веселье, а у других, как вы думаете?
   - Нет! - закричали дети.
   - А радовались ли другие рождению нового львенка, как вы думаете?
   - Нет! Нет!
   - Дети! Дети! Не надо так горячиться.
   - И вот однажды другие львы собрались в отдаленном уголке  джунглей  на
совет - как им быть, как облегчить свою жалкую участь.  И  согласились  на
том, что есть один только выход.
   - Знаю какой! - отозвался Джордж, стукнув по  подлокотникам  кресла.  В
лице у него не было ни кровинки. Но мисс Дубкова продолжала, как  будто  и
не слыхала его слов.
   - Самое скверное тут - запомни, Энн! - самое скверное, это  что  лев  -
благороднейший из зверей. Русский народ  -  величайший  народ,  когда-либо
живший на земле. Нет народа, более горячо любящего свою родину. Нет парода
более самоотверженного, когда приходится встать на ее  защиту  -  Наполеон
убедился в этом ценой потери своей могущественной армии. Нет народа  более
трудолюбивого и более выносливого. Государства Европы с  каждым  днем  все
больше приходят в упадок. Я это наблюдала своими глазами. Их  губит  жажда
богатства и наслаждений. Они позабыли бога. Мы,  русские,  храним  бога  в
сердцах своих, подобно тому как прячут фонарь под полой, выходя из дому  в
бурную ночь. - Она перевела дух и  продолжала,  слегка  понизив  голос:  -
Русский народ  -  народ-богоносец.  Россия  -  тот  ковчег,  где  спасется
человечество в час всемирного  потопа.  Вас,  американцев,  и  народом  не
назовешь. Каждый прежде всего думает  о  себе  и  уже  потом  только  -  о
родине...  Да,  так  вот,  невозможно  было  терпеть,  чтобы  один  лев  с
горсточкой своих родичей, самых никчемных из всего  львиного  рода,  обрек
всех прочих львов на собачье полуголодное существование. И отец мой понял:
есть один только выход.
   - Убить его! Убить! - закричал Джордж, подскочил к стене и  забарабанил
по ней кулаками.
   - Джордж! - воскликнула Юстэйсия.
   - Убить! Убить! - кричал Джордж, бросившись на колени и молотя кулаками
об пол.
   - Джордж! - снова сказала мать. - Возьми себя  в  руки,  пожалуйста.  И
доешь свой ужин.
   Джордж встал, швырнул в окно несколько бомб и опрометью бросился вон из
комнаты. Фелиситэ выскользнула вслед за ним.
   - Мои дети очень легко возбудимы, Ольга. Креольская кровь  сказывается.
- Юстэйсия подошла к двери, выглянула  наружу,  затем  вернулась  на  свое
место; лицо ее хранило тревожное выражение. - У моей матери  был  поистине
бешеный нрав. А уж ее отец! Когда он, бывало, вспылит, никто с ним не  мог
управиться.
   - Maman, с чего это Джордж так разбушевался?
   - Ш-ш, девочка. Всякому трудно оставаться спокойным, слушая  рассказ  о
несправедливости.
   Фелиситэ нашла брата на крокетной площадке. Он лежал ничком,  судорожно
и шумно дыша. Долго они шептались о чем-то. Наконец оба вернулись  в  дом.
Джордж на пороге столовой остановился.
   - Мисс Дубкова, научите меня, пожалуйста, говорить по-русски.
   Мисс Дубкова оглянулась на Юстэйсию, но  та  лишь  переводила  глаза  с
одного на другого, не находя что ответить.
   - С ума ты сошел,  Джордж,  -  сказала  Энн.  -  Ты  же  ничему  вообще
выучиться не можешь. В нашей школе ты был самым худшим учеником,  а  потом
тебя еще из трех школ исключили.
   - Я всему могу выучиться, если только захочу.
   - Но зачем тебе русский язык, Джордж? - спросила  мать.  -  Ведь  тебе,
кроме мисс Дубковой, и говорить на нем не с кем.
   - Тут не с кем, а когда я уеду в Россию, он мне понадобится.
   - Ты пока доедай свой ужин, а потом мы это обдумаем.
   - А я уже сам все обдумал.
   Брекенриджу Лансингу решено было  не  говорить  об  этой  затее.  Уроки
проходили в бельевой "Иллинойса" или в  "Убежище".  Юстэйсия  настояла  на
том, чтобы платить за них, и мисс  Дубкова  в  конце  концов  согласилась,
наполовину уменьшив предложенную ей сумму. У мисс Дубковой не было опыта в
преподавании  языков,  но  чутье  ей  подсказывало,  что  успехи   ученика
незаурядны. Форму уроков Джордж  изобрел  сам:  вот  он  будто  приехал  в
Санкт-Петербург, входит в гостиницу,  снимает  номер.  Заказывает  обед  в
ресторане, потом этот обед  подает,  изображая  уже  официанта.  В  Москве
покупает себе меховую шапку, собаку, лошадь. Идет в театр.  Снова  идет  в
театр, на  этот  раз  с  артистического  подъезда.  Задает  кучу  вопросов
исполнителям главных ролей. Идет в церковь  -  он  даже  выучил  несколько
молитв на церковнославянском. Посещает трактиры  и  вступает  в  беседу  с
молодыми людьми своих лет (двадцать три - двадцать четыре года). Обсуждает
с ними, какая форма правления лучше, какая хуже. Советует не забывать, что
Россия - великая страна,  самая  великая  в  мире.  Учительница  не  могла
надивиться его успехам  от  урока  к  уроку.  ("А  я  когда  гуляю,  Ольга
Сергеевна,  воображаю,  что  я  в  России,  и  сам  с  собой  разговариваю
по-русски".) Мисс Дубкова подарила ему словарь,  купленный  тридцать  пять
лет назад ее отцом в Константинополе. Одолжила свое Евангелие, и он  читал
его, сверяя текст с французским  Евангелием,  взятым  у  матери.  "Знаешь,
мама, по-русски это совсем иначе звучит. Как-то больше  по-мужски  звучит,
что ли". И вот однажды  он  обратился  к  своей  учительнице  с  просьбой:
повторить те слова, с которых все началось.
   - Какие слова, Джордж, сын Брекенриджа?
   - Первые русские слова, которые я услышал.
   Она повторила, насколько могла припомнить, негромко  и  членораздельно.
Он все понял без перевода. Для пламенной воли нет невозможного.  Понемногу
он нащупывал свой путь. В его голосе появились басовые  нотки.  Он  теперь
много помогал в доме.  Чистил  водосточные  желоба,  протягивал  по  двору
бельевые веревки, выкуривал ос из гнезд, вытирал посуду. Не только  минута
в минуту являлся к столу, но в тех довольно частых случаях, когда отца  не
было дома, как бы брал на себя обязанность его заменить.  Хвалил  поданную
еду. Вносил оживление  в  разговор.  Пользуясь  унаследованным  от  матери
имитаторским даром, разыгрывал в лицах  пространные  сцены  из  жизни  тех
заведений, откуда  был  изгнан.  Особенно  удавался  ему  доктор  Коппинг,
протестантский       священник,       возглавлявший       "Пайнз-Пойнтский
учебно-развлекательный лагерь для мальчиков". Доктор Коппинг,  "сам  такой
же мальчик в душе", любил завершать  день  короткой  беседой  у  лагерного
костра на тему о добродетелях истинного мужчины. Часто Энн, не  дождавшись
конца  обеда,  бросалась  к  брату:  "Джордж!  Джордж!  Покажи  хозяйку  в
Сент-Реджисе!  Покажи  еще  раз  доктора  Коппинга!"  Злая  меткость  этих
карикатур смущала Юстэйсию. И не без оснований. При  ней  и  при  Фелиситэ
Джордж никогда не "показывал" своего отца. Но если ни  той,  ни  другой  в
комнате не  было,  Энн  могла  вволю  натешиться  сменой  убийственных  по
портретному сходству картинок: отец на охоте стреляет перепелок и  зайцев;
отец возвращается после тяжелого трудового  дня  в  шахтоуправлении;  отец
решает "махнуть рукой" на Джорджа; отец заискивает перед младшей дочерью -
"папочкиным ангелочком". Немного понадобилось времени, чтобы брат сделался
кумиром Энн; еще меньше - чтоб отец стал смешон в ее  глазах.  От  Джорджа
Энн готова была терпеть даже назидания. Знал же  он  откуда-то,  что  юная
русская княжна не визжит и не топает ногами, когда ей напоминают, что пора
спать. Она делает матери реверанс и говорит:  "Спасибо,  chere  maman,  за
вашу доброту". И старшим сестрам тоже делает реверанс.  А  если  она  весь
день себя хорошо вела, кто-нибудь из молодых князей, ее  братьев,  относит
ее на руках наверх и, когда она  ляжет,  читает  у  ее  постельки  молитву
по-церковнославянски. Если и в самом  деле  была  у  Джорджа  мечта  стать
актером, он не дожидался, когда озарят его огни рампы; он со вкусом  играл
роль отца благородного семейства в "Сент-Киттсе".
   Все Лансинги были страстными любителями поговорить; Фелиситэ  вставляла
свое слово реже других, но это слово всегда было продумано. В  доме  часто
читали вслух, и любая сцена из Мольера или Шекспира становилась  предметом
длительных обсуждений. Каждый  вечер  Юстэйсия  тщетно  пыталась  отослать
детей спать  хотя  бы  в  половине  одиннадцатого.  Больше  всех  от  этих
затягивавшихся бесед выигрывала Энн. Она сильно  изменилась  за  последнее
время, взрослея не по дням, а по часам. В своем классе она  училась  лучше
всех. Уроки готовила за каких-нибудь четверть часа,  чтобы  не  пропустить
вечерней  беседы.  Случалось,   Брекенридж   Лансинг   возвращался   домой
неожиданно рано, часов  в  десять.  На  миг  с  порога  он  ощущал  жар  и
увлеченность этого разговора в семейном кругу - разговора, который  тотчас
же умолкал при его появлении. Как-то  раз  он  бесшумно  отворил  парадную
дверь и, остановись в холле, прислушался.
   - Maman, мисс  Дубкова  сказала,  что  русские  писатели  -  величайшие
писатели в мире. И самый из них великий был негр. А  папа  говорит,  негры
даже не люди и нет никакого толка  учить  их  читать  и  писать.  ("Cheri,
каждый человек вправе иметь свое мнение".) Если только  оно  не  дурацкое,
как большинство мнений папы. ("Джордж, я не разрешаю тебе так говорить  об
отце. Твой отец...") Его мнения! Пусть говорит что  хочет  обо  _мне_,  но
когда он утверждает, что у тебя... ("Джордж! Переменим  тему!")  Когда  он
утверждает, что у _тебя_ в голове не  больше,  чем  бог  вложил  в  голову
суслика... ("Это же шутка".) Очень плохая шутка! А помнишь, как он  разбил
ту раковину с каминной полки, которую прислала тебе твоя  мать?  ("Джордж,
ну стоит ли говорить о раковине?") Он ее растоптал каблуком!  А  это  была
память оттуда, где ты родилась! ("Чем мы старше,  тем  меньше  мы  дорожим
вещами, Джордж".) Но своей гордостью я дорожу, maman, и _твоей_  гордостью
тоже.
   Больше Лансинг подслушивать не рисковал.
   Юстэйсия делала что могла, для того  чтобы  эти  семейные  вечера  были
интереснее, - вырезала статьи из газет и журналов,  выписывала  из  Чикаго
книги и репродукции; в основе ее стараний между прочим лежало и то, что ей
хотелось почаще удерживать сына дома. В стенах  "Сент-Киттса"  Джордж  был
теперь совсем другим; за этими  стенами  он  оставался  прежним  -  вождем
"могикан", грозой всего города. Никакие материнские уговоры  и  мольбы  не
действовали. Он выслушивал их, мрачно  сдвинув  брови,  скрестив  руки  на
груди, глядя в одну точку за ее спиной.
   - Maman, мне нужно же поразвлечься иногда. Ты не сердись, но  мне  это,
право, нужно.
   Юстэйсия понимала прекрасно, что за всеми его бесчинствами  и  озорными
выходками  кроется  одно  -  желание  разозлить  отца.  Отцовское  гневное
презрение его тешило. Он, казалось, со своей стороны ждал чего-то  -  быть
может, что отец изобьет его, выгонит навсегда из дому? Под градом насмешек
и обличений он стоял молча, не шелохнувшись, смиренно потупив глаза.
   - Ты хоть понимаешь, что из-за тебя нам с матерью стыдно людям в  глаза
смотреть?
   - Да, сэр.
   -  Понимаешь,  что  ни  у  одного  порядочного  человека  в  городе  не
повернется язык сказать о тебе доброе слово?
   - Да, сэр.
   - Так зачем же ты все это делаешь?
   - Сам не знаю, сэр.
   - "Сам не знаю, сэр!" Ну ладно же, в сентябре поедешь  в  новую  школу,
где, судя по всему, таким, как ты, спуску не дают.
   "Могиканам" скоро наскучили детские забавы вроде перевешивания дорожных
знаков и перевода  стрелок  на  городских  часах.  Они  не  покушались  на
здоровье  и  имущество  граждан,  но  они  бросали   вызов   приличиям   и
благоразумию. Своими сложными, тщательно  подготовленными  проделками  они
выставляли на посмешище банки, собрания евангелистов, общепризнанные устои
общества.  А  одно  из  любимых  развлечений  "могикан"  заставляло  порой
наведываться в усадьбу начальника городской полиции. Для Юстэйсии это  был
источник  постоянного  страха.  Мальчишки  любили  "кататься  под  брюхом"
товарных вагонов. В те годы сотни и тысячи хобо,  железнодорожных  бродяг,
колесили по всей Америке на товарных поездах. Когда  такой  поезд,  обычно
неестественно длинный,  вползал  на  территорию  железнодорожной  станции,
безбилетные пассажиры сыпались с него, точно спелые ягоды со смородинового
куста.  Некоторым  удавалось  забраться  в  пустой  вагон,  другие  ехали,
распластавшись на крыше или скорчившись на буферах -  это  на  их  жаргоне
называлось "сидеть на насесте"; ехать  же,  уцепившись  снизу  за  ходовую
часть или привязав себя к ней ремнями, называлось "кататься  под  брюхом".
Это было увлекательно и опасно. Джордж и его приятели часто ухитрялись  за
одну ночь проехаться таким способом в Форт-Барри или Сомервилл и обратно.
   - Джордж! Обещай мне никогда больше не ездить на товарных поездах.
   - Maman, вы же знаете - я дал зарок никогда ничего не обещать.
   - Ради меня! Слышишь, Джордж, ради меня!
   - Maman, можно я вас буду учить русскому  языку  -  всего  один  час  в
неделю.
   - О, cheri, мне никогда не выучиться по-русски. Да и зачем мне  русский
язык?
   - А вот когда я уеду в Россию и устроюсь там, вы с  девочками  тоже  ко
мне туда переедете.
   - Джордж, Джордж! А кто же будет заботиться и твоем отце?
   Она упрашивала его хоть в  одной  школе  пробыть  подольше  -  ну  хоть
полгода!
   - Я хочу, чтоб ты был образованным человеком, Джордж.
   - Я и так образованней всех ребят в этих школах. Я знаю алгебру, химию,
историю. Просто  мне  противно  сдавать  экзамены.  И  противно  спать,  в
комнате, где спят еще трое, или десятеро, или сотни людей. От них вонь.  И
они не умнее грудных младенцев... Вы - мое образование, maman.
   - Перестань говорить глупости.
   - Отец окончил колледж, а образования у него как у кузнечика.
   - Джордж! Я тебе запрещаю так говорить. Слышишь, запрещаю.
   Была у Юстэйсии еще одна, более серьезная забота: не страдает ли Джордж
припадками? Не душевнобольной  ли  он?  Что  такое  "припадки",  она  сама
хорошенько не знала, а  о  признаках,  по  которым  распознается  душевная
болезнь, и вовсе не имела представления. В начале нашего века  о  подобных
недугах и связанных  с  ними  опасениях  решались  говорить  разве  что  с
домашним врачом, да и то  вполголоса.  Но  доктор  Гридли,  домашний  врач
Лансингов, был крайне туг на ухо. Даже пользуйся  он  у  Юстэйсии  большим
уважением,  она  не  могла  бы  заставить  себя  кричать  на  весь  дом  о
странностях поведения Джорджа. Прежде их  врачом  был  доктор  Гиллиз,  но
несколько лет назад Брекенридж Лансинг с  ним  рассорился.  Доктор  Гиллиз
решительно возразил против какого-то его медицинского суждения. А  Лансинг
возражений  не  терпел.  Он   целый   год   в   молодости   проучился   на
подготовительном отделении медицинского  колледжа.  Его  отец  был  лучшим
фармацевтом штата Айова, и он, Брекенридж, два с лишним года помогал ему в
его аптеке. Да у него в мизинце  больше  медицинских  познаний,  чем  этот
старый коновал приобрел за всю свою долголетнюю медицинскую  практику.  Он
перестал  здороваться  с  доктором  Гиллизом  на  улице.   Юстэйсии   было
объявлено, что отныне  семью  будет  лечить  доктор  Джебез  Гридли,  врач
шахтной амбулатории. Доктор Гридли был дряхлый старичок, кому место  давно
было на "Убогом Джоне" среди других таких же. Мало того, что он  был  глух
как пень, у него еще с каждым днем слабело зрение. Чтобы получить от  него
хоть какой-нибудь полезный совет, нужно было достаточно  наглядно  описать
ему спою рану, ожог, нарыв или сыпь. Юстэйсия обратилась к споим  домашним
лечебникам - "Руководству но оказанию первой помощи", "До прихода врача" -
и  установила,  что  классических  симптомов  эпилепсии  у  ее   сына   не
наблюдается.  Впрочем,  она  отлично  знала,   что   при   его   актерских
способностях трудно было бы отличить у него необузданные  взлеты  фантазии
от признаков умопомешательства. Он мог вдруг заколотить кулаками по полу и
завыть, как голодный волк; мог подолгу слепо кружить  по  комнате  или  же
метаться с этажа на этаж,  выкрикивая:  "Махаон!",  "Бегония!"  В  поисках
сильных ощущений он вылезал лунной ночью в слуховое окошко и,  балансируя,
ходил по самому гребню кровли; или в  четвертом  часу  утра  взбирался  на
высоченный орех и, раскачавшись, перепрыгивал на соседние деревья, пониже.
Держась за веревку,  переходил  он  пруд  Старой  каменоломни  под  музыку
трескающегося  льда.  Никто  в  Коултауне,  даже  его  верные  приспешники
"могикане", не сомневался, что у него "мозги набекрень". Юстэйсия,  высоко
ценя доктора Гиллиза (для жены которого не составляло секрета, что в  лице
ее мужа миссис Лансинг имеет  рабски  преданного  поклонника),  продолжала
потихоньку от главы дома вызывать его при любой  тревоге  -  малокровие  у
Фелиситэ, воспаление среднего уха у Энн. Расплачивалась она за  визиты  из
своих личных денег. Вот и на этот раз она  поспешила  к  доктору  Гиллизу.
Доктор согласился серьезно поговорить с  Джорджем.  Джордж  дал  блестящее
представление,  в  котором  продемонстрировал  все  -  ум,   находчивость,
уравновешенность и превосходные манеры. Но доктора  Гиллиза  нелегко  было
провести.
   - Миссис Лансинг, нужно, чтобы мальчик уехал из Коултауна,  иначе  быть
беде.
   - Но как это сделать, доктор Гиллиз?
   - Дайте ему сорок долларов и отправьте его в Сан-Франциско,  пусть  сам
зарабатывает себе на жизнь. Он отлично справится, уверяю нас. Он не болен,
миссис Лансинг, но он тут сидит в  клетке.  Это  очень  опасно,  сажать  к
клетку полное жизни человеческое существо. Нет, нет, за эту консультацию я
денег не возьму, миссис Лансинг. Она  была  очень  поучительной  для  меня
самого. - И доктор Гиллиз засмеялся негромким раскатистым смехом.
   Юстэйсия и подумать боялась о том, чтобы исполнить полученный совет, но
кошелек с сорока долларами держала наготове.
   Чем скверней было на душе у Брекенриджа Лансинга, тем громче похвалялся
он своими удачами. Счастливей  его  нет  человека  в  Соединенных  Штатах!
Понадобилось двадцать лет напряженной работы и  умелого  ведения  дел,  но
зато - черт побери! - шахты теперь выдают на-гора такое количество угля, о
каком прежде и помышлять нельзя было.  А  что  может  быть  лучше  хорошей
дружной американской семьи? Возвращаешься после трудового дня к  семейному
очагу - это ли не счастье? Люди, слушая, отводили глаза.
   Ему было не только скверно, ему было тревожно. Он по-прежнему  проводил
много времени в своих клубах и ложах, но его - первого человека в  городе!
- давно уже перестали выбирать там на руководящие  посты.  Все  мужчины  в
Коултауне делились на две категории - те, кто даже в жару не расставался с
высоким крахмальным воротничком, и те, кто  таких  воротничков  вообще  не
носил. Первые не посещали злачных мест на Приречной дороге. Их не называли
просто по имени в стенах "Коновязи". Они не являлись домой на рассвете  из
заведения Джемми,  где  игра  в  карты  чередовалась  со  стравливанием  в
кровавых схватках  петухов,  собак,  кошек,  лис,  змей  или  перепившихся
батраков.  Если  почтенный  отец  семейства   вдруг   ощущал   потребность
поразвлечься и поразмяться немного, он устраивал себе  деловую  поездку  в
Сент-Луис,   Спрингфилд   или   Чикаго.   Лансинг   долго    не    понимал
предостерегающих намеков, которые ему делали руководители клубов.  История
не знала случаев, когда такая привилегированная организация  исключила  бы
кого-то  из  своих  членов,  однако  любое  долготерпение  может   однажды
иссякнуть.
   Лансинг пекся об  укреплении  основы  основ  общества  -  благочестивой
американской семьи. Центром этой семьи, по его понятиям, был муж  и  отец,
которого все прочие должны  любить,  почитать,  слушаться  и  бояться.  Но
выходило что-то не так, а почему? Пусть его можно кой в чем упрекнуть,  но
какой же мужчина без греха? И отец  его  не  был  безгрешен.  Работник  он
превосходный, усердный,  добросовестный.  Правда,  нет  у  него  призвания
разрабатывать в