е  со
своей кучей детей, не приученных уважать родного отца. Она в ответ  только
вздергивала подбородок, но от ее взгляда могла  бы  засохнуть  виноградная
лоза. Эти необходимые ему ссоры сильно отдавали оперной сценой; примирения
были величественные и  сопровождались  обильным  пролитием  слез.  Синьора
Лаури относилась к ним философски. Такова семейная жизнь. Зато у нее  есть
дом, обручальное кольцо на пальце и она произвела на свет десятерых детей.
Если что  и  огорчало  ее,  то  лишь  неверности  мужа  и  ее  собственная
необъятная толщина. Однажды она  показала  Роджеру,  своему  новому  сыну,
фотографию, снятую с портрета  кисти  известного  современного  художника.
"Оригинал, - объяснила она, -  находится  в  одной  из  картинных  галерей
Рима..." На портрете прелестная девушка лет шестнадцати стояла у  парапета
над озером Комо. Роджер вопросительно поднял глава; она покраснела и  чуть
заметно кивнула головой. "La vita, la vita" [жизнь, жизнь (итал.)].
   Маэстро говорил на нескольких языках с точным выговором учителя пения и
с удовольствием человека, для которого всякий язык  сам  по  себе  -  плод
художественного творчества. Он завел привычку после обеда уводить  Роджера
в свой кабинет  -  поговорить  по  душам.  Лили  и  его  дочери  пробовали
увязываться за ними, но получили суровый отказ: будет "мужской  разговор",
и им тут делать нечего.
   Так в жизнь Роджера вошел новый Сатурн.
   Что есть искусство?
   Роджер ценил искусство очень невысоко. Он его  вдосталь  насмотрелся  в
Чикаго. Как репортеру, ему случалось  бывать  в  богатых  домах  (свадьбы,
самоубийства) и в самых лучших борделях (драки с увечьями); и  там  и  тут
было полно произведений искусства - лампы в виде бронзовых женских  фигур,
картины с изображением раздевающихся  купальщиц.  Еще  на  картинах  часто
встречались стада коров и монахи, рассматривающие на свет вино и  бокалах.
Было много искусства и в католических церквах.  Но  чаще  всего  искусство
занималось красивыми женщинами.
   -  Произведения  искусства,  мистер  Фрезир,  -   единственный   ценный
результат цивилизации. История сама но себе ничем  похвалиться  не  может.
История - это цепь неудачных попыток человека вырваться из пут собственной
порочной природы. Те, кто в ней усматривают прогресс, заблуждаются так же,
как те, кому она представляется постепенным вырождением.  Несколько  шагов
вперед, несколько шагов назад, вот и все.  Человеческая  природа,  подобно
океану, вечна и неизменна. Сегодня штиль, завтра буря - но океан  остается
океаном. И человек таков, каков он  есть,  каким  был  и  каким  останется
навсегда. Ну, а как же с произведениями искусства?
   Позвольте, я расскажу вам кое-что из своей жизни.  Семья  наша  издавна
жила в Монце, небольшом городке  близ  Милана.  Однажды  моя  мать  решила
поехать с нами, детьми, в Милан и сводить нас в знаменитую галерею  Брера.
Мать повсюду брала с  собой  старую  служанку  семьи,  которую  мы,  дети,
называли тетушкой Наниной. Тетушка Нанина никогда не  бывала  в  картинной
галерее, ей бы это и в голову не пришло. Такие места для  богатых  господ,
для тех, кто умеет читать и писать,  у  кого  с  языка  не  сходит  l'arte
[искусство (итал.)]. И что же! Вот уж поистине чудеса - в  галерее  Брера,
среди бесчисленных мадонн и святых семейств,  тетушка  Нанина  чувствовала
себя как дома. Хлопотливо  крестилась,  преклоняла  колени,  вскакивала  с
колен, бормотала молитвы. Назвала  ли  бы  тетушка  Нанина  окружавшие  ее
картины красивыми? Наверно, только ведь мы,  итальянцы,  произносим  слово
"bello" [красивый (итал.)] четыреста раз на дню. А в картинах было для нее
нечто куда важней красоты. В них было могущество.
   - Я вас не совсем понимаю, маэстро.
   - Вот увидела она на стене пресвятую деву. Однажды  мы  всей  семьей  -
которая была и ее семьей - ехали на небольшом пароходишке по  озеру  Комо.
Вдруг поднялась сильная буря. Казалось, спасенья  нам  нет.  Но  кто  стал
твердить молитвы с  энергией  динамомашины  большого  океанского  лайнера?
Тетушка Нанина.  И  богоматерь  рассеяла  тучи  и  своими  святыми  руками
благополучно довела пароходик до берега. Не это ли могущество? А на другой
стене был святой Иосиф. Однажды, когда мне было семь лет, у меня  в  горле
застряла рыбья кость. Я давился. Я весь посинел. Но святой  Иосиф  вытащил
кость из моего горла. Тетушка Нанина чувствовала могущество  этих  высоких
особ каждый день и каждый час - как чувствовали его моя мать и мой дядя, а
моя жена и дочери чувствуют по сей день.
   Я в бога не верю. Я убежден, что и  превознесенная  в  веках  Мария  из
Назарета, и родственники ее давно уже превратились в прах,  как  миллиарды
других  умерших.  Но  их  образы,  запечатленные  людьми,   -   величайшее
достижение человечества.
   Вы в этой комнате не в первый  раз.  Оглянитесь  по  сторонам.  Что  вы
видите?
   - Вашу коллекцию, маэстро. Картины, скульптуры...
   - В бога я не верю, но я люблю богов. Все эти изваяния и  картины  были
созданы, чтобы запечатлеть могущество, о котором я говорил, более  того  -
чтобы заставить людей почувствовать его. Каждая из собранных тут  вещей  в
свое время внушала любовь, или страх, или трепетную надежду, а чаще и  то,
и другое, и третье вместе. Ни одна не была сделана просто  для  украшения.
Вот взгляните - это из Мексики... Великие близнецы. Около трех  тысяч  лет
пролежали они в соленой морской воде после  кораблекрушения.  К  ним  были
обращены  последние  молитвы  моряков...  А  вот  африканская  маска,   ее
надевали, чтобы плясать в честь победы или дождя... Вот драгоценная гемма.
Поднесите ее к свету. На ней вырезан Меркурий - Гермес (греков), - ведущий
душу умершей женщины к Елисейским полям. Есть в этом красота?
   - Есть.
   - А могущество?
   С минуту Роджер внимательно всматривался, потом сказал:
   - Тоже.
   - А вот кхмерская головка из Ангкор-Вата -  обратите  внимание  на  эти
полузакрытые глаза, эти губы, которые никогда не устанут улыбаться.
   - Это Будда, - отрывисто бросил Роджер.
   - Кто сочтет все молитвы, обращенные к богам, которых нот? Человек  сам
создавал для себя источники помощи, когда помощи ждать  было  неоткуда,  и
источники утешения, когда неоткуда было ждать утешения. И возникали  вещи,
какие вы видите здесь, - единственно ценное, что нам дала культура.

   Священно искусство,
   Священны песни.
   Берегите их, ибо ничто не вечно.

   В дверь постучали: маэстро просят к телефону. Отвернувшись от картин  и
скульптур, Роджер подошел к окну, за которым сиял огнями город. "Что-то не
совсем так и его рассуждениях, - думал он. - Какая-то есть ошибка. Я найду
ее. Я должен ее найти".


   По воскресеньям Роджер заходил за сестрой в церковь, где она пела.  Они
шли вместе обедать в ресторан  "Старый  Гейдельберг",  а  потом  ехали  за
город, туда,  где  жил  маленький  Джованнино.  Ему  в  июле  должно  было
исполниться девять месяцев, и он уже пробовал делать первые шаги и  что-то
лепетал по-итальянски. Он  рос  в  окружении  одних  женщин,  которые  его
обожали, и с бурным восторгом потянулся к новообретенному дяде. Как  будто
у него было инстинктивное представление, что только мужчина может  научить
другого мужчину ходить. Ползком он  проделывал  миль  десять  в  день,  но
ползать ему явно надоело.


   Воскресный обед в "Старом Гейдельберге" (июнь, 1905).
   - Как я одеваюсь? Пиратским способом. Одна девушка из  нашего  пансиона
служит в отделе готового платья у Тауна и Каррузерса.  Я  прихожу  туда  и
начинаю примерять платья - одно, другое, третье. Она делает вид, будто  мы
незнакомы: "Да, мэм" и "Нет, мэм". А я воровски запоминаю фасоны,  и  дома
мы мастерим себе платья сами. Материя, правда, очень дорого стоит, но  нам
известно  место,  где  продаются  фабричные  остатки.  В  общем  это  даже
превесело. Мы всем другим  товаркам  по  пансиону  тоже  помогаем,  а  они
помогают нам. Знаешь, Роджер, когда  женщина  одинока,  она  должна  уметь
изворачиваться,  иначе  не  проживешь.  (Так  возникла  новая   "изюминка"
Роджера, озаглавленная "Вам письмо, мисс Спенсер".)
   Иногда, Роджер, я просто с ума схожу от  мысли,  что  я  же  ничего,  в
сущности, не знаю.  Мне  хотелось  бы  выучить  все  языки,  какие  только
существуют на свете. Мне хотелось бы знать,  какие  мысли  были  у  женщин
тысячу лет назад, и что такое электричество, и как устроен телефон, и  все
про деньги, и про банки. Не понимаю, отчего папа не  потрудился  дать  нам
более приличное образование. Меня без конца приглашают то на обед,  то  на
чашку чаю, а я постоянно отговариваюсь нездоровьем. Лучше  посижу  дома  и
почитаю. Даже когда мы заняты шитьем  платьев,  кто-нибудь  всегда  читает
остальным вслух. Вчера вот мы работали до двенадцати часов ночи.  Забились
всемером в мою комнатушку и по очереди читали  "Письма  из  Турции"  одной
англичанки. Скажи, а ты какие книги читаешь?


   Другое воскресенье (июль).
   - Да, я, конечно, буду выступать в  опере,  но  мне  это  не  по  душе.
Большинство оперных героинь - гусыни какие-то. Мне больше  хочется  давать
концерты, петь в ораториях. Но я буду выступать в опере ради денег.
   - Ты можешь достаточно зарабатывать, делая то, что тебе по душе.  Зачем
тебе больше?
   Лили удивленно вскинула на него глаза:
   - Как зачем? Для детей, которые у меня будут.
   - Детей твой муж и один прокормит.
   - Роджер! Я слышать не хочу ни о каких  мужьях!  У  меня  будет  дюжина
детей, и каждого из их отцов я буду любить, но  замуж  не  выйду  никогда.
Брак - это обветшалый пережиток вроде рабовладения или верноподданнических
чувств к королевской фамилии. Я уверена, что через сто лет никаких  браков
не будет. Да и не позавидовала бы я  тому,  кто  стал  бы  моим  мужем.  Я
слишком занята своим пением, и своими детьми, и книгами, из которых  узнаю
что-то новое, и своими планами... Сейчас вот есть у меня  русый  маленький
поляк. А будет еще американец  или  даже  два  американца  -  близнецы.  И
девочка француженка. И  мальчик  испанец...  И  еще  много  других  детей,
приемных.
   - В этом и заключаются твои планы?
   Вместо ответа она посмотрела на него долгим, испытующим взглядом. У нее
была большая квадратная  бархатная  сумка,  в  которой  она  носила  ноты.
Раскрыв ее, она вынула пачку рисунков, похожих на архитектурные чертежи, и
молча разложила перед ним на столе.
   - Как ты думаешь, что это? - спросила она вполголоса.
   Он всмотрелся.
   - Больница? Школа?
   Из той же сумки она достала альбом, на переплете которого была наклеена
головка младенца Христа  с  "Сикстинской  мадонны".  Первые  две  страницы
занимали портреты Фридриха Фребеля и Жана-Фредерика Оберлена.  Дальше  шли
вырезанные из журналов и книг изображения больниц, приютов, отелей,  вилл,
площадок для игр - общий вид и строительные детали. Она рассмеялась,  видя
озадаченное выражение его лица. Посетители ресторана оглядывались  и  тоже
смеялись.
   - Это мой детский город. Я буду разъезжать  по  всему  свету,  исполняя
роли  дурацких  Изольд  и  Норм,  пока  не  соберу  достаточно  денег   на
строительство. - Смех. - У Изольды и муж, и возлюбленный, и все  мысли  ее
только о любви, а о детях она и не поминает. А у Нормы есть дети, так  она
рыщет повсюду с кинжалом, чтобы  их  заколоть  -  просто  назло  их  отцу.
Строить хочу где-нибудь в Швейцарии, над озером, и чтобы кругом были горы.
Посажу целую дубовую рощу, о  какой  мечтал  папа.  Сама  стану  подбирать
учителей для школ. Может ли быть что-нибудь лучше! Слышишь  детский  смех?
Теперь ты понимаешь, отчего у меня всегда радостно на душе?
   - Твои планы дают тебе эту радость.


   Иногда беседа не получалась. На Лили вдруг нападало желание  воскресить
в памяти годы, прожитые в "Вязах", поворошить "ту историю". Судила она обо
всем резко, ничего не смягчая, Роджер еще не созрел для таких разговоров.
   - Не будем об этом говорить, Лили.
   - Хорошо, не будем, но должна же я разобраться для себя. Не знаю, как у
вас, у мужчин, но девушка только тогда становится взрослой, когда научится
видеть своих родителей без всяких прикрас.
   - Прошу тебя, Лили, перемени тему.
   Она молча, но выразительно на него посмотрела.  И  при  этом  подумала:
"Мамина вина".


   Еще одно воскресенье (август).
   Роджер попросил сестру в следующий раз встретиться с ним не среди  дня,
а вечером.
   - Вечером не могу, Роджер. Сразу же после вечерней службы  я  уезжаю  с
одним другом на его яхте. Из-за того, что по воскресеньям я  работаю,  нам
приходится сдвигать свой уик-энд. Уезжать в воскресенье и  возвращаться  в
город во вторник утром. А в понедельник он просто не является  на  работу.
Он добрый друг, очень  порядочный  человек,  и  от  него  я  узнала  много
интересного. У него замечательная  коллекция  картин  и  скульптур,  и  он
всякий раз берет что-нибудь оттуда на  яхту  и  еще  прихватывает  парочку
толстых книг.
   - Это не маэстро?
   - Что ты,  Роджер!  Вот  уж  действительно!  Нет,  он  куда  моложе.  И
здоровей. И он американец. И очень богатый.


   Еще воскресенье (в сентябре).
   - Роджер, мне придется уехать в Нью-Йорк.
   - Совсем?
   - Да. Придется подыскать себе другого учителя пения. - Смех. -  Дело  в
том, что у меня опять будет ребенок - двойня, как я  надеюсь.  Мне  трудно
все объяснить в пансионе и в церкви, так что, пожалуй, лучше, если я уеду.
   Роджер ждал.
   - Он, я думаю, рад будет от меня избавиться. Мужчины от меня  устают  -
не потому, что я такая уж ведьма, а потому, что они меня не  понимают.  Им
со мной неуютно. Я равнодушна к тому, чем большинство  мужчин  гордится  и
хвалится. Ему вот не понятно и даже обидно, что я ни разу  не  приняла  от
него хотя бы простенькой брошки.  Пока  близнецам  не  исполнится  полтора
года, я разрешу ему присылать мне деньги - в конце концов, это  же  и  его
дети _отчасти_! - Смех. - К тому же он уже поделился со мной  почти  всем,
что знает сам... Слушай, Роджер, - оказывается, беременность очень полезна
для голоса. Эти дни я пою так, как еще никогда в жизни не пела. Даже самой
страшно!
   - Лили, знаешь, что мне пришло в голову? Наш отец то ли на  Аляске,  то
ли в Южной Америке, а может быть, в Австралии. Домой, в  Коултаун,  он  не
может писать; нам тоже не может, потому что ничего не знает  про  нас.  Ты
скоро прославишься.  Может  быть,  и  я  тоже.  Давай  примем  опять  свою
настоящую фамилию?
   - Давай!
   - А имя для большей верности возьмем не первое, а второе  -  благо  оно
довольно чудное и у тебя и у меня. Знаменитая  певица  Сколастика  Эшли  и
восходящая звезда журналистики Бервин Эшли.
   - Гениально!  Просто  гениально!  -  Она  расцеловала  брата.  Потом  в
волнении дважды обошла вокруг столика. - Мне всегда была противна эта игра
в прятки с вымышленными именами. Да, я - Сколастика Эшли, дочь осужденного
преступника; и если кто сочтет, что мне в церкви не место, - обойдусь  без
церквей. Завтра же всем объявим!.. И может быть, скоро получим  письмо  от
папы!
   - Мне кажется, лучше подождать, пока пройдет твои концерт. Ни  к  чему,
чтобы на первом твоем концерте публика таращила на тебя  глаза  по  _этой_
причине. А на следующий день объявим.
   Программа концерта миссис Темпл была повторена десять дней спустя  мисс
Сколастикой Эшли, выступившей затем также в Милуоки,  Мадисоне  и  Галене.
Читателям статей Трента было сообщено, что отныне он будет подписывать  их
своим подлинным именем. Сенсационное это сообщение  немного  запоздало,  и
первая книга Бервина Эшли вышла в свет под  названием  "Трент  смотрит  на
Чикаго". Лили звала мать приехать в Чикаго на ее концерт. В  ответ  пришло
сердечное письмо с  пожеланиями  успеха.  Дальше  мать  писала,  что  дела
пансиона, к сожалению, в настоящее время не позволяют ей отлучиться.


   - Роджер, сегодня можно поговорить о Коултауне?
   - Говори.
   - Папа не убивал мистера Лансинга. Не убивал даже случайно. Это  сделал
кто-то другой. Кто и как, не знаю, но у меня  нет  сомнений.  Я  прочла  в
публичной библиотеке все газетные отчеты - сотни страниц, тысячи слов. Все
искала какой-нибудь нити, но не нашла. А ты найдешь. Наступит время, в  ты
все приведешь в ясность. Но знаешь, что меня поразило в этих отчетах?  Как
там на все лады расхваливается мистер Лансинг - и шахтами он  управлял,  и
во всех клубах и ложах был главным. Но ты же знаешь, что это неправда.  Он
был отвратительный человек. Хвастун и пошляк, да еще и лентяй, ручаюсь. Мы
все делали вид, что не замечаем этого, только из добрых  чувств  к  миссис
Лансинг. Роджер, у него наверняка были враги. Может, он бывал груб, а то и
жесток с шахтерами?
   Роджер слушал ее, не прерывая. Потом возразил задумчиво:
   - Порки знал все, что делалось в городе. Он бы сказал мне.
   - А теперь я тебе расскажу еще кое-что, чего  не  рассказывала  никому,
кроме мисс Дубковой.
   И она рассказала ему об анонимных письмах.
   - Все это дикая чушь. Папа бывал в Форт-Барри не чаще чем раз в  год  и
всегда возвращался вечерним поездом. Но  я  теперь  думаю,  что  многие  в
городе в эту чушь верили. Потому-то почти никого не нашлось, кто сказал бы
о папе доброе слово или пришел  бы  навестить  маму.  И,  наверно,  миссис
Лансинг тоже получала такие письма - они так и дышали злобой против нее...
Но кто же убил, Роджер?
   - И кто помог отцу бежать?


   Первое воскресенье ноября.
   - Лили, ты говори о коултаунских годах, говори все, что хочешь.
   - Зачем же я буду говорить, если тебе это неприятно?
   - Нет, я послушаю. Я могу  не  соглашаться  с  тобой,  но  я  послушаю.
Выкладывай!.. Кстати, ты как-то говорила - и даже с насмешкой, - что  мама
обожала отца. Идиотское выражение - _обожала_.
   - Согласна. Но я не говорила с насмешкой. Это слишком серьезно. Я  хочу
наверстать пробелы в своем образовании, Роджер. Но мне  кажется,  человек,
не вправе чему-нибудь учиться, пока он не научился понимать самого себя. А
для этого, я  уже  тебе  говорила,  ему  нужно  правильно  понимать  своих
родителей. Мама боготворила отца, и это мешало ей замечать, что происходит
вокруг. У мамы много редких достоинств, но человек она странный.
   - Как и ты.
   Лили на полторы октавы рассыпала смех.
   - И не я одна за этим столиком.
   - Продолжай, больше не буду перебивать.
   - Раз как-то, с полгода назад, маэстро выгнал из-за стола Адриану, свою
младшую  дочь.  Только  за  то,  что  она   назвала   свои   новые   туфли
_божественными_ и сказала,  что  _обожает_  их.  "Это  слова  религиозного
содержания и к туфлям неприменимы", - прикрикнул на  нее  отец.  А  потом,
обращаясь ко мне, добавил:  "И  к  человеческим  существам  тоже".  И  еще
посоветовал мне держаться подальше от тех жен  и  мужей,  которые  обожают
друг друга. "Это просто дети, не ставшие взрослыми, - сказал он. -  Нельзя
_обожать_  человека.  Древние  иудеи  были   совершенно   правы,   осуждая
идолопоклонство. Женщины, обожающие своих  мужей,  опутывают  их  тысячами
тонких бечевок. Отнимают у них свободу. Убаюкивают и  усыпляют.  Это  ведь
так удобно - иметь своего карманного бога". Должна признаться, в тот  день
мое образование сильно подвинулось вперед.
   Она глянула на брата.  Лицо  у  него  было  суровое,  замкнутое.  Глаза
смотрели сердито и хмуро, но он молчал.
   - Сознаешь ли ты, что у мамы никогда не было друзей? Она вовсе не плохо
относилась к миссис Лансинг. И к миссис Гиллиз, и к мисс Дубковой.  Сотни,
если не тысячи, часов провела она в их обществе.  Только  ей  всегда  было
безразлично, существуют они или нет. Один только человек на свете  не  был
ей безразличен - наш отец. Его она обожала. Я  раз  сказала  маэстро,  что
большинство оперных героинь мне кажутся глупыми гусынями. Он ответил: "Так
оно и есть. Опера всегда прославляет ненасытную собственническую  страсть.
Женщины на сцене совершают одну роковую ошибку за  другой.  Это  гибельный
водоворот, втягивающи