никогда  не  выходит  на
улицу, и я тоже очень редко.  -  Они  помолчали,  не  зная,  что  говорить
дальше, но вдруг Конни воскликнула:
   - Роджер, да ты стал вылитый папа! Смотри, Софи, верно ведь, он вылитый
папа! - И она обняла его крепко-крепко - за двоих.
   Бывший  мэр  мистер   Уилкинс   (трус   и   предатель)   тоже   подошел
поздороваться.
   - Рад тебя видеть, Роджер. Добро пожаловать в Коултаун.
   - Спасибо, мистер Уилкинс.
   Шепотом он попросил Софи:
   - Покажи мне то место, где ты продавала лимонад и книги.
   Она, улыбаясь, показала.
   - Ты молодчина, Софи. Иначе тебя не назовешь... А Порки где?
   - Вот я, тут.
   Друзья обменялись рукопожатием.
   - Порки, мне много о чем нужно с  тобой  поговорить.  Только  раньше  я
должен поговорить с мамой, потом,  после  ужина,  хочу  пройтись  с  Софи.
Скажи, ты сегодня уходишь на ночь к деду, в горы?
   - Нет, буду у себя в мастерской.
   Толпа на перроне поредела. Но многие еще стояли кучками, только  теперь
уже не толкались и не перешептывались, а  молча  глазели  на  детей  Эшли.
"Точно цыплят о двух головах увидели",  -  подумала  Констанс.  Но  Роджер
быстро заставил их разойтись: "Здравствуйте, миссис  Фолсом.  Как  Берт  и
Делла?.. Здравствуйте, миссис Стаббс... Привет, Фрэнк".
   Вчетвером они дошли до Главной улицы. Роджер увидел свет в угловом окне
нижнего этажа, в окне столовой. Он все еще не был готов переступить  порог
"Вязов".
   - Порки, будь добр, возьми это все и сложи на крыльце у парадной двери.
Примерно без четверти девять я буду у тебя.  А  теперь,  девочки,  давайте
пройдемся немножко по улице.
   Когда они поравнялись с почтой, Констанс сказала:
   - Афишу с папиной фотографией уже сняли со стены.
   - У меня есть такая. Один мой приятель стянул ее для меня в полицейском
участке в Чикаго. Я вырезал фотографию, вставил в рамку и  привез  маме  в
подарок к рождеству.
   - О, Роджер! Значит, мы теперь сможем поносить у себя папин  портрет  и
никто его не отнимет!
   В Чикаго декабрь выдался мокрый; порывистый  ветер  с  озера  гнал  над
городом снежную крупу пополам с дождем. Только здесь, впервые в этом году,
Роджер увидел настоящий снег. Белый, чистый, такой, как бывало в  детстве.
Ему вспомнилось, как Беатриче, дочь маэстро, задала раз отцу вопрос, часто
приходивший в голову ему самому.
   - Papa Bene (от Бенедетто), отчего это первый снег всегда так красив...
смотришь на него, словно музыку слушаешь.
   - Попробую объяснить тебе, Биче: первые месяцы нашей жизни нас окружает
все белое - белые пеленки, белая  колыбелька,  в  которой  нас  укачивают,
чтобы мы спокойно уснули. Позже нам говорят, что небо - память о детстве -
тоже бело. Нас поднимают и носят на руках; мы словно парим в воздухе.  Вот
откуда  берется  представление  о  летающих  ангелах.  Первый   снег   нам
напоминает ту единственную пору в нашей жизни,  когда  мы  еще  не  ведали
страха. Нет более унылой картины, чем  кладбище  под  дождем,  потому  что
дождь, он похож на слезы; но то же кладбище, укрытое снегом, манит к себе.
Воспоминания о другом мире оживают в нас.  Зимой  мертвые  словно  спят  в
колыбели.
   - Si, papa. Grazie, papa Bene [Да, папа. Спасибо, папа Бене (итал.)].
   Они миновали гостиницу, потом бакалейную лавку мистера Боствика.
   - Теперь здесь мастерская  мисс  Дубковой.  Миссис  Лансинг  арендовала
помещение, и Фелиситэ иногда приходит  помогать  Ольге  Сергеевне.  А  вот
мастерская Порки. Видишь, он ее расширяет. А тут жила миссис Кэвено  -  не
так давно ее увезли в Гошен.
   Не дойдя до "Сент-Киттса", Роджер повернул назад.
   - Наверно, мама заждалась нас, - сказал он сестрам.
   Констанс была уже совсем барышня - почти тринадцать лет как-никак, а по
росту и больше дашь, - но от всего испытанного в связи с приездом брата (а
в его лице и отца тоже) она за эту короткую прогулку  словно  бы  странным
образом возвратилась в детство. То и дело дергала  Роджера  за  рукав,  за
локоть. Она явно не прочь была, чтобы он посадил ее себе на плечи и понес,
как когда-то делал по вечерам отец, возвращаясь с работы.
   Роджер остановился и глянул на нее с улыбкой.
   - Ну, Конни, ты теперь слишком большая, чтобы тебя носить на плечах.
   Она сконфуженно покраснела.
   - Ладно, я только буду держать тебя за руку.


   За горами горы...
   Всю жизнь и друзья и враги говорили о  ней:  "Что-то  в  этой  Констанс
Эшли-Нишимура есть детское",  "Это  глупо,  но  какой-то  стороной  своего
существа Констанс так и не повзрослела с годами". Во всех  ею  руководимых
кампаниях она делала ставку на пожилых мужчин, как на  отцов  или  старших
братьев; безошибочное чутье  определяло  ее  выбор.  Были  среди  них  два
вице-короля Индии, был последний хедив, были президенты,  премьер-министры
("Против произвола землевладельцев", "За избирательное право для  женщин",
"За равноправие женщин в семье", "За  урегулирование  проституции"  -  она
предлагала создать нечто вроде профсоюза проституток; "За детские  глазные
лечебницы" - она первая выдвинула принцип профилактической медицины); были
миллионеры (какие суммы ей удавалось собирать для общественных нужд,  а  у
самой часто недоставало денег на оплату счета  в  гостинице).  Именно  это
детское в ней помогало ей выдержать самые  трудные  испытания  -  грубость
полицейских, оскорбления и враждебные выпады публики. Ее  бесстрашие  было
бесстрашием  не  взрослой  женщины,  а  маленькой   девочки.   Прямота   и
уверенность в себе достались ей в дар от отца и брата. Самые ценные дары -
а подчас и самые гибельные - те, о которых даритель  не  подозревает;  они
расточаются на протяжении долгих лет в бесчисленных  мелочах  повседневной
жизни - через взгляды, паузы, шутки, улыбки, молчание, похвалы или упреки.
Констанс нашла себе в жизни многих отцов и братьев. Нередко она раздражала
их, иногда даже приводила в ярость; но почти не было случая, чтобы  кто-то
из них ее предал...


   И вот они наконец подошли к дому. Роджер долго стоял у ворот, глядя  на
вывеску: "Вязы". Комнаты со столом". Ему вспомнились письма  Софи,  первый
год, проведенный им и Чикаго, день, когда он узнал,  что  налоги  уплачены
сполна. Он крепко пригнал к себе локоть Софи.
   Они пошли и дом.
   - Мама! Роджер уже здесь.
   Беата появилась из двери кухни.  С  минуту  смотрела,  не  узнавая,  на
юношу, стоявшего посреди холла.  Потом  вдруг  спохватилась,  что  на  ней
кухонный передник - это не входило в программу, -  и  принялась  торопливо
снимать  его,  путаясь  в  завязках.   Чувство   скованности,   физической
неловкости, даже страха покинуло Роджера. Он как будто стал  выше  ростом.
Беата Эшли никогда не была хрупким существом,  но  сейчас,  первый  раз  в
жизни, она показалась сыну ранимой, беспомощной, нуждающейся в нем.  Ведь,
пока с ними жил отец, ему просто не представлялось никогда случая что-либо
для нее сделать. Одета она была по-зимнему - в синее шерстяное платье  без
малейших претензий на красоту или изящество; но все равно - в  его  глазах
она оставалась самой прекрасной женщиной в мире. Он подошел к ней, обнял и
поцеловал - полдюйма, на которые он ее перерос, казались  ему  по  меньшей
мере двумя футами.  Теперь  он  будет  ее  защитой,  ее  опорой.  Он  стал
взрослым.
   - Добро пожаловать, Роджер.
   - Ты прекрасно выглядишь, мама.
   - Мама, - сказала Констанс, - а миссис Лансинг  поцеловала  Роджера  на
вокзале. Весь город видел.
   - Твоя комната ждет тебя, - сказала Беата.
   - Спасибо, только мне хочется раньше обойти дом.
   Гостиная с мебелью, собранной Софи по креслу, по стулу;  все  потертое,
поцарапанное, но начищенное до блеска. Столовая - типичная  "пансионская":
стол во всю длину комнаты, два буфета  с  выстроенными  в  боевом  порядке
тарелками, чашками, судочками. Засветив фонарь, они осмотрели  курятник  и
инкубатор, навестили корову  Фиалку,  заглянули  в  сарайчик,  сколоченный
Порки для уток. Зайдя  в  "Убежище",  проверили  все  зарубки  на  дверном
косяке, которыми отец отмечал ежегодно рост детей: Лили с двух лет в  1886
году и до восемнадцати - в 1902;  Роджера  с  одного  года  в  1886  и  до
семнадцати в 1902 и так далее. Обошли все дубки, посаженные отцом  в  1888
году; молча подивились тому, как пышно они разрослись. В семье Эшли  всех,
за одним исключением, привлекало все, что растет,  развивается,  воплощает
людские замыслы.
   Беата, как бывало не раз, звала Порки поужинать вместе с  ними.  Но  он
никогда не соглашался участвовать в семейных  трапезах.  Ел  он  обычно  в
одиночку, на кухне. Сегодня же его вообще не было дома. За столом разговор
шел о  разных  пустяках.  Все  будто  сговорились  не  касаться  серьезных
вопросов, оставив их на тот  час  после  ужина,  когда  Роджер  с  матерью
усядутся в гостиной вдвоем, и тогда неизбежно встанет вопрос, о котором не
принято было говорить в "Вязах", - вопрос о  будущем.  Станут  ли  девочки
учиться дальше? Начнет ли мать выходить за ворота усадьбы? Появятся  ли  у
них когда-нибудь снова друзья, знакомые? А пока Роджер показывал последние
фотографии Лили и ее прелестного малыша. Передавал ее сожаления, что ей не
удастся провести это рождество вместе с ними.  Но  она  двадцать  восьмого
должна ехать в Нью-Йорк, после четырех исполнений "Мессии" - двух в Чикаго
и двух в Милуоки. Потом он стал рассказывать о своей  работе.  Если  б  не
беспрестанные вопросы Конни, разговор скоро затоптался бы на  месте.  Софи
за все время не проронила ни слова.  Когда  наконец  встали  из-за  стола,
девочки направились в кухню.
   Роджер спросил:
   - Мама, нельзя ли, чтобы посуда полчаса подождала сегодня?
   - Конечно, можно, милый. А что ты хочешь?
   - Поздней мы с тобой посидим и поговорим  в  гостиной,  но  сперва  мне
хотелось бы прогуляться с Софи - покуда еще не очень темно  и  холодно.  А
твоя очередь будет завтра, Конни. По старшинству.
   - Разумеется, Роджер. Софи, ты только оденься потеплее.
   Они шли, взявшись за руки, что  у  членов  семейства  Эшли  было  не  в
обычае. Шли не Главной улицей, а дорожкой, когда-то протоптанной для  тяги
барж бечевой по  реке.  Рядом,  под  топким  еще  ледком,  тихо  струилась
Кангахила.
   - Софи, у меня для тебя есть  новость.  Думал  приберечь  ее  к  самому
рождеству, но уж очень хочется порадовать тебя поскорее.  На  пасху  вы  с
Порки приедете ко мне в Чикаго.  Я  сведу  Порки  в  мастерскую,  где  ему
сделают хорошую ортопедическую обувь. А тебя  ждет  сюрприз  еще  получше.
Есть у меня одна знакомая, начальница школы медицинских сестер  в  Чикаго.
Она прочитала очерк, который я написал о тебе, он  ей  понравился,  и  она
меня пригласила в гости. Я ей много рассказывал про тебя, читал  некоторые
места из твоих писем, где говорится о том,  как  мама  сама  нанималась  с
тобой и с Конни. И она  сказала,  что  примет  тебя  в  свою  школу  среди
учебного года, когда тебе будет семнадцать  с  половиной  лет,  -  значит,
через год и три недели, считая от сегодня. Я привез тебе от нее  кой-какие
учебники, чтобы ты пока готовилась понемногу.
   Софи молчала.
   - Ты что, не рада?
   - Роджер...
   - Да?
   - Я не смогу поехать.
   - Почему?
   - А как же... как же пансион?
   - Ты начала это дело. Это настоящий  подвиг  для  девочки  четырнадцати
лет. Но ты сама писала, что сейчас все налажено  и  идет  хорошо.  Мама  с
помощью миссис Свенсон отлично управится, а с  осени,  когда  вы  с  Конни
пойдете в школу, можно будет нанять еще одну служанку.
   Но Софи молчала, не поднимая глаз.
   - Тебя беспокоит, кто будет делать закупки,  все  эти  мешки  с  мукой,
сахаром и прочим? И кто будет вести  счета?  Так  вот,  знаешь,  зачем  я,
помимо всего прочего,  приехал  в  Коултаун?  Чтобы  убедить  маму  начать
выходить в город. Ты без труда за короткий срок всему ее научишь.  Мать  у
нас умница, и она всегда была прекрасной хозяйкой. И вот еще  что  я  тебе
хотел сказать. Все равно пансион через год-полтора закроется. Мы оба, Лили
и я, будем скоро зарабатывать достаточно денег, чтобы маме и вам не  нужно
было трудиться. Так что запомни мое слово, Софи: я не  я,  если  в  январе
1906 года ты не станешь ученицей школы медицинских сестер миссис Уиллс.  А
каких-нибудь полгода спустя пансион закроется.
   Софи отозвалась полушепотом:
   - А куры, а утки, а корова?
   - Порки нам подыщет надежного работника, которому мы  поручим  уход  за
всей живностью. Платить ему жалованье буду я.
   И тут он заговорил с ней о Самом  Главном.  Ей  первой  после  Лили  он
поверил свою надежду, что рано или поздно слух о Сколастике и Бервине Эшли
дойдет до того уголка земли, где укрылся их отец. И  они  получат  письмо,
истинный смысл которого будет понятен им одним. Например,  они  прочтут  в
этом письме: "Напишите, как поживает моя маленькая приятельница,  та,  что
всегда заботится о больных животных", или: "Если у вас есть знакомая,  чье
имя по-гречески означает мудрость, передайте ей от меня сердечный привет".
Будет там  и  обратный  адрес.  Тогда  все  они  снимутся  и  пошлют  свои
фотографии отцу.
   Роджер не сразу заметил, что Софи едва слушает  его.  Откуда  ему  было
знать, что в ней давно  отказала  способность  надеяться,  как  отказывает
сработавшийся часовой механизм. Она уже не  могла  представить  себе,  что
когда-нибудь пансион сделается не нужен, что когда-нибудь она снова увидит
отца, станет ухаживать за больными, не должна будет расставаться ни с  кем
из любимых и близких.
   Еще в начале прогулки Софи высвободила свою руку. Оттого  он  не  сразу
заметил, что все тело ее сотрясает мелкая дрожь.
   - Роджер, - сказала она совсем тихо.
   - Что, Софи?
   - Знаешь... Мне, пожалуй, лучше вернуться домой.
   - Ты устала?
   - Немножко.
   Он вдруг вспомнил - ведь она полгода назад серьезно  болела,  настолько
серьезно, что пришлось отправить ее на две недели  на  ферму  к  Беллам  и
доктор Гиллиз запретил кому-либо, кроме Порки, навещать ее там. Ему  стало
стыдно, что он  тогда  без  достаточного  внимания  принял  это  известие.
Молодым всегда кажется, что молодые не бывают больны - разве что  простуда
какая-нибудь или там растяжение связок.  Только  теперь  поднялась  в  нем
безотчетная тревога.
   - Ты хорошо ешь, Софи?
   - Да.
   - Хорошо спишь?
   - Да, да... А теперь буду есть и спать еще лучше... раз я знаю, что  ты
вернулся... что ты опять в своей старой комнате.
   - Знаешь что, войдем с черного хода. Кухня - самое теплое место в доме.


   Его тревога еще усилилась, когда он вспомнил свой  разговор  с  маэстро
месяца полтора тому назад.
   Дети маэстро, шестеро молодых талантов, привыкли шумно и  требовательно
отстаивать свои права - все, кроме отцовской любимицы Биче. Биче  помогала
матери вести хозяйство, заменяла отцу секретаря, а  для  себя  ей  никогда
ничего не было нужно. Не зная усталости, она беспокоилась и  заботилась  о
каждом из членов семьи, готовая каждому прийти на помощь. Домашняя жизнь в
итальянских семьях - как и в ирландских, только  там,  пожалуй,  не  столь
беззлобно - то и дело взрывается бурными, освежительными ссорами с  полным
набором взаимных обвинений, хлопанья дверьми и последних слов, выкрикнутых
fortissimo: все это - полезная  разрядка  для  организма,  ведь  словесные
стычки очищают кровь. А затем следуют примирения, совершающиеся с  оперным
размахом  -  слезы,  объятия,   биения   себя   в   грудь,   покаянные   и
самоуничижительные клятвы  в  вечной  любви.  Такие  шквалы  всем  в  доме
доставляли огромное удовольствие - всем, кроме Биче, которая их  принимала
всерьез. Она единственная в семье была бледна и часто страдала  мигренями.
Летом 1905 года она не смогла скрыть от  родителей,  что  кашляет  кровью.
Отец повез  ее  в  Миннесоту,  в  санаторий.  Вернулся  он  оттуда  другим
человеком.
   Как-то после обеда  он  сидел  вдвоем  с  Роджером  в  своем  кабинете,
загроможденном произведениями искусства (то есть могущества, сведенного  к
красоте), которые больше не служили ему утехой. И тут он сказал:
   - Знаете, мистер Фрезир, отношения в семье похожи  на  отношения  между
государствами: каждый борется за свою меру света и воздуха, земли и  пищи,
а в первую очередь за ту  меру  внимания  и  восхищения,  которую  именуют
"счастьем". Как в лесу: всякое  дерево  отвоевывает  свою  долю  солнечных
лучей, а под землей корни переплелись в яростной  схватке,  силясь  урвать
влаги  побольше.  Говорят,  некоторые  даже  выделяют  при  этом  кислоту,
ядовитую  для   всех   прочих.   Мистер   Фрезир,   в   каждом   здоровом,
жизнедеятельном семействе кто-то один расплачивается за всех.
   Софи пережила всех своих родных. Но когда годы спустя Роджер  и  сестры
приезжали навестить ее, она их не узнавала. Лили тихо напевала любимые  ее
песенки. "У меня когда-то была сестра, она мне это пела". Ей казалось, что
она в Гошене. В первое посещение Роджера она  стала  объяснять  ему:  вот,
мол, люди страшатся и даже стыдятся Гошена,  а  между  тем  он  сам  может
убедиться, как тут хорошо - и трава, и деревья,  и  птицы,  и  даже  белки
есть. Посетителей она встречала с церемонной  любезностью,  но  уже  через
полчаса извинялась, что больше не может уделить им  времени,  так  как  ее
ждут пациенты, которые хоть уже поправляются, но еще  пока  не  встают.  И
указывала  на  ряд  игрушечных  кроваток  у  стены,  где  лежали   укрытые
одеяльцами  куклы.  Сиделки  рассказывали  родным,  что  она  каждое  утро
одевалась с особенной тщательностью - к приезду отца, как она объясняла, а
вечером, ложась спать, наказывала  дежурной  сестре  разбудить  ее  завтра
пораньше, "потому что так нужно". Один только был человек, от которого она
пряталась и которого никогда не просила приехать еще. Софи  не  переносила
запах лаванды.


   Роджер довел сестру до  кухни  и  посоветовал  выпить  стакан  горячего
молока. А сам пошел прямо в гостиную, где его дожидалась мать.
   - Мама, я этот год проживу в Чикаго, а на следующий  уеду  в  Нью-Йорк.
Сможешь ты продержаться тут еще год-полтора, с  тем  чтобы  потом  закрыть
пансион и переехать в Нью-Йорк ко мне?
   - Покинуть "Вязы"? О нет, Роджер, этого я никогда не  сделаю.  Никогда,
никогда!
   - Но содержать пансион...
   - Мне нравится это занятие.
   - Осенью Софи должна начать учиться.
   - Нет-нет, я не уеду из Коултауна.
   - Мы с Лили рассчитываем, что к этому времени кто-нибудь из нас получит
письмо от отца.
   Она помолчала, потом заговорила опять, понизив голос:
   - Если это случится, я, конечно, поступлю  так,  как  ваш  отец  сочтет
лучшим... Но мне приятно содержать пансион. Это дает деньги.  Мне  приятно
думать, что когда-нибудь эти деньги пригодятся вашему отцу.
   Роджер весь подался вперед, уперев локти в колени.
   - Мама, давай на праздниках пойдем вместе к миссис Лансинг.
   Она подняла склоненную над шитьем голову  и  посмотрела  сыну  прямо  в
глаза.
   - Пока твой отец не вернется, Роджер, я не выйду за ворота "Вязов".
   - Тебе ненавистен Коултаун?
   - Нет, ничуть.
   - Тогда почему же?
   - Мне нечего сказать всем этим людям. И они мне ничего не могут сказать
такого, что мне было бы интересно. Лучшие годы моей жизни прошли здесь,  в
этих стенах.
   - И худшие тоже, мама.
   - Об этом я не вспоминаю. Такое счастье, какое знала  я,  не  проходит.
Здесь оно всегда со мной. И я не хочу ничего, что могло бы  его  спугнуть,
нарушить.


   Однажды,  семь  лет  спустя,  сидя  на  террасе   своей   гостиницы   в
Манантьялесе, миссис Уикершем прочитала (верней, ей прочитали, так как она
стала слаба глазами), что американская дива Сколастика  Эшли,  только  что
приглашенная петь в Ковент-Гарден, - родная дочь Джона Эшли, того,  что  в
свое  время   безвинно   был   осужден   в   Коултауне,   штат   Иллинойс.
Сан-францисская газета напоминала своим читателям,  что  настоящий  убийца
впоследствии сознался, однако о местопребывании бежавшего Эшли до сих  пор