это  страсть.  Это  благородная  страсть,   которая
заблудилась  среди  внешних  приличий.  Ее  порождает  желание   уйти   от
обыденности и проникнуть в число тех, кто не знает ни мелочных  забот,  ни
скуки, у кого даже невзгоды носят возвышенный характер.  В  звездные  ночи
гуси на пруду за амбаром слышат в небесах песнь своих перелетных  братьев.
Им кажется, что у тех развлечения всегда волшебны, что уж те-то никогда не
испытывают тоски и отвращения к самим себе.  Брак  Клотильды  с  Фридрихом
Келлерманом был  разочарованием  для  ее  семейства  и  очень  скоро  стал
разочарованием и для нее самой. Она никак  не  могла  простить  себе,  что
вышла замуж за пивовара, что последовала за ним на далекий континент,  где
ее благородное происхождение редко кто замечал, что  любовь  обманула  ее,
заставив соединить свою жизнь с жизнью  красивого  молодого  ремесленника,
одаренного сочным баритоном и твердо рассчитывающего преуспеть в жизни,  -
человека,  который  изъясняется  прескверным  немецким  языком  и  который
никогда, никогда  не  научится  красиво  сидеть  в  седле.  Тем  не  менее
Клотильда Келлерман высоко держала голову и уверенно смотрела вперед.  Она
умело изображала почтение к главе семьи. Детей ей, однако,  обмануть  было
трудно.  Возможно,  главной  причиной  бунта  Беаты  против  матери   было
молчаливое, но достаточно явное пренебрежение этой  дамы  к  человеку,  за
которого она вышла замуж.
   Клотильда Келлерман была одержима и другими  страстями,  молилась  и  у
других алтарей. Она любила всю  свою  семью  в  целом,  постоянно  негодуя
против каждого ее члена в отдельности.  Все  они  _принадлежали  ей_.  Она
бросилась бы в огонь за любого из них.  В  домашнем  хозяйстве,  как  и  в
стремлении к более высокому положению  в  обществе,  с  ее  точки  зрения,
заключались неоспоримые моральные ценности. Она  жаждала  совершенства,  и
это требовало жертв от ее домочадцев. Беата на всю  жизнь  запомнила  один
воскресный обед, когда ее мать, глянув на жаркое, которое поставила  перед
нею служанка, схватила обеими руками блюдо и швырнула его на пол. Жест был
неистовым, но голос звучал спокойно: "Скажите  Кетэ,  что  мы  будем  есть
яичницу".
   В семействе фон Дилен из поколения в поколение  передавалась  еще  одна
страсть, которая,  впрочем,  дошла  до  Клотильды  Келлерман  в  несколько
ослабленной форме. Музыка - каждый вечер дома и не менее двух раз в неделю
на концертах - была неотъемлемой частью их существования. Ни Клотильда, ни
ее дочь Беата не были музыкальны, но они этого не знали. Они считали  себя
музыкальными. Многие дальтоники понятия не  имеют,  что  видимый  ими  мир
отличается от мира, который видят их ближние. Они  плакали  под  медленную
музыку, они узнавали легко запоминающиеся  мелодии  и  радовались  при  их
повторении. Отец Беаты, напротив, обладал тонким  слухом.  В  Хобокене  он
долгое  время  состоял  президентом  лучшего  (из  четырех)  Sangervereine
[певческого общества (нем.)], пока ему не надоел его банальный  репертуар.
Он не мог больше слушать, как сорок толстяков ноют о  радостях  охотничьей
жизни или умоляют пролетающих птичек сообщить их возлюбленным о страданиях
их навек разбитых сердец. Он возил свое семейство в Нью-Йорк в оперу и, не
стыдясь, проливал слезы, слушая Вагнера. Жена его очень  любила  бывать  в
театре, хотя и не особенно интересовалась тем, что происходило  на  сцене.
Она знала, что хороша собой, что происходит  из  благородной  семьи,  что,
присутствуя на спектакле, исполняет свой долг,  а  также  оказывает  честь
тем, кто имеет возможность ее созерцать (пять часов кряду).
   Фридрих Келлерман был искренне  привязан  к  своим  детям,  особенно  к
Беате, но жена его держалась строгих взглядов  на  отношения  родителей  с
детьми.  Она  мгновенно  пресекала  всякие  проявления  нежности.  От  них
мальчики становятся слабыми, а девочки вульгарными. Перед каждой едой дети
стояли за своими стульями, ожидая, когда сядут родители, а желая родителям
покойной  ночи,  целовали  им  руки.  Девочек  Клотильда  в  глубине  души
презирала. Бог посылает их в мир для продолжения рода,  и  самое  большее,
что можно для них сделать, - это придать им стальной хребет и  королевскую
осанку, научить хорошо стряпать, стелить постели и поддерживать чистоту  в
доме, а затем  найти  им  мужа  из  почтенной  семьи.  Однако  не  следует
забывать, что сама  Клотильда  приобрела  также  некоторые  (истинные  или
воображаемые) достоинства аристократки: в присутствии детей она бы никогда
не обмолвилась худым словом о соседях. (У нее  находились  другие  способы
выразить свое неодобрение.) Она могла швырнуть на пол блюдо, но никогда не
повышала голоса и  не  позволяла  этого  детям.  Она  давала  понять,  что
руководствуется собственным мнением, а отнюдь не мнением  окружающих.  Она
не допускала никаких пересудов о том, кто из знакомых богат, а кто  беден.
Если б ее муж в один прекрасный  день  пришел  домой  я  объявил,  что  он
разорился, она не произнесла бы ни слова  жалобы.  Она  бы  перебралась  в
трущобы и там бы занялась приобщением соседей к хорошему тону.
   Беата была примерной ученицей, хотя вовсе не интересовалась наукой ради
науки (фон Дилен и Келлерман), в совершенстве играла на  рояле  и  отменно
стряпала (фон Дилен). Она вкладывала душу во все, что делала  (Келлерман).
Она ни в грош не ставила свою красоту, быть  может,  потому,  что  считала
своих старших сестер более красивыми. Молодые  люди  не  обращали  на  нее
внимания. Не было ни одного живого  существа,  к  которому  она  могла  бы
привязаться, - ее собаку переехал на улице экипаж, а кошка окотилась.  Она
очень осторожно пробовала выказать свою любовь  к  отцу  и  получить  хоть
что-нибудь, _хоть что-нибудь_ взамен. Она пыталась подать ему какой-нибудь
знак - сигнал бедствия из засасывающих песков, но  Фридрих  Келлерман  был
бессилен.  Он  предложил  Клотильде  послать  Беату  в  один  из   женских
колледжей. "Какой вздор! Где ты набрался подобных идей, Фриц? Ты знаешь, в
чем там ходят девицы? Они ходят в шароварах!" И Беата не просто замкнулась
- она окаменела.
   Было бы опрометчиво утверждать, что Джон Эшли пришел ей на  помощь  как
раз вовремя. Может быть, она продержалась бы еще  год-другой,  прежде  чем
окаменеть окончательно. А может быть, он уже  на  год-другой  опоздал.  Не
стоит заниматься  подобными  предположениями.  Голод  уродует  одного,  но
закаляет другого.


   Почему Беата была одинока и несчастна в родной семье?  Потому  что  она
сформировалась под влиянием лучших принципов и  идей  своих  родителей,  а
родители, видя в  ней  воплощение  этих  принципов  и  идей,  сами  их  не
узнавали.  Родители  стареют.  То,  что   мы   называем   их   "творческой
способностью" (существует "творческая способность"  строить  дом,  растить
детей), притупляется. В житейской толчее они теряют  оперение  и  остаются
голенькими.  Семейная  жизнь  подобна  зале  с   превосходной   акустикой.
Подрастающие  дети  не  только  слышат  слова  (и  в  большинстве  случаев
приучаются пропускать их мимо ушей),  они  различают  мысли  и  намерения,
скрывающиеся за этими словами. И главное,  они  узнают,  что  их  родители
действительно  любят,  а  что  действительно  презирают.  Джон  Эшли   был
совершенно  прав,  желая,  чтобы  его  дети  подросли  до  того,  как  ему
исполнится сорок лет. Обоим его родителям  исполнилось  сорок,  когда  ему
было только десять, - иными словами, они уже начали  смиряться  с  мыслью,
что жизнь не оправдывает  надежд,  что  она  бессмысленна  в  самой  своей
основе; они изо всех сил цеплялись за ее второстепенные награды - уважение
и (по возможности) зависть окружающих, поскольку их  можно  приобрести  за
деньги или добиться осмотрительностью, неизменно  довольным  видом  и  тем
тоном морального превосходства, от которого, кажется, сам с тоски умрешь и
других уморишь, но который так же необходим, как одежда.
   Когда мы обратимся к рассказу о молодых годах Юстэйсии Лансинг, у  меня
будет случай заметить, что все  молодые  люди  источают  идеализм  так  же
непреложно, как Bombyx mori  [тутовый  шелкопряд  (лат.)]  источает  шелк.
Восхищение жизнью и созерцание героев для них все равно что хлеб насущный.
Они должны восхищаться. _Должны_  восхищаться.  Мальчишка  в  колонии  для
малолетних преступников (третья судимость за кражу  со  взломом)  источает
идеализм,  как  Bombyx  mori  источает  шелк.  Пятнадцатилетняя  девчонка,
которую принудили к проституции, источает идеализм - до норы до времени, -
как Bombyx mori источает шелк.  Новичкам  жизнь  кажется  ярко  освещенной
сценой,  на  которой  им  предстоит   сыграть   роль   храбрых,   честных,
великодушных и полезных обществу людей. С надеждой и трепетом  вступая  на
подмостки,  они  чувствуют  себя  почти  готовыми  выполнить  эти  великие
требования.
   Прекрасная акустика семейной жизни  помогла  Беате  впитать  постоянные
родительские призывы  к  самоусовершенствованию.  От  матери  она  усвоила
чувство ответственности и безупречные манеры, привычные для  аристократов,
а от отца - честность и недремлющую готовность восстать против  угнетения,
свойственные  рабочему  люду.  Все  добродетели  (даже  смирение)  требуют
независимости. В матери Беаты  с  годами  обозначились  резче  все  изъяны
аристократических взглядов на жизнь. Отец Беаты в молодости успел  внушить
своей любимой дочери те добродетели,  которые  из  поколения  в  поколение
передавались в его семье;  начав  стариться  (в  сорок  четыре  года),  он
внутренне опустился и стал безответно-смиренным. Отказ  Беаты  от  попыток
пускать пыль в глаза соседям выводил из себя ее  мать;  отказ  подчиняться
принуждению огорчал ее отца. Она была одинока и несчастлива.


   Итак, Джон и Беата сидели на скамейке, любуясь игрой солнечных лучей на
воде нью-йоркской гавани. Поднялся легкий ветерок.  Кружева  на  воротнике
Беаты затрепетали.
   - Вам не холодно, Беата?
   - Нет. Нет, Джон.
   Он посмотрел на нее. Улыбаясь, она заглянула ему в глаза  и  тотчас  же
опустила свои. Потом  медленно  подняла  их  снова  и  устремила  на  него
пристальный взгляд. Мы помним слова бабушки Джона о том, что нельзя  долго
смотреть в глаза детям и животным. До сих пор эти двое молодых людей  лишь
украдкой бросали друг на друга короткие взгляды - голубые глаза  в  другие
голубые глаза, - полные сладостной боли и смущения. В  повседневной  жизни
мы бросаем друг на друга лишь мимолетные взгляды; если смотрим подольше  -
это знак созревшего доверия или недвусмысленной вражды. У  мальчишек  есть
такая игра - кто кого переглядит;  обычно  дело  скоро  кончается  взрывом
нервного смеха и вспышкой "жеребячьей энергии". Говорят, актера охватывает
ужас, когда ему приходится надолго застывать в одной  позе  на  сцене  или
перед  камерой.  Фотографы  называют  это  "выдержкой".  В  любви  это   -
исчезновение гордости и замкнутости, это - капитуляция.
   Джон  и  Беата  смотрели  в  глаза  друг  другу.  Ими  вдруг   овладела
негаданная, неведомая прежде сила. Она подняла им руки, она  соединила  их
губы, она заставила их встать в вернуться в город.
   Джон на это не рассчитывал. Беата этого не испугалась. Не  сказав  друг
другу ни слова, они направились в его пустой дом.  Через  два  месяца  они
вдвоем покинули Хобокен; с тех пор, в течение девятнадцати лет, они  редко
расставались более чем на сутки - покуда его не посадили в тюрьму.
   Вечером того дня, когда Джон получил свой диплом, Беата  ушла  из  дому
незаметно для родителей, у которых в это время сидели гости. Еще в сумерки
она спрятала под черной лестницей пальто, шляпу и небольшой саквояж.
   Джон с Беатой так и остались невенчанными.  Тогда  на  это  не  хватило
времени,  а  потом  все  не   представлялся   подходящий   случай.   Джону
посчастливилось найти себе невесту, столь же свободную  от  предрассудков,
сколь и он сам.
   Обряды придуманы для помощи и поддержки благих намерений людских. Беата
с детства носила на пальце тоненькое золотое кольцо с гранатом. Джон вынул
камень и спилил оправу.
   - Может, надо найти кого-нибудь, кто бы нас обвенчал?
   - Я уже обвенчана.
   Через несколько дней они приехали в Толидо, штаг Огайо. Но  дороге  они
останавливались  посмотреть  Ниагарский  водопад.  В  фирме,  куда   Джона
пригласили на работу, не знали, что он женат, но молодой чете  был  оказан
самый сердечный прием, и когда шесть месяцев  спустя  родилась  Лили,  она
получила кучу подарков - одеял, ложек и серебряных кружечек.
   Во  время  эпидемий  у  жителей  Хобокена,  запертых  в  своих   домах,
обострилось любопытство ко всему, что можно было увидеть из  окон.  Визиты
Беаты в дом, где жил Джон, не прошли незамеченными и  сделались  предметом
пересудов. Однако долгое время  никто  не  смел  сообщить  о  них  грозной
Клотильде Келлерман. Она узнала последней. А  узнав,  запретила  упоминать
при ней имя Беаты.
   Трудно как-нибудь оправдать отношение Джона к его родителям.  Сразу  же
после выпускной церемонии он проводил их до Нью-Йорка и посадил  в  поезд,
пообещав писать. К рождеству он прислал им открытку без обратного  адреса.
Он не сообщил, что женился и стал отцом.
   Джон Эшли во всем хотел видеть новое, первозданное. Как будто никто  до
него не зарабатывал себе на хлеб, не  женился,  не  производил  потомства.
Молодая жена, первое жалованье, младенец на руках - все это  были  чудеса.
Написать  о  них  людям,  которые  считают  их  чем-то  будничным,  значит
поставить под угрозу собственное ощущение чуда.
   Кроме того, ему  надоели  советы  и  предостережения;  надоело  слушать
похвалы за то, что всякий дурак может сделать, и  насмешки  над  тем,  что
далось тяжким трудом; надоело по команде восхищаться тем, что он  презирал
(трусливой  расчетливостью  отца),  и  осуждать  то,  чем  он   восхищался
(независимым духом бабушки).  Ему  надоело  быть  сыном.  Первый  год  его
семенной жизни был подобен открытию нового континента. Его голос  стал  на
пол-октавы ниже. Милю пути до места службы он проходил каждый день с таким
же чувством, с каким Адам  выполнял  свой  ежедневный  урок,  давая  имена
растениям и животным. Первые полмили его обуревала нежность к тому, что он
оставил позади; вторые  полмили  -  сознание  своей  ответственности,  как
основателя рода человеческого, и своей обязанности о нем заботиться и  его
защищать. Ему было неприятно думать, что его счастье, быть может,  слишком
бросалось в глаза. Ему казалось, что  от  него  исходит  сияние.  ("Доброе
утро, Джек. Как живешь?" - "Отлично, Билл.  А  ты?")  Он  стал  еще  более
молчалив, чем был от природы. Но потом страхи рассеялись. Никто ничего  не
замечал.
   Единственным разочарованием его новой жизни  была  работа.  В  станках,
которые он проектировал, допускались  лишь  незначительные  отклонения  от
установленных  образцов.  Он  называл  свою  деятельность   "изготовлением
формочек для печенья". Не  было  никакой  возможности  сделать  что-нибудь
новое, хоть как-то проявить свои знания. Случайно (а жизнь подобных  людей
изобилует случайностями) он услышал, что  в  Коултауне  имеется  вакантная
должность, и написал туда.  Жалованье  было  маленькое,  но  описание  его
будущих обязанностей  показалось  ему  заманчивым.  Ему  предлагали  место
"инженера по ремонту  оборудования"  -  прежний  только  что  скончался  в
возрасте восьмидесяти двух лет. Под  письмом  стояла  подпись  "Брекенридж
Лансинг". Итак, прожив два года и два месяца в штате Огайо, семейство Эшли
отправилось в южную часть штата Иллинойс,  где  его  ждала  жизнь,  полная
радостей, чудес и всяких случайностей. Когда они сошли с поезда на станции
Коултаун в сентябре 1885 года, Джону Эшли было двадцать три года,  Лили  -
около двух лет, а Роджеру - девять месяцев.
   Каждый из детей Эшли - благодаря особым  качествам,  свойственным  всем
Эшли, - стал, по выражению  Лили,  "предельно  знаменитым",  однако  слава
каждого из них "предельно" усиливалась тем, что они были дети одной семьи.
Восхищение или неприязнь, которые они  вызывали,  увеличивались  от  этого
втрое, любопытство - во сто крат. Воскресные приложения к газетам помещали
фельетоны под интригующими заголовками ("Есть ли у молодых  Эшли  тайна?",
"Планы молодых Эшли на 1911 год"), юмористы всячески  изощрялись.  Журналы
публиковали их популярные биографии. Любители  и  профессионалы  прилагали
нечеловеческие усилия, копаясь в их генеалогии. Статьи  и  брошюры  о  них
выходили на множестве языков. Объекты этих исследований получали по  почте
посвященные  им  труды,  но  категорически  отказывались  давать  о   себе
какие-либо сведения. Констанс вначале бросала их непрочитанными в мусорную
корзину;  Лили  и  Роджер  поручали  своим  секретаршам  отвечать  авторам
благодарственными письмами.
   Ближайшие предки  Джона  Баррингтона  Эшли  были  фермерами  и  мелкими
торговцами с западного берега реки  Гудзон.  Под  фамилиями  Эшли,  Эшлий,
Когхилл, Баррингтон, Бэрроу и тому подобными они в 60-х  годах  XVII  века
покинули  долину  Темзы  и  бежали   от   религиозных   преследований   за
Атлантический океан. На каждого человека  их  веры  и  положения,  который
сразу принял решение за себя и своих ближних, приходилось не менее десятка
таких, которые колебались, медлили и в  конце  концов  отступили  ("Братец
Вилкинс, поедешь ли ты с нами?"). Высадившись в Новой Англии,  переселенцы
стали продвигаться на запад, валили деревья, строили  молитвенные  дома  и
школы, а потом шли дальше. (В XVII веке они говорили: "Если ты видишь  дым
из соседской трубы, значит, ты живешь слишком близко". В XVIII  -  не  без
внутреннего сопротивления  -  приспособились  к  жизни  общиной.)  В  день
субботний они укрепляли свой дух, слушая четырехчасовые проповеди, главным
образом трактовавшие о грехе. ("О возлюбленные братья и сестры,  подумайте
о том, как  страшно  навлечь  на  себя  гнев  господень!")  В  большинстве
семейств бывало  по  дюжине  детей,  не  считая  умерших  в  младенчестве;
("Патриарх  почиет  на  холме  со   своими   юными   женами".)   Некоторые
представители рода Эшли породнились с шотландскими и голландскими  семьями
с противоположного берега реки. Голландцы  приехали  из  Амстердама.  Один
специалист по генеалогии обнаружил у  них  в  роду  какого-то  Эспинозу  и
утверждал, что они состоят в родстве с философом, но ведь среди  сефардов,
бежавших  от  религиозных  преследований  в  Испании,  было  много  людей,
носивших имя Эспиноза-Спиноза.  Родители  Мари-Луизы  Сколастики  Дюбуа  -
бабушки Эшли с отцовской стороны  -  приехали  в  Монреаль  из  маленького
местечка под Туром на Луаре. ("Dis, cousin Jacques! Est-ce  que  tu  viens
avec nous a Quebec - oui ou non?" [Скажи, кузен Жак, едешь  ты  с  нами  в
Квебек - да или нет? (франц.)]) Предки Беаты были фермеры, ремесленники  и
бюргеры из северной Германии.  Бабушка  ее  матери  происходила  из  семьи
ткачей-гугенотов, бежавших от религиозных преследований во  Франции  после
отмены  Нантского  эдикта.  Они  нашли  убежище  в  гордых  и  независимых
ганзейских портовых городах.
   Имена, сотни имен, имена из архивов и городских ратушей, из  приходских
книг, из завещаний, с надгробий.
   Лили послала одну из таких  брошюр  Роджеру:  "Пусть  бы  они  поскорее
отыскали мне предков в Италии.  Я  уверена,  что  я  итальянка.  И  еще  я
уверена, что я ирландка. Впрочем,  чего  ради  изводить  столько  чернил?"
Роджер ответил: "А я хотел бы прочитать хроники о наших потомках -  твоих,
моих и Конни". В этих хрониках будет фигурировать множество и ирландцев  и
итальянцев.
   Эти  разнообразные  документы  можно  было  найти   в   любой   большой
библиотеке; их выдавали всем,  кто  ими  интересовался.  А  интересовались
многие, и с разных точек зрения.
   В родословной Эшли оказалось очень мало  лиц,  занимавшихся  умственным
трудом. По  линии  Когхи