упать  рубашки  и
обувь; и Руби и Анн-Мари предлагали ему жилье; но  даже  тень  зависимости
его отпугивала.
   Все они догадывались:  тут  что-то  не  так,  он  не  просто  стремится
удовлетворить свою чувственность или свое тщеславие. Они знали также,  что
он честен, но что-то в его жизни "неладно", хоть  и  неизвестно  что.  Сам
того не зная, он обращался к их чуткости; сам того не зная, он открывал им
возможность служения. А взамен предлагал  им  удивительный  дар  -  в  его
пылкости было много неведения,  любопытства,  жажды  открытий.  Желали  их
многие, он их слушал, а это для них было ново.


   Лорадель:
   - Я тебя сразу замечала, как только ты  приходил  и  садился  в  темном
углу. Ты от меня не прятался, юноша. Я знаю, ты слушал мое пение. А  когда
я кончала, ты подходил, говорил что-нибудь любезное и клал двадцать центов
на тарелочку. Я ничего никогда не забываю. А потом ты написал в газете про
наш "Танцзал" и про мои песенки, к  нам  стали  приходить  белые  люди,  и
пришлось даже поставить еще восемь столиков...  Ты  что,  лопоухий,  опять
заснул?
   - Нет-нет, я все слышу, что ты говоришь, Лорадель.
   - Хочешь спать - спи... Ох, мужчины!..  Но  когда  я  прочитала  насчет
того, что такой хорошей певице, как я, незачем петь песенки дурного вкуса,
я просто взбесилась! Я даже не поняла, что это значит. Стала спрашивать  у
людей - говорят, это значит: вульгарные,  пошлые,  неприличные!  Ох,  я  и
взбесилась! Нужен мне твой дерьмовый вкус. На следующий  вечер,  когда  ты
появился, я хотела подойти к твоему столику и сказать: убирайся вон вместе
со своим дерьмовым вкусом! Нам тут  такие  фу-ты  ну-ты  ни  к  чему.  Вот
тебе!.. Вот тебе!..
   - Перестань меня колотить, Лорадель!
   - Запомни: я всегда буду петь только о любви и о своей религии,  больше
ни о чем. И у вас разрешения спрашивать не  намерена,  мистер  Тонкийвкус.
Ладно, ты, писака, прости, что я тебя  разок-другой  стукнула.  Ничего  не
повредила, надеюсь? И не стыдно тебе - лежишь тут, похожий на недочищенную
редиску... Эх вы, жители срединных штатов, вы ведь и  в  глаза  не  видали
океана! Ты знаешь, откуда я родом?
   - Знаю.
   - Ничего ты не знаешь. Я родом с острова  близ  берегов  Джорджии,  где
только креветки, когда их сварят, бывают такого цвета, как  ты.  В  Чикаго
тоже иногда жарко светит солнце, но разве ж это настоящее  солнце?  В  нем
соли нет, в этом солнце. Слизняк пресноводный, вот ты кто.
   - Лорадель, ты меня задушишь...
   - Дурной вкус, слыхали? Вот что я тебе скажу. Вообрази на минутку,  что
в мире на сто дней прекратилась любовь! Ну вообрази,  сделай  удовольствие
своей Лорадель. Что же происходит? Люди ползают по улицам,  словно  у  них
позвоночник из студня. Даже дети не  прыгают  через  веревочку.  Представь
себе:  входит  покупательница  в  обувной  магазин,  спрашивает  туфли,  а
продавец ей: "Туфли, мэм? Ах да, туфли  -  позвольте,  а  есть  ли  у  нас
туфли?" А какие у людей сделались глаза - пустые, как дырки, прожженные  в
картоне. Птицы так и валятся на землю,  крылья  перестали  держать  их.  У
деревьев обвисли ветви, и они стали похожи  на  старух,  больных  женскими
болезнями. И тут проснется господь. Глянет с небес и воскликнет: "Это  что
ж делается на земле? Немедленно положить  этому  конец!  И  долой  мистера
Трента с его дерьмовым вкусом!"
   Роджер соскользнул  на  пол,  на  колени,  и  пытался  обнять  ее.  Она
отбивалась, хохота, с царственной уверенностью в себе.
   -  "Сейчас  же  принимайтесь  опять  любить,  сучьи  дети,   пока   мир
окончательно не остыл!" Вот о чем мои песни. Понял теперь?
   - Лорадель, какая ты большая - как дом!
   - И чтоб больше ты не морочил мне голову насчет того, что вульгарно,  а
что не вульгарно. Не тебе меня учить!
   Все еще смеясь, она ногой пригнула его голову к полу.
   - Пошел вон, щелкопер! Угораздило же  меня  связаться  с  этой  бледной
немочью.
   - Ну бей, бей, Лорадель, бей, сколько хочешь.
   -  Ладно,  лезь  обратно  в  постель,  хватит  валять  дурака.  Коленки
занозишь... Слушай, я ведь  тебе  рассказывала,  через  что  мне  пришлось
пройти в моей жизни?
   - Рассказывала.
   - Так вот, если человек прошел через такое и уцелел -  уж  он  понимает
что к чему.
   - Расскажи мне про своего дедушку Димуса.
   - Подожди - я с тобой еще не все счеты свела.
   - В чем же я еще провинился, Лорадель?
   - Мистер Трент - я хочу сказать, мистер  Фрезир,  -  вы  оскорбили  мои
лучшие чувства, и я вам этого никогда не забуду. И вы сами знаете  чем.  -
Роджер молчал. - Я вам послала в подарок пальто, а  вы  мне  его  отослали
обратно. Порядочные люди так не поступают.
   - Лорадель!
   - Ну что "Лорадель, Лорадель"? Все равно ты меня не любишь.
   - Лорадель, я не мог поступить иначе.
   - Когда люди любят друг друга, деньги для них не имеют значения. Любовь
убивает деньги. Я люблю делать  подарки,  мистер  Трент.  Был  бы  у  меня
миллион долларов, я бы  вам  подарила...  шнурки  для  ботинок.  Зачем  ты
отослал мне обратно пальто? Видеть не могу, как ты одет.  Какое-то  пугало
воронье.
   - Но плачь, Лорадель. Не надо плакать.
   - Ты ведь мне тоже сделал подарок - подлинный пригласительный билет  на
похороны Авраама Линкольна.
   - Но я же не покупал этот билет. Мне его дали. Одна  старая  дама  дала
мне его в благодарность за мою статью.
   - А ты его отдал мне - не пожалел и отдал.
   - Не надо плакать, Лорадель. Каждый из нас таков, каков есть, и тут  уж
ничего не поделаешь.
   - А все-таки...
   - Лорадель, я должен хоть немного поспать. Мне завтра  с  раннего  утра
нужно в муниципалитет. Спой мне, и я засну под твою песенку.
   - Что же спеть тебе, мальчуган? Может быть,  "Порой  мне  так  грустно,
словно я сирота"?
   - Нет, только не это.
   - Хорошо, я спою тебе песню, которой никогда раньше не пела.  Песню  на
языке моего родного острова близ берегов Джорджии. Про то,  зачем  господь
бог ракушки сотворил.


   И Руби:
   - Что это ты про себя шепчешь. Руби?
   - Спи, Трент. Я читаю Писание Лотоса.
   - Я не хочу спать. Я хочу держать твою руку и слушать тебя.
   - Шш... Шш...
   - А зачем это внизу прибивают над дверью новую вывеску, Руби?
   - Я меняю свое имя и меняю название магазина. Я уже два года собиралась
это сделать, но нужно было дождаться, когда прочно наладятся дела.  Завтра
великий день для меня, Трент. Прошу тебя, очень прошу  никогда  больше  не
называть меня Руби. Мое имя - Идзуми.
   Целуя копчики ее пальцев, он повторил:
   - Идзуми, Идзуми.
   В своем мягко  струящемся  кимоно  она  легко  соскочила  с  кровати  и
опустилась  на  колени.  Слегка  поклонилась  ему,  словно  благодаря   за
любезность.
   - Ты первый назвал меня моим новый именем, Трент.
   - А что означает это имя - Идзуми?
   - Слыхал ты когда-нибудь об учении,  согласно  которому  люди,  умирая,
рождаются вновь и вновь?
   - Столько раз, сколько песчинок на дне реки Ганг.
   - Трент!
   - И все  мы  либо  восходим  по  широкой  лестнице,  ведущей  к  порогу
блаженства, либо катимся вниз, увлекая и других за собой.
   - Трент!
   - А иногда сами становимся чем-то вроде Будды. Я забыл только, как  это
называется.
   Она приложила два пальца к его губам.
   - Госпожа Идзуми была поэтесса. И потому,  что  она  писала  прекрасные
стихи и наизусть знала Писание Лотоса, она стала Бодисатвой.
   - А ты тоже в это веришь, Идзуми, - что люди рождаются вновь и вновь?
   Она опять приложила к его губам палец.
   - Мы зовем этот мир Пылающим Домом.
   - Как-как?
   - Мы рождаемся вновь и вновь в надежде, что когда-нибудь придет день, и
мы вырвемся из Пылающего Дома.
   - Ты стоишь на самом верху лестницы, Идзуми.
   Она выпрямилась, словно ее оскорбили. Потом положила голову на подушку,
затылком к нему.
   - А как узнать, стоит человек на верхних ступенях или на  нижних?  Если
это хороший человек, значит, он стоит высоко, да?
   - Никогда не говори "хороший". Говори "свободный". Я стою почти в самом
низу лестницы, Трент.
   - Ты?!
   - Да. Есть много такого, что тянет меня вниз.
   - Быть не может! Ну что например, Идзуми?
   Костяшками согнутых пальцев она постучала себя между грудями.
   - Вот здесь у меня гнойная язва.
   - Руби! Руби! Идзуми!
   - Злоба тянет меня вниз. Гнев тянет. Я не могу простить людям,  которые
мне желали добра. Они висят  на  мне  всей  своей  тяжестью.  А  почему  я
испытываю к ним злобу? Это были  невежественные,  темные  люди.  Они  были
_христиане_. Вот уж кто жил в Пылающем Доме! Им в угоду я  стала  дрянной,
лживой, фальшивой девчонкой. Они украли у меня детство украли  отрочество.
Вот видишь, как я полна злобы. Спи,  Трент.  Мне  нужно  дочитать  Писание
Лотоса.
   - А еще что тебя тянет вниз, Идзуми?
   Опять она повернулась к нему затылком. Шепнула, не  поднимая  головы  с
подушки:
   - Ты.
   - Неправда! - Он схватил ее за руку. - Скажи, что это неправда.
   Приподнявшись на локте, она сказала:
   - Вот ты, Трент, ты стоишь где-то на самом верху.
   - Я? Ты сама не знаешь, что говоришь!
   - Ты не привязан к вещам. Не гонишься  за  богатством  или  славой.  Не
стремишься  подавлять  людей  своей  властью.  Не  гордишься.  Никому   не
завидуешь. Никого  не  ненавидишь.  Ты  сумел  освободить  себя  от  всего
дурного, что было в твоей карме. Когда я тебя встретила, я сразу подумала:
может быть, этот человек - Бодисатва. Но, узнав тебя ближе, я увидела, что
ты все же умеешь быть и злым, это еще осталось в тебе, в твоей карме.
   - А что такое карма, Идзуми?
   - Это бремя судьбы, которую мы создали для себя  за  все  тысячи  наших
прошлых жизней.
   Он обошел вокруг кровати и, став на колени с ее стороны, приблизил свое
лицо к ее лицу.
   - Да, я тяну тебя вниз.  Я  не  помогаю  тебе  подниматься  по  широкой
лестнице выше.
   - Не будь нетерпелив, Трент. Нетерпение еще никому не помогло вырваться
из Пылающего Дома. А ты, кажется, поможешь мне простить людей, которые мне
желали только добра. Ну, теперь спи.
   - Хорошо.
   Она снова зашептала священный текст.
   - Переведи мне, Идзуми, те слова, которые ты сейчас произносила.
   - Я как  раз  дошла  до  того  места,  где  говорится  о  возродившихся
растениях.
   - Как, разве и растения попадают в рай?
   - Трент, Трент! Все живое есть часть великого Единства природы. Ты ведь
сам это знаешь. Иначе ты не мог бы так хорошо писать о животных. И о  том,
что нужно сажать дубравы. Все мы - часть великого Единства.


   Понемногу бурление страстей улеглось. Если бывали в кармане деньги,  он
приглашал одну из своих подруг в ресторан. И сколько они рассказывали ему,
как наслаждались его готовностью слушать! А он все чаще смеялся - вместе с
ними, над ними, над собой.


   Интерес Роджера к опере шел на спад. Теперь он пристрастился к  чтению,
и книги утоляли его жажду героического и благородного. Но все же он иногда
посещал оперу, если пел кто-нибудь из любимых артистов.
   Был конец весны 1905 года. После спектакля Роджер  стоял  невдалеке  от
главных дверей и смотрел, как расходится публика. Его  внимание  привлекла
очень красивая молодая женщина, поджидавшая кого-то у  мраморной  колонны.
Он ее замечал и раньше; она всегда сидела в одной из лож  с  господином  и
дамой почтенных лет и приятной наружности; он решил, что это ее  родители.
В тот вечер, о котором идет речь, матери в ложе не было. А отец задержался
при  выходе  с  окликнувшим  его  знакомым.  Молодая  женщина  только  что
водрузила на голову огромную шляпу. Элегантная, туго затянутая  в  корсет,
она сразу бросалась  в  глаза,  но,  как  видно,  привыкла  к  восхищенным
взглядам, и минутное одиночество ее не смущало. Она умела смотреть как  бы
сквозь обращенные к ней лица. Рукой в перчатке она расправляла  доходившую
до подбородка вуаль, другая рука машинально играла концом страусового боа,
накинутого на плечи. Женщины этого типа Роджеру никогда не  нравились.  Но
его  с  первого  раза  заинтересовало  что-то  в  ее   облике:   казалось,
самоуверенность несла ее, точно крутая волна.
   И вдруг он узнал свою сестру Лили.
   Подошел ее спутник, и они вдвоем вышли из театра. Роджер последовал  за
ними. Им, видно, было недалеко. До  него  доносились  обрывки  итальянских
фраз. Он слышал смех сестры - раньше она так смеяться не  умела,  ее  смех
разливался на целых полторы октавы, звенел но всей улице.  Они  подошли  к
серому каменному дому с медной табличкой у дверей:  "Пансион  для  молодых
дам Джозефы Каррингтон Джонс". Лили вынула из сумочки ключ и,  прежде  чем
подняться на крыльцо, горячо  поблагодарила  своего  спутника.  Тот  пошел
дальше, напевая себе под нос. Когда Лили уже вставила ключ в замок, Роджер
тихо окликнул ее по имени.
   - Простите?
   - Лили, это я - Роджер.
   Она слетела вниз на крыльях своей широкой мантильи и бросилась  ему  на
шею.
   - Роджер! Милый, дорогой Роджер! Господи, как ты вырос! Господи, как ты
похож на папу!.. Я должна познакомить тебя с маэстро Лаури, моим  учителем
пения. Мы с ним только что простились на этом самом месте.
   Давно ли он в Чикаго? Что он тут делает? Господи, до чего ж он похож на
отца - их прекрасного, удивительного отца!
   - Может быть, зайдем куда-нибудь выпить чашку кофе? В  этот  дом  после
шести  часов  мужчинам  вход  запрещен.  Подожди  меня  здесь,  я   только
переоденусь... Нет, прежде я тебя еще раз поцелую. Роджер, что же  это  за
чудеса такие произошли со  всеми  нами?  -  Она  было  побежала  вверх  по
ступеням крыльца, но на середине остановилась  и  повернулась  к  нему.  -
Роджер, у меня есть маленький сын - он  такая  прелесть,  такая  прелесть.
Роджер, мама очень сердилась, когда я убежала из дому? Я не  могла  иначе,
Роджер. Я должна была вырваться из Коултауна. И я никогда туда не  вернусь
- никогда в жизни. Я маме каждый месяц посылаю деньги.
   - Мне это известно.
   - Скоро смогу посылать больше - много-много.
   Полчаса спустя они сидели в немецком ресторанчике неподалеку. Лили была
похожа на мать и на Констанс. А Роджер - на отца и на Софи. Первые  минуты
они больше друг друга разглядывали, чем слушали. И опять  -  эти  переливы
смеха.
   - У меня ребенок - самый красивый мальчик на свете, - а я и не замужем.
- Смех. Она подняла руку к показала  ему  золотой  обручик  на  пальце.  -
Купила у ростовщика в лавке. Я теперь - миссис Хелена  Темпл.  А  мальчика
зовут Джой Темпл. Он воспитывается в  одной  итальянской  семье,  где  его
любят без памяти. Уж и не знаю, когда он хоть  немного  научится  говорить
по-английски.
   Роджер давно усвоил себе истину: меньше расспрашивай, больше узнаешь.
   - Вчера я встретила на улице его отца. Он меня ненавидит. - Смех. -  За
то, что он меня бил.
   - Что-о?
   - Ну, два раза ударил. Я смеялась  над  ним,  вот  он  меня  и  ударил.
Мужчины не выносят, когда над ними смеются. Он все пытался  разучивать  со
мной немыслимо идиотские песенки. Ему  хотелось,  чтобы  я  вместе  с  ним
выступала  на  эстраде.  Чтобы  ногой  сбивала  цилиндр  с   его   головы.
Представляешь? (Смех.) Но в общем по-своему он совсем неплохой человек!  И
я всегда буду благодарна ему за то,  что  он  познакомил  меня  с  маэстро
Лаури... Я спела две песни из тех,  что  певала  в  Коултауне,  и  маэстро
сказал, что я - та ученица, о которой он мечтал  всю  свою  жизнь.  Я  ему
каждый  месяц  пишу  расписку  на  число  взятых  уроков  и,  когда  стану
зарабатывать больше, начну постепенно возвращать долг. Я пою на свадьбах и
на похоронах, а по  воскресеньям  пою  утром  в  епископальной  церкви,  а
вечером - в пресвитерианской. Похоронные бюро приглашают меня пять, а то и
шесть раз в неделю -  "Ave,  Maria"  Шуберта.  Пятнадцать  долларов  -  не
хотите, не надо. Я не стану петь "Знаю сад, где розы дремлют".  Я  крепкий
орешек, Роджер! Свадьба?  Пожалуйста:  "Куда  ни  ступишь  ты"  Генделя  -
пятнадцать долларов. А вот "О,  дай  мне  слово"  петь  не  стану.  Многие
возмущаются мной, но работы хватает... А у тебя какая работа, Роджер?
   - Потом расскажу. Когда же ты разошлась с отцом твоего малыша?
   - После того, как он меня ударил второй раз.  Это  случилось  в  душном
гостиничном номере. Он  захотел,  чтобы  я  разучила  песню  и  танец  под
названием "Канкан по-кентуккийски". Представляешь? Я  сказала,  что  и  не
подумаю, и стала над ним смеяться. Тогда он меня ударил. Больно ударил.  И
тут же заплакал. Он ведь и в самом деле по-своему  меня  любил.  Потом  он
ушел, а я выкрала его аметистовый перстень и отправилась  в  этот  пансион
для служащих молодых женщин. Сперва я туда нанялась мыть посуду и помогать
на кухне. Но там быстро увидели, что в пансионском хозяйстве я  разбираюсь
лучше  их.  Мне  предложили  место  экономки.  Потом  пришел  срок,  и   в
католической больнице я родила своего прелестного малыша. В  больнице  мне
очень нравилось. Я пела товаркам по палате. Я пела,  даже  когда  начались
роды. И доктор и все сестры смеялись. Так он и  родился,  мой  Джованнино,
под смех и вопли и моцартовское "Аллилуйя". Он  у  меня  семимесячный,  но
здоровый, как я сама. Мне бы хотелось иметь еще сотню мальчишек и девчонок
- таких же красавцев и молодцов, как Джанни.
   Роджер не мог отвести глаз от лица сестры. У матери их была  прекрасная
улыбка, но смеялась она редко - почти никогда.
   - Ну, обо мне довольно. Расскажи, чем занимаешься ты?
   - Пишу в газетах.
   - Ах, как хорошо! Как хорошо! Со временем, может быть,  станешь  таким,
как Трент. Ты когда-нибудь читал Трента?
   - Да.
   - Я храню вырезки  всех  его  статей.  Некоторые  даже  посылала  маме.
Маэстро о них самого высокого мнения, а синьора Лаури даже завела для  них
особый альбом.
   - Лили, Трент - это я.
   - Трент - это ты! Трент - это ты! О,  Роджер,  как  бы  тобой  гордился
папа!
   Днем позже  маэстро  устраивал  у  себя  музыкальный  вечер.  Он  хотел
представить друзьям трех своих учеников, в том числе и Лили. Роджер всегда
знал, что у рассеянной мечтательницы Лили  чудесный  голос.  Поразило  его
теперь благородство ее  исполнения.  Глубина  и  мощь.  Стекла  звенели  в
оконных рамах от страстных излияний счастья или  горя.  Он  подумал:  "Как
будет гордиться мама!"


   Роджер сделался общим любимцем в доме маэстро.  Синьора  Лаури  приняла
его в число своих сыновей, которых было трое живых, да еще двое  умерли  в
детстве. Она сажала его рядом с  собой  на  парадных  обедах,  которыми  с
миланским размахом - девять блюд! - отмечались семейные праздники, именины
кого-либо из друзей и дни рождения Гарибальди, Верди, Манцони.
   Маэстро было под семьдесят. Много лет назад  он  очутился  в  Нью-Йорке
после банкротства  оперной  труппы,  где  он  был  помощником  дирижера  и
хормейстером, а также заменял в случае  надобности  заболевшего  баритона.
Потом его пригласили  в  Чикаго  преподавать  пение  в  одном  музыкальном
училище, но и это предприятие скоро лопнуло. Он, однако, никуда не  уехал,
начал давать уроки и  преуспел  на  этом  поприще.  Раз  в  пять  лет  все
семейство  отправлялось  в  Милан  навестить  родственников.  Маэстро  был
высокого роста,  худой,  с  фельдфебельской  выправкой.  Всегда  изысканно
одевался. Взбивал кок надо лбом, фабрил и помадил усы. Выражением лица  он
напоминал укротителя  львов,  у  которого  звери  то  и  дело  выходят  из
повиновения: глаза его часто  метали  молнии.  Синьоре  Лаури  приходилось
нелегко. На ней он вымещал все, что мешало ему жить. Она была леностью его
учеников, расстройством его пищеварения; из-за нее три дня кряду шел снег,
а термометр показывал сто четыре градуса. Но в то же время  он  решительно
во всем зависел от нее. Умри она, он превратился бы в  сварливого  старого
кривляку - старого и с пустой душой. Иногда в нем накапливалась бессильная
ярость против житейских обстоятельств - и происходил взрыв. Он осыпал жену
язвительными упреками, кричал, что она загубила  его  жизнь  -  вмест