ть и Лили, и сверток с несколькими ломтями  хлеба,
намазанными вместо масла каштановой пастой и повидлом из  яблок  домашнего
изготовления. Было семь часов утра. Они вместе вышли из дома и,  дойдя  до
крокетной площадки, остановились с той стороны, которая не видна  была  из
окоп. Там Роджер опустился на одно колено, его лицо оказалось на уровне ее
лица.
   - Ну, Софи, ты только смотри не падай духом. Я даже мысли такой не хочу
допустить. Держись, как держалась до сих пор. Нам с тобой нельзя иначе.
   Он помолчал с минуту тяжелым от  всего,  что  не  вместилось  в  слова,
молчанием.
   - Раз в месяц мама будет получать от меня письмо и деньги. Но ни своего
нового имени, ни адреса я ей не сообщу. Ты понимаешь  почему?  Потому  что
полиция станет вскрывать все письма, адресованные в "Вязы". А я  не  хочу,
чтобы полиция узнала, где я. Значит, писать мне мама не сможет; но я  пока
и не хочу получать от нее письма - первые  полгода  во  всяком  случае,  а
может быть, и больше. У меня сейчас должна быть одна цель, один интерес  -
ты знаешь какой?
   Софи отозвалась полушепотом:
   - Деньги.
   - Да. Но тебе я тоже буду раз в месяц писать. Только не сюда, а на  имя
Порки, чтобы никто ничего не знал. Слушай меня  внимательно,  Софи.  После
пятнадцатого числа каждого месяца ты должна хоть раз в день проходить мимо
окошка Порки, у которого он всегда сидит и работает. Иди,  не  поворачивая
головы, но  краешком  глаз  постарайся  увидеть,  не  висит  ли  в  окошке
календарь, который я ему подарил к рождеству,  -  помнишь,  с  хорошенькой
девушкой на картинке. Если висит, значит, для  тебя  есть  письмо.  Но  ты
сразу не входи, а вернись домой, захвати пару туфель и тогда спокойно иди,
будто тебе надо отдать туфли в починку.  Никто,  Софи,  слышишь,  ни  одна
живая душа не должна знать, что мы с тобой сносимся через Порки. Иначе  мы
и его можем подвести. Весь этот план он придумал. Он -  самый  лучший  наш
друг. Теперь так: в  каждое  мое  письмо  будет  вложен  листок  бумаги  и
конверт, уже с марками и с надписанным адресом. Ты мне напишешь и вечером,
после того как стемнеет, пойдешь опустить письмо в тот почтовый ящик,  что
около дома Гибсона. Это довольно далеко, но так будет лучше.  И  пиши  мне
обо всем, что у вас тут делается, слышишь, обо всем. Как мама, как вы все.
И главное - всю правду пиши, ничего не утаивай.
   Софи торопливо кивнула.
   - И еще вот что запомни, Софи. То, что  произошло  с  папой,  не  самое
важное. Самое важное начинается только сейчас. И  оно  зависит  от  нас  с
тобой. Будь и дальше такой, как ты есть. Не увлекайся разными  глупостями,
как это часто бывает с девушками. Нам нужно сохранять ясную голову.  -  Он
еще понизил голос. - Предстоит борьба, нелегкая борьба ради денег.  Деньги
у мамы будут, для нее я бы даже украсть не побоялся.
   Снова Софи торопливо кивнула. Ей это было  понятно.  Другое  ее  сейчас
беспокоило и казалось ей неизмеримо важнее. Она сказала негромко:
   - Ты мне тоже должен кое-что обещать, Роджер. Обещай, что и  ты  ничего
не будешь утаивать. Если, например, заболеешь или еще что.
   Роджер поднялся на ноги.
   - Об этом ты меня не проси, Софи. Мужчина - совсем другое дело... Но  я
обещаю в общем писать правду.
   - Нет, Роджер, нет! Вдруг ты  заболеешь,  тяжело  заболеешь,  или  тебе
нечего будет есть, а ты совсем один. Вдруг  с  тобой  что-нибудь  случится
вроде того, что случилось с папой. Если ты мне не дашь  слова  писать  всю
правду, я тебе тоже не дам. Нельзя требовать от человека  мужества,  лишая
его возможности это мужество проявить.
   Две воли скрестились.
   - Ладно, - наконец сказал Роджер. - Обещаю. По рукам.
   Софи посмотрела на него долгим взглядом, который запомнился ему на  всю
жизнь. "Взгляд Жанны, слушающей голоса" - так он потом любил говорить.
   - Потому что - ты это знай, Роджер, -  если  тебе  когда-нибудь  что-то
будет нужно, деньги или другое что, я сумею достать. Я все для тебя сумею.
   - Знаю, Софи. Знаю. - Он сунул руку в карман  и  достал  пятидолларовую
бумажку. - Слушай, в тот вечер, когда отца увозили,  он  послал  мне  свои
золотые часы. Вчера я их продал за сорок долларов мистеру Кэрри.  Тридцать
отдал матери, пять оставил себе и  пять  отдаю  тебе.  Мне  кажется,  мама
сейчас как-то далека от мыслей о деньгах. Покупками занимаешься ты, вот  и
спрячь эти пять долларов на черный день.
   Больше он ничего не сказал, но  вместе  с  деньгами  протянул  ей  свое
величайшее сокровище - три кангахильских наконечника для стрел из зеленого
кварца, или хризопраза.
   - Ну, мне пора.
   - Роджер, а папа нам будет писать?
   - Я сам все время об этом думаю. Но это грозило бы новыми бедами нам  и
ему самому. Понимаешь, он ведь теперь лишен гражданских прав. Может  быть,
со временем, несколько лет спустя, он изыщет  какой-нибудь  путь.  А  пока
лучше нам не думать о нем. Мы должны жить, вот и все.
   Софи кивнула, потом спросила шепотом:
   - Роджер, а что ты собираешься делать? Кем то есть стать?
   Смысл вопроса был - в  какой  области  он  собирается  прославиться,  и
Роджер это понял.
   - Сам еще не знаю, Софи. - Он посмотрел на нее с чуть заметной улыбкой,
слегка наклонив голову. Не поцеловал. Только взял обеими руками за локти и
крепко сжал их. - А теперь ступай в дом и постарайся устроить  так,  чтобы
мама не выходила на кухню, пока я там. Я только возьму свою куртку и  уйду
через лаз за курятником.
   - Роджер, ты меня извини... Ты меня извини, но тебе нужно попрощаться с
мамой. Ты ведь у нас теперь единственный мужчина в семье.
   Роджер шумно глотнул и расправил плечи.
   - Хорошо, Софи, будь по-твоему.
   - Она шьет в гостиной, словно сейчас восьмой час вечера, а не утра.
   Роджер по черной лестнице поднялся наверх, будто забыл что-то у себя  в
комнате. Потом спустился в холл и вошел в гостиную.
   - Ну, мама, мне, пожалуй, пора.
   Мать встала в нерешительности. Она знала, что он, как  и  все  в  семье
Эшли, не признает поцелуев, как не признает дней рождений,  рождественских
праздников, вообще таких случаев, когда принято  выражать  вслух  то,  что
предпочитаешь хранить про себя. Снова ее дыхание сделалось  прерывистым  и
частым. Когда она заговорила, едва  можно  было  расслышать  слова.  Беата
Келлерман из Хобокена, штат Нью-Джерси, перешла на язык своего детства.
   - Gott behute dich, mein Sohn [храни тебя господь, сын мой (нем.)].
   - До свидания, мама.
   Дверь за ним затворилась. Первый и единственный раз в своей жизни Беата
Эшли потеряла сознание.


   В разговоре Софи с братом  на  крокетной  площадке  слышался  отголосок
чего-то не названного вслух.
   Тех, которым нечем было  платить  налоги,  насильно  отправляли  в  дом
призрения в Гошене, в четырнадцати милях от Коултауна. Тень дома призрения
нависала  густым  черным  облаком  над   существованием   многих   жителей
Кангахильского  и  Гримблского  округов.  Попасть  и  Гошен  было  большим
позором, чем попасть в  тюрьму.  А  между  тем  Гошен  предоставлял  своим
постояльцам удобства, о которых те прежде не могли и  мечтать.  Кормили  в
Гошене регулярно и сытно. Два раза в  месяц  меняли  постельное  белье.  С
широких веранд открывались отрадные для души виды. Воздух был  чистый,  не
пропитанный угольной пылью. Женщины шили белье для больниц штата,  мужчины
работали и огороде и на молочной форме, а зимой  занимались  изготовлением
мебели. Правда, в коридорах постоянно пахло капустой, но запах капусты  не
так уж неприятен для тех, кто всю свою жизнь провел в нищете.  Нашлось  бы
там время и для дружеской беседы, но никто никогда не улыбался в Гошене  и
никто никому не говорил ласковых слов; слишком  уж  придавило  всех  бремя
позора. Пять дней в неделю это была тюрьма,  а  в  дни  посещений  близких
тюрьма превращалась  в  ад:  "Как  ваше  здоровье,  бабушка?",  "Тебе  тут
неплохо, дядя Джо?" Все мы живем в оковах, и каждый из нас надевает  оковы
на ближнего. Если ты попал в  Гошен,  это  значит,  что  из  твоей  жизни,
единственной твоей жизни, ничего не вышло. По  христианскому  учению,  как
его толковали коултаунские  пастыри,  существовала  прямая  и  неразрывная
связь между божьей милостью и деньгами. Впасть  в  нужду  -  это  было  не
просто потерей человеком своего места в обществе,  это  было  знаком,  что
всевышний от него отвернулся. Праведного бог до  нужды  не  допустит.  Так
неимущие оказывались пасынками и земного, и небесного строя.
   Для детей Гошен обладал притягательной и пугающей силой. Среди школьных
сверстников  Роджера  и  Софи  немало  было  таких,  у  которых  в  Гошене
содержались родные. Их дразнили со свойственной иногда детям  жестокостью:
"Эй  ты,  гошенский!"  Весь  Коултаун  обошел  в  свое  время  рассказ   о
переселении в Гошен некой миссис Кэвено. Жила она в большом  заложенном  и
перезаложенном особняке рядом с Домом Масонов и не платила  налогов  много
лет подряд. Прихожане баптистской церкви, ее собратья по вере,  не  давали
ей умереть с голоду, каждый день, по заведенному порядку,  кто-то  из  них
оставлял сверток с провизией на заднем крыльце особняка. Но  грозный  день
наступил. Она убежала на чердак и сидела там притаясь, пока приехавшая  за
ней женщина связывала ее пожитки в узел. Когда ее вели вниз, она упиралась
при каждом шаге, цеплялась за каждый дверной косяк. С крыльца ее почти что
снесли на руках и силком втолкнули в повозку, точно бодливую корову. Стоял
июнь, окна в соседних домах  были  распахнуты  настежь.  У  многих  екнуло
сердце, когда разнесся ее отчаянный  вопль:  "Помогите!  Заступитесь  хоть
кто-нибудь!" Когда-то миссис Кэвено была горда,  богата  и  счастлива.  Но
господь отвернулся от нее.  Роджер  и  Софи  знали:  случись  такое  с  их
матерью, она села бы в гошенскую повозку, как королева в дворцовую карету.
Но знали они и другое - уберечь ее  от  такой  участи  некому,  кроме  них
двоих.
   Софи не мешкая принялась за дело.  Лето  было  в  разгаре.  Она  купила
десяток лимонов. Взяла маленькую тележку, на  которой  возила  корм  своим
курам, отправилась с нею в льдохранилище мистера Биксби и купила  на  пять
центов льду. Написала два четких плакатика:  "Мятный  лимонад  -  3  цента
стакан" и "Книги - 10 центов штука". Соорудила себе стойку  на  вокзальном
перроне, перевернув кверху дном ящик из-под апельсинов, и за четверть часа
до прихода и отправления каждого из пяти дневных поездов располагалась там
со своей торговлей. Поместила рядом ведро с водой -  мыть  стаканы.  Около
кувшина с лимонадом поставила вазу с цветами.  Начальник  станции  дал  ей
небольшой столик, на нем  она  разложила  книжки,  которые  отыскались  на
чердаке  и  в  старых  шкафах,  -  томики,  завалявшиеся  со  времен  Эрли
Макгрегора, и старые технические учебники ее  отца.  На  другой  день  она
подобрала еще товару и сделала  новые  плакатики  с  ценами:  "Музыкальная
шкатулка - 20 центов", "Кукольный домик  -  20  центов",  "Колыбель  -  40
центов". Улыбаясь, она сидела и  ждала  покупателей.  За  несколько  часов
весть об ее предприятии разнеслась  по  всему  городу.  Женщины  пришли  в
волнение ("Нашлись у нее покупатели?", "Много она наторговала?"). Мужчинам
стало не по себе. Улыбка Софи - вот что давно уже  удивляло  и  оскорбляло
коултаунцев.  Эта  дочь  опозоренного  преступника  смела  еще  улыбаться.
Зрелище чужого несчастья, разлетевшегося вдребезги благополучия, отчаянной
борьбы за  существование  рождает  противоречивые  эмоции.  Даже  те,  кто
настроен сочувственно, обнаруживают в своем сочувствии  некоторую  примесь
облегчения, порей даже торжества  -  или  страха,  или  беспокойства,  или
отвращения. Подобные перебои чувств часто именуются "трезвым взглядом".
   Количество ротозеев, для кого развлечение - околачиваться на вокзальном
перроне, увеличилось чуть ли не вдвое.  Юная  продавщица  сидела  у  своей
стойки одиноко, точно актриса  на  сцене.  Первый  стакан  лимонаду  купил
Порки. Не показывая виду, что знает Софи, он минут десять  простоял  около
нее, со смаком потягивая питье  из  стакана.  Нашлись  и  еще  покупатели.
Проезжий коммивояжер взял "Основы инженерных расчетов", начальник  станции
мистер Грегг - "Проповеди" Робертсона. На следующее утро ватага  мальчишек
затеяла на перроне игру в мяч. Заводилой был  Сай  Лейендекер.  Мяч  летал
взад-вперед над Софи и ее товаром -  ясно  было,  что  озорники  метили  в
кувшин с лимонадом.
   - Сай, - сказала Софи, - нашли бы вы себе для игры другое место.
   - Вот новости, еще ты нам указывать будешь!
   Свидетели этой сцены молчали. Вдруг со стороны Главной улицы  вышел  на
перрон высокого роста мужчина с курчавой бородой.  Тоном,  не  допускающим
возражений, он приказал игрокам убраться.  Софи,  подняв  на  него  глаза,
сказала "Спасибо, сэр!" с учтивостью светской дамы, благодарящей  кавалера
за услугу. Человек этот  был  ей  незнаком,  но  она  уже  не  первый  раз
убеждалась, что помощи и защиты нужно ждать от мужчин, а не от женщин.
   Только на четвертый день Софи решилась признаться  матери.  Уходя,  она
оставила на кухонном столе  записку:  "Дорогая  мама,  я  сегодня  немного
задержусь. Продаю лимонад на вокзале. Целую, Софи".
   Мать сказала:
   - Софи, я не хочу, чтобы ты торговала на вокзале лимонадом.
   - Но, мама, я сегодня выручила три доллара десять центов.
   - Хорошо, но больше я этого но хочу.
   - Если бы ты напекла овсяных лепешек, какие для нас печешь, я  уверена,
их бы у меня вмиг расхватали.
   - Люди сейчас добры к тебе,  Софи,  но  их  доброты  ненадолго  хватит.
Больше я этого не хочу.
   - Хорошо, мама.
   Через три дня мать нашла на кухонном столе новую записку: "Я  у  миссис
Трэйси, там и поужинаю".
   - Что ты делала у миссис Трэйси, Софи?
   - Ей надо было уехать в Форт-Барри. Она  меня  попросила  сварить  ужин
детям и накормить их и дала мне  за  это  пятнадцать  центов.  А  еще  она
просила, чтобы я переночевала у них, и тогда она даст мне еще  пятнадцать.
Она боится, чтобы дети оставались одни, Питер балуется со спичками.
   - Когда она тебя звала ночевать, сегодня?
   - Да, мама.
   -  Так  сегодня  иди,  но,  когда  миссис  Трэйси   вернется,   ты   ее
поблагодаришь и скажешь, что нужна матери дома.
   - Хорошо, мама.
   - И денег у нее ты не возьмешь.
   - Но почему, мама, я ведь заработала эти деньги?
   - Софи, ты еще девочка, и тебе не понять.  Мы  не  нуждаемся  в  помощи
посторонних. Обойдемся и без нее.
   - Мама, скоро зима наступит.
   - Что? Что ты хочешь этим сказать? Пожалуйста, не  учи  меня,  Софи,  я
сама все знаю.
   Через три недели  после  отъезда  Роджера  почтальон  принес  в  "Вязы"
письмо. Приняла его Софи. Жестом набожной мусульманки она прижала  конверт
ко лбу и к сердцу. Потом внимательно осмотрела со  всех  сторон.  Нетрудно
было заметить, что его вскрывали и опять запечатали - довольно  топорно  и
грубо. Она понесла письмо матери на кухню.
   - Смотри, мама, по-моему, это от Роджера.
   - Ты думаешь? - Мать медленно распечатала конверт. На пол  выскользнула
двухдолларовая бумажка. Беата  Эшли  растерянно  всматривалась  в  строчки
письма, потом протянула его дочери. - Прочти... ты  мне  прочти,  Софи,  -
хрипло выговорила она.
   - Он пишет: "Дорогая мама, у меня все хорошо.  Надеюсь,  и  у  вас  все
хорошо тоже. Скоро я начну  зарабатывать  больше.  Работу  здесь  нетрудно
найти. Чикаго очень большой город. Адреса своего не даю, так как  пока  не
решил, где обоснуюсь окончательно. Ты только подумай, я еще вырос. Пора бы
мне уже перестать расти.  Сердечный  привет  тебе,  Лили,  Софи  и  Конни.
Роджер".
   - Он здоров?
   - Да.
   - Покажи письмо сестрам.
   - Мама, ты уронила деньги.
   - Да... Возьми... спрячь их куда-нибудь.
   Софи в точности выполнила все наставления брата. Вышла из дому и  пошла
в сторону мастерской Порки. За  стеклом  окошка  белел  календарь.  В  час
пополудни, когда на улицах  всего  меньше  народу,  она  вышла  снова,  со
старыми туфлями Лили под мышкой. Какой-то заказчик, сидя в  одних  носках,
дожидался срочной починки. Софи и Порки,  отроду  не  бывавшие  в  театре,
разыграли длинную слаженную сцену на тему о подметках и набойках, во время
которой из рук в руки скользнуло  письмо.  Потом  Софи  пошла  дальше,  до
самого памятника героям Гражданской войны. Здесь, присев у  подножия,  она
вскрыла конверт. В нем  лежал  другой  конверт,  с  маркой  и  с  надписью
"Мистеру  Тренту  Фрезиру,  до  востребования.  Главный  почтамт,  Чикаго,
Иллинойс", долларовая кредитка, чистый листок почтовой бумаги и письмо.  В
письме говорилось: он здоров. Растет так быстро, что она его не узнает при
встрече. Работает  в  ресторане:  сперва  мыл  посуду,  а  теперь  получил
повышение и состоит подручным при  кухне.  Целый  день  только  и  слышно:
"Трент, сюда!", "Трент, туда!"  Есть  надежда  в  будущем  получить  место
портье в отеле. Чикаго очень большой город, наверно, в тысячу  раз  больше
Коултауна. Трудно даже представить себе, чем  заняты  все  эти  люди,  что
здесь живут. Он заранее радуется тому дню, когда Софи приедет к нему сюда.
На днях он видел вывеску на одном доме: "Школа медицинских сестер".  "Вот,
Софи, туда ты и поступишь". Только Роджер,  отец,  да  еще  доктор  Гиллиз
знали о мечте Софи выучиться на медицинскую сестру. "Ты, наверно,  знаешь,
что я послал маме два доллара. Скоро, надеюсь, смогу посылать больше. А  в
это письмо вкладываю доллар для твоего  тайного  банка.  Зайди  к  мистеру
Боствику, узнай, может быть, он купит у нас каштаны. Больше нигде в округе
каштанов не найти. Здесь, в Чикаго, они стоят двенадцать центов за бушель.
Прошлогодние; конечно. Если тебе нечем будет писать,  попроси  карандаш  у
мисс Томс. У нее их девать некуда. Ты пиши поубористей, чтобы больше  слов
уместилось на листке. И ответь мне  сразу  же,  как  только  прочтешь  мое
письмо. Наверно, никто на свете так не радовался полученному  письму,  как
обрадуюсь я, получив твое. Как мамино горло? Чем  вы  там  питаетесь  все?
Читаете ли вслух вечерами и  смеетесь  ли,  если  попадется  что  смешное?
Помни, ты ведь обещала не падать духом. Я знаю, ты сдержишь обещание. И мы
победим, Софи, вот увидишь. Я забыл сказать, чтобы ты не говорила  маме  о
нашей переписке, но ты, наверно, и сама догадалась. Роджер. P.S. Я  теперь
жалею, что переменил имя. Пусть миллиарды людей думают, что  хотят.  Мы-то
знаем, что папа ни в чем не виновен. P.S.2. РОВНО В  ДЕВЯТЬ  ЧАСОВ  каждый
вечер я думаю о тебе, и о маме, и о нашем  доме.  Сделай  себе  зарубку  в
памяти на этот счет. P.S.3. Принялись  ли  дубки,  которые  посадил  папа?
Измерь, насколько они выросли, и напиши мне".
   Время шло. Благодаря  огороду  и  курятнику  семья  в  "Вязах"  еще  не
голодала. Вместо чая пили отвар липового цвета - липа  росла  на  участке.
Кофе Софи не покупала больше; для Беаты это было тяжелым лишением, но  она
молчала. А деньги уходили и уходили: мука, молоко, дрожжи, мыло... Задолго
до наступления холодов Софи начала подбирать уголь у  железной  дороги  по
примеру городской бедноты. Многие жительницы Коултауна, молодые и  старые,
повадились, лишь стемнеет, словно невзначай проходить мимо "Вязов".  Шесть
вечеров из семи в окнах дома не зажигался свет. Город  настороженно  ждал:
сколько  времени  сможет  просуществовать  без  всяких  средств  вдова   -
фактическая вдова - с тремя дочерьми?
   Констанс была еще ребенком. Она не могла понять, почему ее  забрали  из
школы, почему запрещают ходить за покупками вместе с Софи. Иногда она днем
пробиралась украдкой в верхний этаж, к окну, выходившему на Главную улицу.
Оттуда ей было  видно,  как  идут  из  школы  ее  бывшие  подружки.  Лили,
мечтательница по своему душевному складу, во  время  процесса  как  бы  не
намечала того, что происходило. Теперь она не то чтобы жила  как  во  сне,
она словно бы не жила вовсе. Три вещи всегда значили для нее больше всего:
музыка, беспрестанн