помощница  сыну,
как и жена мужу, как и возлюбленная  любовнику.  Всем  трем  нужно,  чтобы
мужчина принадлежал им. Служил бы их личным  интересам.  Афине  же  нужно,
чтобы он возвышался и совершенствовался сам.
   Эшли, пораженный, с трудом перевел дух.
   - Какого цвета глаза были у Афины, сэр?
   -  Какого  цвета   глаза?..   М-м...   Дайте   подумать.   "И   явилась
Одиссею-скитальцу сероокая Афина под видом седой старухи, и  он  не  узнал
ее. "Встряхнись, - сказала она. -  Нечего  тут  сидеть  и  лить  слезы  на
берегу, море и так соленое. Возьми себя в руки, приятель,  и  следуй  моим
советам. Вернешься еще домой, к своей дорогой жене, будь  спокоен!"  Серые
глаза... Нередко приходится огорчаться этой сероглазой.
   - Отчего?
   - А оттого, что ей никогда не  достается  золотое  яблоко.  Оно  всегда
достается Афродите, а та сразу же начинает мутить все кругом. Но и у  нее,
бедняжки, есть свои огорчения. - Тут  доктор  Маккензи  весь  затрясся  от
беззвучного смеха и не мог  продолжать,  пока  не  проглотил  одним  духом
полную чашку чаю. Чай на больших высотах действует как хмельное.
   - Отчего бы огорчаться Афродите?
   - А как же! По ней ведь любовь - это весь  смысл  жизни,  начало  ее  и
конец, и решение всех задач. На время  ей  удается  внушать  это  и  своим
поклонникам, но только на время. А там поклонник уходит от нее -  воевать,
или строить города,  или  добывать  медь.  И  тогда  Афродита  приходит  в
неистовство. Мечется, рвет подушку в  клочья.  Бедняжка!  Единственное  ее
утешение - зеркало. Кстати, знаете, почему считается, что Венера вышла  из
моря?
   - Нет.
   - Море при тихой погоде - то же зеркало. И  приплыла  она  к  берегу  в
раковине.  Улавливаете  связь?  Жемчуг.   Венера   одержима   страстью   к
драгоценностям. Потому она и взяла в мужья Гефеста. Чтобы  он  добывал  ей
алмазы из горных недр.
   Снова смех. У Эшли начиналась головная боль. Что  толку  разговаривать,
если разговор не всерьез!
   - А вы - кто? - вдруг спросил доктор Маккензи.
   - Как это "кто"?
   - На кого из богов вы похожи?
   Эшли не знал, что сказать.
   - Вы непременно похожи  на  одного  из  них,  Толланд.  Тут  никуда  не
денешься.
   - А вы сами, доктор?
   - Ну, это просто. Конечно, я -  Гефест,  кузнец.  Все  мы,  горняки,  -
кузнецы  и  землекопатели.  Копошимся  в   утробе   гор,   преимущественно
вулканов... Но давайте все же выясним  с  вами.  Вы  ведь  не  нашего,  не
горняцкого племени. Вы только играете в горняка. Может быть, вы - Аполлон,
а? Исцелитель, поэт, пророк?
   - Нет-нет!
   - Тогда Арес, воитель? Едва ли. Может быть,  Гермес  -  делец,  банкир,
враль, плут, газетчик, бог красноречия, помощь и утешение умирающих?  Нет,
для Гермеса вы недостаточно веселый.
   Эшли потерял уже всякий интерес к этой беседе, но из  вежливости  задал
еще вопрос или два.
   - Доктор Маккензи, чем же враль и мошенник может помочь умирающему?
   - У греков может. Ведь мы говорим  о  греках.  Все  их  боги  и  богини
двулики. Даже Афина Паллада, если ее  раздразнить,  легко  превращается  в
разъяренную фурию. Гермес был еще и богом странствий,  расстояний,  дорог.
При всем своем озорстве он любил вести  людей  по  начертанному  им  пути.
Взгляните на эту гемму. На ней изображен Гермес. Видите? В  одной  руке  у
него жезл, а другой он ведет женщину, чье лицо скрыто покрывалом. Красиво,
правда?
   Это и в самом деле было красиво.
   - Мой отец был Сатурн. Мудрец. С утра до вечера наставлял всех кругом -
на улице, дома, с церковной кафедры по  воскресеньям.  Только  наставления
его  немногого  стоили.  А  мать  была   Гера   -   хлопотунья,   хозяйка,
свивательница гнезда. Но при этом от всех требовала  подчинения.  Страшная
женщина. У меня еще  есть  два  брата,  оба  Аполлоны.  У  Сатурнов  часто
рождаются Аполлоны, вы не замечали?
   - Нет, сэр.
   - Возможно, это мне только кажется. Один мой брат отбывает долгосрочное
заключение. Он прозрел, увидел, по его словам, свет -  и  потому  сделался
анархистом. А сестра у меня - Диана. Она так и не  повзрослела  с  годами.
Так и осталась школьницей! У нее трое детей, но ни брак, ни материнство на
ней не сказались... Однако вернемся к вам, Толланд. Может быть, вы пошли в
иного, не греческого  бога?  Греки  ведь  знали  не  все.  Некоторые  типы
человеческие были им незнакомы. В Элладе они встречались редко и потому  в
число богов не попали.  Ну  хотя  бы  те,  что  несут  на  себе  отпечаток
христианского учения. Христианство возникло  в  Иудее.  С  греками  ничего
общего. Может быть, тут и надо искать ключ к вашей личности? Иудеи  пришли
и  сбросили  нас,  язычников,  с  наших  тронов.  Принесли  с  собой  свою
беспокойную совесть, свои вечные нравственные терзания, будь они  неладны.
Может быть, вы - христианин по натуре?  Из  тех,  что  отказывают  себе  в
малейшем удовольствии, карают себя за малейшее прегрешение. Так, что ли?
   Эшли ничего не ответил.
   - Ведь мы теперь -  свергнутые  божества.  Догнивающие  обломки  былого
величия. Знаете, мистер Толланд, это ужасно - лишиться своей  божественной
сущности, поистине ужасно! Больше  нам  ничего  не  осталось,  как  только
искать забвения в жалких земных утехах.  Сатурны  без  мудрости,  как  мой
отец, Аполлоны без лучезарности, как мои братья. Вот мы и  превращаемся  в
деспотов и смутьянов. Или полубезумных чудачек вроде миссис Уикершем.
   - Доктор Маккензи, а что дурного в этих... этих "Свивательницах гнезд"?
   - Что дурного? Да хотя бы то, что все их мужчины - мужья, сыновья, даже
отцы - всегда остаются  для  них  только  детьми.  Такая  Гера  или  Юнона
произведет на свет несколько ребятишек и думает,  что  уже  все  постигла.
Нашла разгадку всех тайн бытия. У них одна цель - ублажать. Как  сами  они
это называют - "устраивать счастье ближних". Они стараются  отучить  своих
мужчин видеть,  слышать  и  думать.  Бойтесь  слова  "счастье",  если  его
произносит Гера: в ее устах это означает сонную одурь.
   Ему вдруг сдавило голову нестерпимым приступом боли.  Он  встал,  чтобы
пожелать хозяину покойной ночи.
   - Доктор Маккензи, но вы сами... вы же не верите в то, что вы говорили?
   - Понятно, не верю. Знаете, мистер Толланд, у нас в Эдинбурге есть клуб
философов. За обедом там много говорится о том,  во  что  верили  и  верят
другие; но, если вдруг кто из членов употребит этот глагол  в  первом  или
втором лице  настоящего  времени,  с  него  полагается  штраф.  Он  должен
опустить шиллинг в череп, стоящий на каминной полке. Это быстро  избавляет
от такой привычки.


   Время бежало, как того и хотелось Эшли, бежало быстро.
   В компании Киннэрди был заведен порядок, согласно  которому  каждый  из
инженеров, восемь месяцев  проработав  на  высокогорном  руднике,  получал
месяц отпуска, чтобы дать передышку сердцу и легким.  Накануне  отъезда  в
первый  свой  отпуск  Эшли  простился  с   товарищами   по   работе.   Его
напутствовали сердечней, чем он ожидал. Таково уж свойство многих людей  -
становиться любезными в час расставания. Публично прощаться в  поселке  он
не собирался, но на улице его поджидала целая делегация из закутанных чуть
не до глаз горняков-индейцев.  Они  принесли  ему  скромных  гостинцев  на
дорогу. Они целовали его руки.
   Он зашел попрощаться к доктору Маккензи.
   - Хорошо бы вам поселиться в отеле "Фонда".  Погодите  минутку.  Я  вам
напишу рекомендательное письмо к миссис Уикершем.
   - Спасибо, доктор, но я еду в Сантьяго. В Манантьялес поеду в следующий
раз.
   Когда Эшли уже был на пороге, управляющий его окликнул:
   - Послушайте, Толланд, что я вам посоветую: возвращайтесь сюда не один.
   - Как это не один, сэр?
   - Привезите себе "горную женку". Ну, вы понимаете, что я хочу  сказать.
Компания ничего против не имеет, даже идет навстречу.
   Доктор  Маккензи  был  от  природы  бестактен.  Их  дружба  давно   уже
ослабевала, сейчас он ее окончательно добил. Есть стороны жизни, о которых
мужчине старше двадцати пяти лет советов не дают - даже по его просьбе,  а
без просьбы тем более, - и доктор Маккензи это знал.
   Многие инженеры  рудника,  так  же  как  доктор  ван  Домелен,  держали
"туземных" наложниц в одном из горняцких  поселков.  Сами  они  к  ним  не
ходили; в отпуск их с собой не брали; детей своих  видели  редко.  Принято
было делать вид, будто всего этого попросту нет.
   На сей раз бестактность, совершенная управляющим, была особенно грубой.
Эшли всегда думал о себе прежде всего как о семьянине. Но в  силу  причин,
от него не зависевших, именно тут он оказался несостоятельным. Он не знал,
защищена ли Беата от оскорблений. Сыты ли все  его  домашние.  Есть  ли  у
детей на зиму теплая одежда. Он откладывал деньги; он  твердо  верил,  что
через семь лет вновь увидит жену и детей. А пока что он мог лишь  одно,  и
пусть это было нелепо, но шло от сердца, - хранить верность жене. Мысленно
он называл это "подпирать стены дома".
   Есть люди, которые легко  обходятся  в  жизни  без  суеверий,  фетишей,
заклинаний, молитв. Они не помнят никаких дат, не салютуют никаким флагам,
не связывают себя никакими клятвами. Они полностью  полагаются  на  слепой
Случай, который завтра может бездумно отнять то, что вчера так же бездумно
даровал. Верность Эшли не зависела  от  обетов,  данных  в  церкви  или  в
ратуше, - как мы дальше узнаем, брак Беаты и Джона Эшли не  был  узаконен.
Истинно благородные свойства души выходят за рамки долга -  таково  умение
сочувствовать не  правым,  а  виноватым,  прощать  неблагодарных,  хранить
преданность, не предписанную формальными обязательствами. Воздержание было
для Эшли мучительно, как мучительна слепота или вынужденная неподвижность.
На помощь приходил строгий расчет. Он  обдуманно  так  заполнял  свои  дни
трудами, чтобы к ночи замертво  валиться  в  постель,  не  помня  себя  от
усталости. Он властно подавлял в себе  то,  что  наши  предки  назвали  бы
"тягой к прелюбодеянию". Но чтобы обуздывать свою плоть, достаточно  иметь
твердый характер; Эшли же приходилось вести борьбу потруднее. Он  не  знал
никогда другой женщины, кроме Беаты; опыт не научил его отделять любовь от
всего, что должно ей сопутствовать: дружбы, смелости, взаимной поддержки и
утешения, наконец, созидательного начала -  через  отцовство.  Не  раз  во
время поездок на юг вставал на его пути соблазн. Женщины, вероятно, ловили
в его взгляде безотчетное ожидание и с  готовностью  откликались.  Но  ему
запал в память обычный совет доктора  Гиллиза  пациентам-алкоголикам:  "Не
лишайте себя того, к чему вы привыкли, пока не отыщете  чего-либо  лучшего
на замену". Эшли остро ощущал то, чего был лишен; на замену он создал себе
суеверное, фантастическое убеждение: если  он  сорвется  хоть  раз,  стены
"Вязов" задрожат, пошатнутся и рухнут. Люди, ставшие на путь воздержания -
если только они сделали  это  по  призванию  и  свободному  выбору,  а  не
выполняя  ненавистную  повинность,  -   легко   распознают   друг   друга.
Впоследствии, когда  Эшли  жил  уже  в  Манантьялесе  и  дорабатывался  до
мертвецкой  усталости,  занимаясь  ремонтом,  перестройкой  и   всяческими
усовершенствованиями в больницах  и  школах  миссис  Уикершем,  как  легко
подружился он с монахинями! Сколько было улыбок, шутливых  общих  затей  и
даже легкого флирта, даже кокетства!
   Итак, доктор Маккензи совершил бестактность. Он это сам сразу понял,  и
его чуть презрительное отношение к Эшли переросло в неприязнь тем большую,
что питал ее внутренний разлад доктора с самим собой.
   - Благодарю вас за совет, - сказал Эшли. - Я подумаю.
   В Антофагасте он пересел на другой поезд,  не  заходя  к  представителю
компании мистеру Эндрю Смиту. По приезде в Сантьяго он сразу  же  принялся
искать  работу.  За  эти  восемь  месяцев  в  его  внешнем  облике  многое
изменилось. Присущая ему моложавость исчезла, и он теперь выглядел на  все
свои сорок два года.  Он  дочерна  загорел  -  на  больших  высотах  загар
пристает быстро. Его волосы потемнели и перестали по-юношески кудрявиться.
Голос сделался басовитым. Его принимали за чилийца с  примесью  ирландской
или  немецкой  крови,  что  в  Чили  не  редкость.  Пытался  он   наняться
садовником, конюхом, могильщиком, рабочим в увеселительный парк "Эдем", но
всюду терпел неудачу. В конце концов он нашел себе место на  строительстве
новой дороги, уходившей на  север,  к  Вальпараисо  и  Антофагасте.  Когда
отпуск его подошел к концу, ему жаль было расставаться с этой  дорогой:  в
цемент, что пошел десятка на два уложенных под него дренажных  труб,  было
вмешано немало его труда. На обратном пути  он  опять  делал  пересадку  в
Антофагасте, но на этот раз на день задержался. Переночевав в знакомой уже
гостинице, он утром отправился в контору мистера Эндрю Смита. Тот не сразу
узнал его и явно был недоволен, что инженер, занимавший ответственный пост
на руднике компании Киннэрди, явился к нему в  одежде  простого  рабочего.
Тем не менее он  обрадовался  случаю  кой  о  чем  поговорить  с  мистером
Толландом. Компания обычно вела свои  дела  осмотрительно  и  предпочитала
держать их в секрете. Мистер Смит и  таинственная  Дирекция  были  бы  вне
себя, узнай они, что досужие языки усердно  распространяют  слух  о  новых
богатых залежах медной  руды,  якобы  обнаруженных  в  Рокас-Вердес,  и  о
предполагаемом расширении эксплуатационных  работ.  Эшли  получил  задание
подготовить проекты  и  сметы  строительства  новых  домиков  в  горняцких
поселках. В горы уже шли, как выяснилось, составы  с  грузом  строительных
материалов. Нашлось и еще немало вопросов,  которые  требовали  детального
обсуждения. Когда наконец пришло время прощаться, мистер Эндрю Смит  вроде
бы даже немного потеплел. Он в сдержанных выражениях похвалил деятельность
молодого инженера. И намекнул, что Дирекция также ценит ее и  в  ближайшее
время, возможно, ему будет дано это почувствовать.
   Эшли, уже поднявшийся с места, вдруг решительно сел опять.
   - Мистер Смит, - сказал он, - у меня есть два  предложения,  которые  я
хотел бы вам высказать.
   - Что за предложения?
   - Во-первых, было бы очень хорошо, если б компания объявила о  прибавке
жалованья рудокопам - пусть самой незначительной. -  Мистер  Смит  сердито
уставился на него. - Вы сами знаете, сколько часов в неделю у нас теряется
из-за болезни рабочих.
   - Знаю. И знаю, что все это симуляция, мистер  Толланд.  Ваши  рудокопы
просто отъявленные лентяи. Доктору ван Домелену приходится  вести  с  ними
нескончаемую борьбу.
   -  Тут  вы  ошибаетесь.  Они  вовсе  не  лентяи.  Когда  я  поручаю  им
какое-нибудь дело в поселке, они работают так,  что  не  удержишь.  Просто
нужно дать горняку почувствовать, что в нем уважают человека. С индейцами,
сэр, порой бывает, что у них словно бы  парализуются  разум  и  воля.  Это
своего рода нравственный столбняк - не знаю, как назвать иначе.
   - Неисправимая лень - вот самое верное название.
   - В такие минуты они как бы видят со стороны всю свою  жизнь  -  вечный
труд под землей, без просвета, без перспективы. Однообразие угнетает  само
но себе; еще больше угнетает безнадежность. Но что поистине убийственно, -
тут Эшли встал, - это недостаток человеческого внимания. У ваших инженеров
холодная кровь, мистер Смит, а индейцы в самом деле болеют, и первопричина
болезни в том, что они чувствуют себя отверженными, презираемыми.
   Мистер Смит то открывал, то снопа закрывал рот; наконец он произнес:
   - Всякому  в  этом  мире  приходится  зарабатывать  хлеб  свой,  мистер
Толланд; вам и мне тоже. А прибавка жалованья рабочим -  не  ваша  забота.
Все равно они эту прибавку пропьют. За спиртным у них дело не  станет,  уж
не знаю, как они его ухитряются добывать.
   Эшли прошелся но комнате взад и вперед. Потом остановился перед  столом
мистера Смита и, понизив голос, сказал:
   - Чича  -  не  единственное,  что  неведомо  как  попадает  на  рудник.
Проникают туда и разные слухи. Паши люди  отлично  знают,  сколько  платят
рудокопам в Ла-Рейна, в Сан-Томас, в Лос-Кумбрес, и прежде всего это знают
боливийские индейцы, а они - паши лучшие рабочие. Вы  собираетесь  строить
новые домики для горняков; смотрите, как бы не вышло, что вам некого будет
туда селить. Вернейшая гарантия прибыльности рудника  -  благосостояние  и
душевное равновесие рудокопов. Знаете горняцкую поговорку  "Руда  не  сама
на-гора выходит"?
   Мистер Смит глотнул воздуху. Переставил на столе чернильницу  с  пером.
Кашлянул.
   - А второе ваше предложение?
   - Нужно, чтобы в Рокас-Вердес был свой священник. Эти наезды от  случая
к случаю - не дело.
   - А на кой черт вашим горнякам священник? Он столько дерет  за  брачный
обряд или крестины, что большинство предпочитает обходиться  без  обрядов.
Они вовсе не обрадуются священнику.  Приезжает  раз  в  месяц,  и  хватит.
Позвольте вам сказать, мистер Толланд, католичество -  это  вообще  сказки
для детворы. У чилийцев оно не в почете.
   - Не нам судить о том, как другие относятся  к  религии,  мистер  Смит.
Очень плохо навязывать бога тем, кто не верит в него. Но еще  хуже  чинить
препятствия тем, кто без бога не может. Я этих людей знаю!  Я  живу  среди
них!
   Ему вдруг стиснуло голову невыносимой болью. Он закрыл глаза и едва  не
упал со стула. Снова мистер Смит уставился  на  него  так,  будто  получил
неожиданный удар. Морализировать мистер Смит умел сам. Он это  умел  лучше
чего  другого.  Среди   шотландцев   всегда   преобладали   Сатурны.   Еще
недоставало, чтобы какой-то молокосос  из  Канады  поучал  его,  Смита,  в
вопросах религии.
   - Что с вами, мистер Толланд, вы нездоровы?
   - Если можно, дайте мне стакан воды.
   Мистер Смит не спускал с него глаз,  пока  он  пил.  Потом  вернулся  к
прерванному разговору.
   - И откуда мы им возьмем священника, хотел бы  я  знать?  В  Чили  даже
таких, "разъездных", не хватает. Приходится ввозить из Испании.
   Об этом Эшли не думал. К собственному  удивлению,  однако,  он  тут  же
нашелся:
   -  Вероятно,  компании  следует  обратиться  к  епископу.  Может  быть,
посулить ему что-то. Например, взять на себя уплату жалованья священнику в
первые пять лет - да мало ли что.
   Мистер  Смит  опять  на  него  уставился,  на  этот  раз  мрачно.  Эшли
продолжал:
   - И лучше, если пришлют молодого. Разрешите мне выстроить ему домик для
жилья, а заодно перестроить и расширить церковь в поселке. Сейчас  это  не
церковь, а хлев. И я думаю, будет не бесполезно, если вы  также  разрешите
мне задержаться еще на день в Антофагасте,  побывать  в  местных  церквах,
побеседовать с духовенством.
   Мистер Смит преодолевал  внутреннее  сопротивление.  Когда  он  наконец
заговорил, в  его  речи  сильней  обычного  слышался  шотландский  акцент,
который я тут не пытаюсь воспроизводить.
   - Хорошо, я вам это разрешаю. Только не увлекайтесь сверх меры,  мистер
Толланд.
   Уже с порога Эшли - вполне оправившийся, помолодевший на десять  лет  -
оглянулся с улыбкой.
   - Рокас-Вердес может стать таким же прекрасным, как  все  то,  что  его
окружает. - Он повел рукой  по  воздуху,  словно  рисуя  венец  из  горных
вершин.
   Через две недели после его возвращения в Рокас-Вердес было объявлено  о
повышении заработной платы рудокопам. Люди встретили новость с  опаской  и
недоверием, словно ждали, какая за этим последует напасть. Но  прошли  две
получки, и ничего не стряслось - тогда они стали по одиночке, по двое,  по
трое приходить  благодарить  Эшли.  Они  это  связали  с  его  поездкой  в
Антофагасту.
   А Эшли сказал себе: "Это за Коултаун!"
   И  вот  он  стал  строителем.  Все   население   поселка   смотрело   с
благоговейным трепетом, как растет в высоту и в  ширину  убогая  церковка.
Нашлось немало добровольцев рабочих, и стройка шла ночью, при ярком  свете
ацетиленового фонаря. Женщин и детей нельзя было  уговорить  разойтись  по
домам. Они стояли вокруг, гля