  к
причалу. Посреди же реки светились огни,  вероятно,  там  был  остров.  Он
повернул лошадь,  проехал  с  милю  обратно,  к  северу,  выбрал  укромное
местечко среди береговых утесов, прикорнул там и крепко заснул.  Проснулся
он, когда уже светало. Длинной тенью в предутреннем тумане маячила на реке
лесовозная баржа, шедшая  вниз  по  течению.  В  рубке  горел  огонь.  Ему
почудилось, будто он слышит голоса. Ноздри явственно защекотал запах  кофе
и бекона.
   На большой высоте  порой  довольно  дуновения  ветерка,  чтобы  вызвать
горный обвал.  Запах  кофе  и  бекона,  рожденный  воображением,  сокрушил
мужество Джона Эшли. Этот запах оживил в памяти "Вязы", работу, которую он
любил, мучительно долгие дни суда и осунувшийся гордый профиль Беаты всего
в нескольких шагах от него, пение  Лили,  уверенность  Роджера,  вдумчивую
серьезность Софи, шумную любовь Констанс -  все,  все,  все.  Эшли  уронил
голову на колени. Повалился на бок, перекатился на другой. Он  стонал,  он
хрипел, он мычал. Душевные муки взрослого человека не видны  и  не  слышны
миру, но Эшли так и не стал вполне взрослым человеком.
   Солнце уже было в  зените,  когда  он  вновь  въехал  в  тот  маленький
поселок. Привязав Евангелину, он отошел к краю обрыва и долго стоял там  -
лицом к реке, спиной к лавке. Он рассчитывал привлечь побольше внимания  к
себе  и  побольше  оценивающих  взглядов  к  своей  лошади.   Наконец   он
повернулся, размашистым шагом пересек улицу и вошел  в  лавку,  дружелюбно
кивнув группе людей у входа. Внутри пятеро мужчин - кто сидя, кто  стоя  -
расположились вокруг остывшей печки. При его появлении все, кроме  хозяина
лавки, поспешно опустили глаза. Эшли бормотнул междометие,  которое  можно
было счесть за односложный вариант слова "здравствуйте". Ему ответили  тем
же. Он купил пачку имбирного  печенья  и,  расплачиваясь,  дал  окружающим
заметить несколько долларовых бумажек. Раскрыв пачку, он вынул одну  штуку
и принялся  сосредоточенно  грызть.  Любопытство  вокруг  накалялось.  Еще
несколько человек вошли в лавку.
   - Откуда будешь, сынок? - спросил хозяин.
   Эшли с улыбкой показал большим пальцем через плечо, на север:
   - Из Канады.
   - Не близкий свет! - Замечание  хозяина  подхватили  невнятным  рокотом
остальные.
   - А  я  особенно  не  спешил.  Поболтался  немного  в  Лионе.  Братишку
разыскиваю.
   - Вот оно как.
   Эшли задумчиво продолжал жевать. В дверь заглядывали  все  новые  лица,
мальчишечьи и мужские. Перед лавкой остановился шарабан.
   - А нельзя ли у вас тут позавтракать? Пару яиц, бекону?  Доллара  чтобы
на два.
   - Что ж... Эмма! Эмма!.. Поджарь человеку яичницу с беконом да  прибавь
мамалыги.
   Из двери за прилавком выглянула женщина и уставилась на Эшли.  Он  сбил
набок шляпу.
   - Чувствительно благодарен, мэм, - сказал он.
   Женщина скрылась. Последовала новая долгая пауза.
   - И где ж ты надеешься найти своего брата?
   - Был слух, вроде бы он в Новый Орлеан подался.
   - Вот оно как.
   Эшли посмотрел на хозяина и небрежным тоном проговорил:
   - Мне один тип в Гилкрайст-Ферри предлагал двадцать четыре  доллара  за
мою лошадь... Кстати, как это ваше местечко называется?
   - Ходж. Просто Ходж.
   Головы теснившихся на пороге дружно повернулись в  сторону  Евангелины.
Кое-кто даже выбрался бочком наружу, чтобы примкнуть  к  уже  собравшемуся
вокруг нес  кольцу  любопытных.  Слышно  было,  как  там  переговариваются
вполголоса. Эшли вышел из лавки, все  еще  продолжая  жевать,  и  поглядел
сперва вверх по течению реки,  потом  вниз.  Не  обращаясь  ни  к  кому  в
частности, он спросил:
   - А что, эти лесовозы не нанимают людей за проезд?
   - Которые нанимают, а которые нет.
   - Они сюда заходят?
   В ответ хихикнули.
   - Они вообще-то от берегов стараются держаться подальше. У  берегов  им
опасно. Вон видишь остров, чуть пониже? Бреннан называется. Туда,  бывает,
заходят. Там и сейчас целых два стоят. Видишь?
   Какой-то парень оттянул у  Евангелины  губу  и  рассматривал  ее  зубы.
Евангелина, прижав уши, фыркала. Эшли не смотрел в ее сторону.
   - Двадцать долларов я бы, пожалуй, за нее дал, если с седлом вместе,  -
громко сказал парень.
   Эшли словно бы не слышал.  Он  вернулся  в  лавку,  сел  на  бочонок  с
гвоздями и понурился. Эмма принесла в оловянной миске  обещанный  завтрак.
Снаружи заржала Евангелина. Вошли две покупательницы и с  натянутым  видом
подошли к прилавку. Снова заржала Евангелина. В дверях произошло движение,
зеваки расступились, освобождая дорогу. Коренастая,  плотная  женщина  лет
пятидесяти протопала в лавку и остановилась перед Эшли. Она была в юбке  и
жакете из грубой бумажной материи, какая идет на комбинезоны.  На  жестких
стриженых волосах плотно сидела надет