ая  козырьком  назад  мужская  кепка.
Обветренные щеки были почти одного оттенка с ярко-алым шарфом,  повязанным
вокруг шеи.  Вся  повадка  ее  была  грубоватая,  но  в  серых  глазах  то
появлялись, то гасли веселые искорки.
   - Тридцать долларов, - сказала она.
   Эшли вскинул на нее быстрый взгляд, проглотил ложку мамалыги и спросил:
   - Это вы приехали в шарабане?
   - Я.
   - Можно глянуть на вашу лошадь?
   Женщина пренебрежительно хмыкнула. Эшли не торопясь отправил в рот  еще
ложку мамалыги и вышел на улицу. Он внимательно осмотрел  со  всех  сторон
запряженную в шарабан лошадь. Женщина подошла к Евангелине, и та  ткнулась
ей мордой в плечо, учуяв запах овса, шедший от ее жакета.
   - Тридцать два, - сказал Эшли, - и еще вы найдете кого-нибудь,  кто  бы
переправил меня на остров Бреннан.
   - По рукам. Езжайте следом за мной.
   Эшли заплатил  за  еду,  обменялся  прощальными  междометиями  со  всей
компанией в лавке и поехал за  тронувшимся  уже  шарабаном.  Минут  десять
спустя они въехали в ворота, над  которыми  красовалась  вывеска:  "Миссис
Т.Ходж. Сено и  фураж".  Женщина  позвала:  "Виктор!  Виктор!"  Из  амбара
выбежал паренек лет шестнадцати. Эшли спрыгнул на землю.
   - Лошадь свою кличку знает?
   - Да. Ее зовут Евангелина.
   - Откуда у вас это седло?
   - Приятель подарил.
   - Только раз видела такое раньше.  Индейская  работа.  Виктор,  поставь
Евангелину в стоило Джулии и  задай  ей  овса.  Потом  сходишь  за  своими
веслами. А я пока зайду в дом взять кое-что. Шарабан пусть постоит  здесь.
Да, еще принесешь мешок кукурузы.
   Евангелина не оглянулась ни разу.
   Миссис  Ходж  оставалась  в  доме  довольно  долго.  Вернулась  она   с
потрепанным саквояжем, который подала Эшли.
   - Виктор, ты отвезешь этого человека к Динклеру. Ступай с мешком вниз и
жди там у лодки.
   Взвалив мешок на спину, Виктор пошел к проложенным по  откосу  мосткам.
Миссис Ходж вынула из кармана старый, бесформенный кошелек и сунула Эшли в
руку.
   - Лошадь с этим  седлом  стоит  никак  не  меньше  полусотни.  Кукурузу
передадите Уину Динклеру - у него  на  Бреннане  лавка.  Скажете,  что  от
миссис Ходж. И что миссис Ходж просит устроить нас  на  сплавную  баржу  к
шведам.
   С минуту он молча смотрел на нее.  Только  у  одной  женщины  видел  он
похожие глаза - у своей бабки.
   - Советую вам держать язык за зубами. И  без  крайней  необходимости  в
людей не стрелять. Снимите-ка шляпу.
   Он повиновался. Она кивнула и засмеялась низким, рокочущим смешком.
   - Растут. Еще неделю-другую не надо мыть голову.
   Эшли взял ее за руку повыше кисти. Он спросил тихо, почти с мольбой:
   - Вы бы не могли... не сейчас, попозже... передать как-нибудь  весточку
моей жене?
   - Идите вниз и садитесь в лодку... Зачем это еще растравлять  ей  душу?
Положите себе сроку семь лет. Запаситесь терпением, не мальчишка. А теперь
прощайте. Вам пора.
   Он медленно зашагал к мосткам. Она сказала вдогонку:
   - Полагайтесь на женщин. От мужчин вы теперь добра не ждите.
   Она повернулась и вошла в дом.
   Следующие четыре дня Эшли провел в заведении  Динклера,  совмещавшем  в
себе бакалейную и мелочную лавку с  салуном.  Там  же  можно  было  купить
порошок от блох и клещей. Баржи приставали и  отчаливали  снова.  Когда  в
лавку  набивалось  слишком  много  народу,  Эшли  отсиживался  в   дощатом
сарайчике у самой воды. В саквояже, полученном от миссис  Ходж,  он  нашел
носки, нижнее белье, рубашки, мыло, полбаночки заживляющей  мази,  бритву,
растрепанный томик Бернса и воскресный черный костюм старомодного  покроя,
который ему был велик. В кармане  лежал  выцветший  конверт,  адресованный
миссис  Толланд  Ходж,  Джайлз,  Иллинойс.  Письмо  начиналось  обращением
"Дорогая Бет", дальше он читать не стал.  Но  оно  помогло  ему  в  выборе
нового имени: отныне он будет Джеймс Толланд из Канады. На пятый день  Уин
Динклер пристроил его на баржу с норвежской командой - сорок центов в день
и еще двадцать центов за спиртное, сколько сумеет выпить. Нет и  не  может
быть ничего более  скучного,  чем  жизнь  на  барже,  сплавляющей  лес  по
Миссисипи. Чтобы убить время, играли в карты. Он  отыграл  почти  половину
платы за проезд и за выпивку. Он подружился с командой.  Матросы  называли
его попросту: "малый". В объяснение своей молчаливости он наплел  небылиц,
и к нему не приставали. В ясные ночи он спал на пахучих досках палубы  под
открытым небом. За столом он старался почаще наводить  разговор  на  Новый
Орлеан. Он узнал названия  нескольких  заведений,  где  играли  далеко  за
полночь и, как правило, некраплеными картами. Он  получил  совет  обходить
стороной некое кафе "Aux Marins": там  обычно  собираются  контрабандисты,
нелегальные перевозчики оружия и тому подобный сброд, люди "без бумаг". Он
немало наслышался о том, как много значат для  человека  "бумаги",  и  уже
стал задумываться над способом избежать встречи с портовой инспекцией.  Но
способ представился сам собой.  Милях  в  двадцати  выше  Нового  Орлеана,
сказали ему, к барже пришвартуется лодка. Пойдет долгий  торг.  Им  станут
предлагать беспошлинный ром, виски, возбуждающие наркотики.  Эшли  заранее
приготовился, и, как только гребцы взялись за весла,  он,  подхватив  свой
саквояж, спрыгнул в  лодку,  помахал  на  прощанье  новым  друзьям  и  был
доставлен на берег.
   В Новом  Орлеане  Эшли  старался  не  показываться  на  люди,  пока  не
стемнеет. Ходил он все в том же рабочем комбинезоне и  не  тратил  усилий,
чтобы содержать его в чистоте. Причесывался,  запустив  пятерню  в  густые
короткие  волосы,  а  лицо  еще  пачкал  сажей.   Он   выдавал   себя   да
матроса-канадца, ищущего работы. Никогда дольше четырех  дней  не  жил  на
одном месте, неизменно, однако, выбирая жилье в  районе  улиц  Галлатэн  и
Гаске. Ничего подозрительного в его личности не было,  но  любопытство  он
возбуждал повсюду и знал об этом. Он только не знал,  и  узнал  не  скоро,
каким   удивительным   образом   изменилась   его   наружность.    Завитки
соломенно-желтых волос шли от висков по щекам  и  соединялись  с  короткой
бородкой. Такие же светлые завитки обрамляли высокий лоб. Заурядные  черты
Джона Эшли из Коултауна  обрели  утонченную  индивидуальность.  Он  теперь
походил на одного из апостолов,  Иоанна  или  Иакова,  как  изображает  их
живопись  (преимущественно  плохая),  поздравительные  открытки  "с   днем
ангела", образки, что вешают на шею паломники,  и  гипсовые  или  восковые
статуэтки. Встречные останавливались посмотреть на него, а в стране южного
полушария, куда он попал поздней, даже крестились  украдкой.  Но  Эшли  об
этом не догадывался, как не догадывался и о  другом  -  что  полиции  и  в
голову не пришло бы заподозрить в молодом  человеке  столь  благочестивого
облика разыскиваемого ею кровожадного убийцу, который хладнокровно  пустил
пулю в затылок своему лучшему  другу  и  в  одиночку  отбился  от  десятка
вооруженных конвойных.
   Каждый вечер в одиннадцать часов он отворял дверь  кафе  "Aux  Marins",
вежливым  "Bon  soir"   [добрый   вечер   (франц.)]   приветствовал   всех
присутствующих и с газетой усаживался за  столик.  Иногда  он  вынимал  из
кармана карты и подолгу раскладывал их, пробуя разобраться  в  тех  играх,
которым его выучили на барже. Жан  Кривой,  хозяин,  страдал  бессонницей.
Каждый вечер он оттягивал и оттягивал час, когда нужно будет подняться  по
винтовой лестнице наверх и, улегшись рядом с распухшей от  водянки  женой,
ожидать сна, который не приходил. Насмотревшись, как канадец  колдует  над
картами сам с собой, он однажды предложил ему сыграть. Потом это  вошло  в
привычку. Играли они по маленькой. Везло то одному, то другому. Жан научил
Эшли новым играм - la  manille  [манилья  (франц.)],  три  валета,  пикет.
Поначалу играли больше молча,  дальше  стали  с  полуслова  понимать  друг
друга. Наконец Эшли был вознагражден за свое терпение. Он узнал, что через
неделю или две - а может быть, через  месяц  или  два  -  от  заброшенной,
полуразвалившейся пристани на одном из островов дельты отправится  корабль
на Панаму - якобы с грузом риса.
   Нужны были деньги. Эшли отдал пригнать по фигуре черный  костюм.  Завел
стоячий воротничок и галстук. Стал являться по вечерам в  "La  Reunion  du
Tapis Vert" [Клуб зеленого сукна (франц.)] и "La Dame de  Pique"  [Пиковая
дама (франц.)], платил положенное  за  вход  и  подсаживался  к  играющим.
Завсегдатаями этих заведений были мелкие коммерсанты да еще младшие  сынки
богатых плантаторов, избегавшие более фешенебельных клубов, где  их  могло
настигнуть бдительное родительское око. Эшли первую  половину  ночи  почти
ничего не выигрывал и не проигрывал, но часу в четвертом  утра  ему  вдруг
приваливала удача. Прибегая иной раз к жульническим уловкам, делал  это  с
большой осторожностью и никогда не зарывался.
   Эшли был человеком, умеющим верить, но не  знал  этого,  он  был  также
талантливый математик, может быть даже с проблесками гения, но и этого  он
не знал. Он лет двадцать не брал в руки карт, а между тем был прирожденный
картежник. В общежитии студенческого братства  в  хобокенском  техническом
колледже игра шла днем и ночью не меньше чем на шести  столах.  Азарт  был
Эшли чужд, в деньгах он  не  нуждался,  но  его  чрезвычайно  интересовали
возникающие в процессе игры  карточные  комбинации.  Он  составлял  разные
таблицы, вычисляя элемент вероятности  в  различных  играх.  У  него  была
прекрасная память на числа и знаки. Он внимательно следил за тем, чтобы не
выигрывать слишком много, и,  будучи  президентом  братства,  старался  не
допускать слишком крупных выигрышей и у других. Теперь - на барже, у  Жана
Кривого и в игорных залах - его научили новым играм; наедине с собой он их
анализировал.
   Людей, умеющих верить, и людей, гениально одаренных, роднит одна  общая
черта: они многое знают из наблюдений и по памяти, даже не  сознавая,  что
знают. И тем и другим интересна взаимосвязь явлений, их смена, их ход,  их
так  называемая  закономерность.  Подобный  настрой  мыслей  свободен   от
своекорыстных стимулов, таких, как стремление выдвинуться, честолюбие  или
поиски оправданий собственным действиям. Сеть, закинутая мыслителями этого
склада, может принести улов, о каком они и не помышляли и какой не  всегда
умеют оценить. Ясность представлений - великая добродетель,  но  тот,  кто
прежде всего ищет ясности, рискует и  упустить  что-то  важное,  ибо  есть
истины, для уяснения  которых  необходимы  терпение  и  время.  Требование
ясности, или хотя бы логики, немедленно и во  всем  сушит  ум,  постепенно
суживает кругозор. Спустя несколько лет  после  описываемых  событий  один
малоизвестный ученый, служащий швейцарской палаты мер и весов, искал,  как
и многие другие ученые, формулу,  которая  выразила  бы  природу  энергии.
Формула эта, по его собственным словам,  однажды  открылась  ему  во  сне.
Проснувшись, он воспроизвел, уже наяву, всю цепь своих рассуждений и  даже
расхохотался - до  того  все  было  самоочевидно.  Некий  древний  философ
толкует  познание  как  узнавание:  человек  радуется,  когда  его  память
подсказывает то, что уже было ему когда-то известно. Эшли не  мог  понять,
как это получилось,  что  он  оказался  превосходным  игроком.  Поддаваясь
суеверному чувству, он приписывал свой успех мистическим совпадениям и сам
того стыдился.
   Вера - неисчерпаемый источник  ясности,  берущий  начало  за  пределами
человеческого сознания. Все мы знаем гораздо больше, чем думаем.
   Отплытие корабля все откладывалось. Он ждал.
   В иные вечера, вновь надев свой замасленный комбинезон,  он  кружил  но
городским улицам. В нем опять пробудилась заглохшая было  любознательность
к жизни других  людей.  Всего  больше  интересовала  его  семейная  жизнь,
отношения внутри семьи. Как только сгущались сумерки, он пускался  в  свои
долгие скитания. Он без  зазрения  совести  подслушивал  чужие  разговоры.
Выбирал какую-нибудь супружескую пару и шел за нею по  пятам,  а  особенно
жадно ловил беседы отца с подрастающей  дочерью  или  сыном.  По  обрывкам
таких подслушанных разговоров он старался представить себе отношения между
разговаривающими. Он бродил вокруг  богатых  особняков,  словно  собирался
ограбить их. Но внимательней всего он приглядывался к  жизни  квартала,  в
котором обитал сам. Иногда он  начинал  казаться  себе  мужем,  отцом  или
дядей, который вернулся после долголетнего отсутствия и стоит, неузнанный,
на пороге родного дома - новый Енох Арден или Улисс. Потребность убедиться
в чужом счастье томила его. Он не хотел ничего знать о людской жестокости,
о язвах и болезнях, но почему-то чаще всего наталкивался  именно  на  это.
Годы  работы  на  шахтах  Коултауна  научили   его   распознавать   кашель
туберкулезных больных; здесь  на  каждом  шагу  он  слышал  кашель,  видел
кровавые сгустки мокроты на мостовой. Лезли на  глаза  и  отметины  других
страшных болезней - вытекшие глаза, провалившиеся носы. По улицам  взад  и
вперед ходили проститутки, охраняя "свою" территорию от вторжения соперниц
- так, говорят, охраняют свой улей пчелы.  Но  ни  разу  он  не  отважился
заглянуть на широкую площадь Сторивилл, средоточие  музыки  и  песен,  где
веселится цвет молодости и красоты,  заботливо  выпестованный,  отобранный
среди тысяч. Женщины, его окружавшие, не могли и мечтать о  Сторивилле,  а
некоторые, быть может, отслужили  свой  срок  там  в  далеком  прошлом.  В
сумерки  люди  садились  за  семейную  трапезу,  из  окон  слышался  смех,
довольные голоса. Потом наступало время  прогулок  и  отдыха,  сидения  на
галерейках и крылечках, воркованья влюбленных, негромких споров в  кафе  о
политике, о высоких материях. К половине одиннадцатого атмосфера  начинала
меняться. Словно зловещая туча надвигалась  на  город.  В  полночь  тишину
взрывали внезапные крики, брань, шум, грохот опрокидываемой мебели, плач и
жалобные причитания. В Коултауне рассказы о мужьях, особенно из  шахтеров,
которые бьют своих жен, воспринимались  как  смехотворная  выдумка.  Здесь
Эшли увидел это своими глазами. Раз он в узком переулке  набрел  на  такую
сцену: мужчина избивал женщину, а та,  корчась  под  его  ударами,  упрямо
кричала свое - он зверь, а не отец. В другой раз он увидел,  как  мужчина,
схватив  женщину  за  волосы,  методически  ударял  ее  головой  об  стену
лестничной клетки. Видел он, как дети, съежившись, пытаются увернуться  от
побоев. Однажды из дверей выбежала девчушка лет шести и бросилась  ему  на
грудь, ища спасения, как белочка  на  дереве.  За  ней  выскочил  мужчина,
пригнув голову, размахивая ножкой от стола. Они втроем свалились в канаву.
Но Эшли поспешил  убежать.  Человек,  укрывающийся  от  погони,  не  может
вступаться за обиженных. Скорей бы уж в море, в  Анды,  на  вершину  самой
высокой из гор.
   Он ждал.
   Он спускался все ниже.
   Заходил он и в другие кафе. Раз провел вечер у Брессона, раз  у  Джоли,
чаще же всего бывал у Кедебека. В низах общества существует своя иерархия.
Эшли принадлежал к париям  и  должен  был  помнить  об  этом.  У  Брессона
собирались те, кто стоял ступенькой выше его на общественной  лестнице,  -
грабители, взломщики, карманные воры, "шептуны"; с ипподромов и  петушиных
боев.  Это  были  шустрые  быстроглазые  человечки,  прожектеры,  пьяницы,
горлопаны, безудержные лгуны. Если вдруг между столиками  кафе  появлялись
полицейские, в форме или в штатском,  завсегдатаи  даже  не  оглядывались,
даже не  понижали  голоса.  Они  попросту  делали  вид,  что  не  замечают
пришельцев, только чаще отпускали ехидные шуточки в разговоре. Бесшабашные
весельчаки, они и компанию себе подбирали  соответствующую.  Эшли  не  был
весельчаком  и,  кроме  того,  опасался   стать   предметом   пристального
любопытства. Следующая ступенька  вела  на  самое  дно  -  в  кафе  Джоли,
пристанище  сутенеров,  куда  посторонний  мог  попасть   разве   что   по
недоразумению. Сутенеры общаются только друг с другом.
   Эшли, ничего об этом не зная, забрел в кафе  Джоли  как-то  по  дороге.
Перед закрытием к нему подошел сам хозяин и спросил полушепотом:
   - Ты из Сент-Луиса?
   - Нет.
   - А я тебя принял за Херба Бенсона из Сент-Луиса.  Es  tu  au  tambour?
[Букв.: Ты из барабанчиков? (франц.). Здесь: Ты из наших?]
   Эшли не понял, какое отношение может иметь к нему барабан, но на всякий
случай ответил утвердительно.
   - Где работал?
   - В Иллинойсе.
   - В Чикаго?
   - Неподалеку.
   - Эх, верно, и житье в этом Чикаго, а?
   - Да, неплохое.
   - Так слушай, парень. Ты Бэби  знаешь?  Толстуха  только  сейчас  вышла
отсюда. Ее Луису пришлось недавно податься в верховья. Вот она  и  просила
передать тебе: если ты желаешь взять ее на свое попечение, она не  против.
Будет приносить тебе тридцать долларов в неделю, а если поднажмешь,  то  и
больше.
   - С какой стати она будет приносить мне тридцать долларов?
   У Джоли даже дыхание сперло. Глаза выкатились из орбит.
   - Вон отсюда, слышишь! Вон сию же минуту! Вон! Вой!
   Эшли уставился на него с недоумением, потом положил монету  на  стойку,
повернулся и вышел  из  кафе.  Вслед  ему  полетели  вышвырнутые  хозяином
деньги.
   Место Эшли теперь было среди отщепенцев, тех, что не сумели ни  ужиться
с законом, ни  преуспеть,  нарушая  закон.  Таковы  были  посетители  кафе
Кедебека - вышедшие из тюрьмы арестанты, неудачливые громилы,  неудачливые
шулера, бывшие  сутенеры  и  бывшие  "шептуны",  потерявшие  себя  люди  с
трясущимися руками,  с  подергивающимся  лицом.  Днем  они  собирались  на
задворках монастырей, где монахини раздавали бесплатную пищу.  Иные  порой
пристраивались в ресторан мыть посуду, иные  порой  зарабатывали  на  хлеб
самым грязным трудом - нанимались в больничные санитары. Эшли,  слушая  их
рассказы, стал подумывать об этом. Он  уверен  был,  что  сумеет  подавить
отвращение; он ничего не страшился, кроме самого себя. Разборчив тот,  кто
труслив. Вот только узнать бы, спрашивают ли у санитаров "бумаги". А  пока
он искал среди новых знакомых таких, которые говорили бы по-испански, -  и
в конце концов нашел одного, подрядившегося за выпивку  учить  его  языку.
Бывали у Кедебека и проститутки - самого последнего разбора.
   - Мсье Джеймс, угостите абсентом.
   - Сегодня не могу, Туанетта. Стакан пива, если угодно.
   - Мерси, мсье Джеймс.
   Когда говорят "подонки", часто вкладывают в это слово  нечеткий  смысл.
Здесь  был  мир  настоящих  подонков.  Непристойности  так  и  сыпались  в
разговоре, но непреднамеренно,  просто  в  силу  привычки.  Гнев  и  обида
подонкам чужды, ими давно утрачено право  на  подобные  чувства.  Общество
вынесло им приговор, и они с этим приговором согласились. Они редко  лгут.
Им нечего скрывать и нечего выгадывать. К своим они щедры, но отнюдь не от
широты душевной. Просто на самом дне и деньги уже не имеют цены.
   Для Эшли все это было  внове.  Даже  если  бы  в  нем  еще  сохранилась
способность  сочувствовать  кому-либо,  у  Кедебека  никто  ни   от   кого
сочувствия не требовал. Но царивший здесь дух еще усиливал сумятицу у него
внутри  -   сумятицу   неразрешимых   вопросов,   настойчиво   требовавших
разрешения. А между тем дух этот не  был  ему  противен;  толкая  знакомую
дверь, он  всякий  раз  замирал  от  смутного  ожидания.  С  ним  небрежно
здоровались. Мерный ход разговоров за столиками не нарушался его приходом.
В процессе познания жизни боль всегда перемежается  мимолетными  вспышками
радости,  тоже  похожем  на  боль.  Год  и  еще  две  недели  сверх   года
понадобилось ему, чтоб добраться до Чили.  Он  все  время  двигался  вдоль
побережья; когда удавалось, проезжал часть пути на каботажных пароходиках,
старательно избегая больших городов. Не  так  уж  трудно  найти  временную
работу человеку, умеющему считать, не  слишком  замкнутому  и  наделенному
известным  апло