й неосторожных. Первыми погибают баритоны  и  басы  -
отцы, опекуны или братья; потом  настает  очередь  тенора.  А  к  половине
одиннадцатого сама героиня сходит с ума, закалывается, прыгает в огонь шла
лезет в петлю. В крайнем случае умирает  своей  смертью.  Таков  исход  ее
собственнической, эгоцентричной любви.  Женщины  в  зале  прольют  немного
слез, но по дороге к выходу уже будут обдумывать меню завтрашнего  обеда".
Отец любил маму, но не _обожал_.  Он  был  счастлив,  однако  счастью  его
чего-то недоставало. После того, как, ты уехал и мама открыла пансион...
   - Пансион открыла Софи.
   - Да, ты прав. Собственно, это должна была сделать я, но у меня ума  не
хватило. Итак, Софи  снова  наняла  миссис  Свенсон  для  всякой  домашней
работы. Я часами просиживала с ней на кухне,  помогала  чистить  картошку,
шелушить фасоль и прочее в том же роде. А  она  болтала  без  умолку.  Вот
тогда я узнала кое-что о нашем отце. Вспомни, в котором часу  у  нас  дома
садились ужинать - в прежние годы, до убийства. Позже  всех  в  городе,  в
половине седьмого. Мы все думали, что папа задерживался в шахтоуправлении.
Ничего подобного, там он кончал работу в  пять,  но  потом  запрягал  свою
старую кобылу и объезжал шахтерский поселок. В один дом зайдет, в  другой.
Тут просто поговорит. Там что-нибудь починит. Прочистит трубу или дымоход.
Выслушает рассказ о  чьей-то  беде.  Кому-то  одолжит  денег.  И  ровно  в
половине седьмого он въезжал в ворота "Вязов". Но вот  что  интересно:  он
никогда не рассказывал матери о  своих  друзьях  из  поселка.  Он  не  был
скрытным по натуре. А не  рассказывал  потому,  что  знал:  ей  это  будет
неинтересно. Она не умела замечать то, что происходило вокруг, и...  и  не
умела сочувствовать другим.
   Роджер, ничего не ответив, вызвал официанта и расплатился. Они  сели  в
трамвай; до предместья к юго-востоку от  города,  куда  они  направлялись,
путь был неблизкий. Трамвай был переполнен. Ехали семейства чехов, венгров
и поляков навестить родственников в районе  сталелитейных  заводов.  Ехали
семейства итальянцев навестить  родственников  в  огородном  Кодингтонском
районе. Ехали другие чикагские  семейства  провести  последний  воскресный
день осени в дюнах Индианы. Роджер стоял на площадке, что-то  теснило  ему
грудь. Мелькали мимо каменные громады - для многих  там  был  родной  дом;
потом пошли небольшие деревянные строения  -  и  в  каждом  был  тоже  для
кого-то родной дом. Потом потянулись фермы - ряды яблонь в  саду,  детские
качели - еще  семья,  еще  чей-то  родной  дом.  Они  сошли  с  трамвая  в
итальянском поселке; от остановки с полмили надо было пройти пешком  -  до
поворота между аптекой  имени  Гарибальди  и  спортивной  площадкой  имени
Виктора Эммануила. Роджер вздохнул свободнее. Он  смотрел  по  сторонам  с
легкой улыбкой на губах. Семья - это семья, какова бы она ни была. У  него
тоже это будет - семья, родной дом; и, черт побери, очень скоро.
   На этот раз Джанни не обратил внимания  на  гостей.  Он  уже  с  грехом
пополам научился ходить и теперь увлекся строительством. Как истинный Эшли
он не желал, чтобы ему помогали. Мать и дядя сидели  в  увитой  виноградом
беседке и молча потягивали вино, обласканные теплом  бабьего  лета.  Перед
ними уходили вдаль бурые просторы. Урожай был уже убран. Земля перепахана.
На рассвете  чуть  подморозило,  и  сейчас  от  разогретой  солнцем  почвы
поднимался едва приметный пар - залог возрождения, такой же верный, как  и
в ранние апрельские дни. Джанни, устав, вскарабкался к матери на колени  и
уснул.
   Роджер начал неспешно:
   -  Лили,  главное,  мы  должны  быть  справедливы.  Даже  если   мерить
обыденными мерками, как мать семейства мама всегда была безупречна. У отца
было очень мало денег. Но разве мы знали бедность? Всю жизнь,  изо  дня  в
день, она трудилась от зари до зари. Никогда не выходила из себя.  Никогда
не была пристрастна. Пусть даже она никого из своих приятельниц не любила,
ни о ком из них она никогда  не  говорила  дурно.  Она  читала  нам  самые
прекрасные книги, знакомила нас с самой прекрасной музыкой.  Но  это  лишь
малая доля всего. Недавно мы с маэстро, как обычно, беседовали после обеда
у него в кабинете. И вот что он мне, между прочим,  сказал:  "Я  хотел  бы
знать больше о ваших с Лили родителях и о ваших более дальних  предках.  Я
хотел бы знать больше о вашем детстве. Через мои руки прошло  свыше  сотни
учеников и учениц, молодых  американцев,  обладавших  отличными  голосами.
Пели они хорошо. Кое-кто теперь достиг славы. Но все  они  редко  понимали
то, о чем пели. И вот пришла ко  мне  ваша  сестра.  Я  учил  ее  дыханию,
постановке голоса и тому подобным вещам, но  когда  дело  касалось  стиля,
вкуса,  полноты  чувств,  тут  бывало  довольно  одного   слова,   намека.
Благородству исполнения она выучилась не от меня. Она умеет выразить горе,
не  впадая  в  сентиментальность.  Умеет  выразить  гнев,   не   становясь
крикливой". И дальше все в том же роде - да, вот еще что он  сказал:  "Она
умеет быть кокетливой, не переходя в пошлость".  Его  удивляет,  откуда  у
тебя это. Лили, нашей матери чуждо все мелкое.  Вспомни,  как  она  каждый
день шла со мной  вместе  в  суд.  Как  держала  себя  в  то  утро,  когда
полицейские ввалились к нам, требуя ответа, кто помог отцу бежать. Мама  -
настоящий человек. И ты у нее в большом долгу, неизмеримом, как  Скалистые
горы. В тебе много хорошего и от отца, но об этом в другой раз...
   - Кости, брошенные из стаканчика, лежат так, как упали, - вот  и  любой
из нас останется таким, каким рожден. Мы  ничего  не  знаем  о  девических
годах мамы. Может быть, отец вызволил ее из какой-то беды. Может быть, то,
что ты называешь "обожанием", на самом деле безграничная благодарность.
   - Mammi! [Мама!]
   - Si, caro. Che vuoi? [Да, милый. Что ты хочешь?]
   - Mammi, canta! [Мама, спой!]
   - Si, tesoro [хорошо, мое сокровище (итал.)].
   Лили тихо запела мелодию, под которую он  родился  на  свет.  Он  уснул
снова.
   Роджер продолжал:
   - В некотором смысле отец наш был как животное. Можешь ты это понять?
   - Могу, конечно.
   - Животные не знают о том, что их  ожидает  смерть.  Тебе  не  пришлось
каждый день видеть его в зале суда. Но ты навещала его в тюрьме. А сколько
раз?
   - Три раза.
   - В том, как он держался, было не только мужество  -  ради  мамы,  ради
всех нас. Он спокойно и просто относился к смерти - и к жизни, и к смерти.
   - Я стараюсь вложить это в свое пение.
   - Посмотри! Посмотри! Утки летят на юг!
   - Как их много - сотни! - Пауза. - Тысячи!
   -  Я  однажды  слыхал  речь  доктора  Гиллиза.  Это  было  в  гостинице
"Иллинойс" в канун нового, 1899 года.  Он  говорил  о  том,  что  эволюция
продолжается. Наступит время - не скоро, быть может, через миллионы лет, -
когда человек станет совершенно иным. То, что свойственно людям сегодня, -
страх, жестокость, инстинкт собственничества -  есть  лишь  стадия,  через
которую проходит человечество на пути эволюции. Люди все  это  перерастут.
Так он говорил.
   - И ты думаешь, он прав?
   Он смотрел в даль  полей.  Прекрасна  земля.  Он  невнятно  пробормотал
что-то. Потом протянул руку и накрыл ею пыльную ножонку мальчугана.
   - Я не расслышала, Роджер.
   - Знаешь, пришлось бы прожить десять тысяч лет, чтобы заметить какую-то
перемену. Надо ее чувствовать внутри себя - верить в нее.
   Джанни проснулся и стал проситься к  дяде.  Роджер  вскидывал  его  так
высоко, что он касался зеленого свода  беседки;  раскачивал  на  весу  меж
своих расставленных ног; ухватив  за  ступни,  опрокидывал  вниз  головой.
Джанни визжал, обмирая от ужаса  и  восторга.  Женщины  так  с  детьми  не
играют. Присмирев, он опять устроился у  матери  на  коленях.  Спроси  его
сейчас кто-нибудь, любит ли он своего  дядю  Роши,  он  бы  не  знал,  что
сказать.
   Роджер еще постоял, вглядываясь в даль полей.
   - Помню, я где-то  читал...  Лет  пятьдесят  назад  тысячи  бенгальских
крестьян  обрабатывали  хлопок  и  тем  кое-как   пробавлялись.   Но   вот
правительство Великобритании запретило им  заниматься  ткачеством;  теперь
хлопок стали  ввозить  из  Америки  и  ткать  на  манчестерских  фабриках.
Пришлось бенгальцам на четвереньках рыться в  земле,  выкапывая  съедобные
корешки. Голод, истощение, смерть. Но  вот  вспыхнула  Гражданская  война.
Остался Манчестер без хлопка. Наступили в Манчестере черные дни  -  голод,
истощение,  смерть.  Окончилась  война,  открылись  вновь  пути,  но   тут
оказалось, что с развитием техники можно обходиться одним работником  там,
где раньше требовалось двадцать. И пришлось неграм на четвереньках  рыться
в земле, выкапывая съедобные  корешки.  Голод,  истощение,  смерть...  Мир
становится тесен. Людей слишком много. Никто не знает, как с этим сладить.
   - Mammi, canta!
   Лили подняла на брата жалобный взгляд.
   - Тогда что же, Роджер? Мне, значит, нельзя иметь десятерых детей?
   Он снова сел. Без улыбки посмотрел ей в глаза. Сказал невесело:
   - Постараюсь, чтоб выжили все Эшли.
   Спустив ребенка на землю.  Лили  встала  перед  Роджером  на  колени  и
протянула к нему сплетенные руки.
   - Разберись в этом, Роджер, разберись. Подумай и найди для  нас  ответ.
Умоляю тебя - ради отца, ради Джанни...
   И тут произошло небывалое. У Роджера - Роджера Эшли! - брызнули  слезы.
Он вышел и зашагал взад и вперед по дороге.
   - Mammi, canta!
   Лили  запела.  Не  раз  потом  она  вкладывала   в   свое   пение   все
перечувствованное в этот день. И  на  миланской  сцене,  и  в  Риме,  и  в
Барселоне... и в Манчестере.
   В беседку вернулся, улыбаясь, Роджер.
   - Поеду на рождество в Коултаун, - сказал он.


   Роджер выехал из Чикаго ровно  в  полдень  двадцать  третьего  декабря.
Никакого подъема он не испытывал, даже было подумал: "А не болен ли я?" За
два с половиной года он ни разу не  ездил  в  отпуск  и  вообще  почти  не
отдыхал. Вещей у  него  было  много  -  главным  образом  его  и  сестрины
рождественские подарки родным. Он сразу закинул их все на  багажную  полку
над своим местом в заднем конце вагона. Потом уселся поудобней  и  раскрыл
книгу  -  без  книги  он  не  трогался  никуда.  На  сей  раз   это   была
"Ломбард-стрит" Бейджхота. Читая, он подчеркивал отдельные фразы, размечал
ход изложения, по два раза перечитывал каждый абзац.  И  незаметно  уснул.
Разбудили его несколько часов спустя шум и суматоха в вагоне. Поезд  стоял
в Форт-Барри, одни  пассажиры  выходили,  другие  садились.  Вскоре  поезд
тронулся и, проехав четверть мили дальше на юг, остановился уже надолго  -
чтобы заправиться топливом. В этом самом месте два  года  и  пять  месяцев
назад неизвестные помогли  бежать  отцу  Роджера.  Пассажиры  высыпали  из
вагонов и прогуливались по гаревой дорожке между  водокачкой  и  угольными
складами.  Среди  них  было  много  студентов,  возвращавшихся  домой   на
каникулы; кто-то уже затянул песню. Смеркалось. Редкие  снежинки  медленно
проплывали в воздухе. Роджер повеселел. Он с интересом вглядывался в  лица
встречных. Его внимание привлекла высокая тоненькая девушка  примерно  его
возраста; отделясь от своих спутниц, она быстрым шагом расхаживала взад  и
вперед одна. У нее были черные глаза, смуглые щеки. На ней была  котиковая
шапочка, воротник из того же меха доходил до  ушей.  Руки  она  держала  в
котиковой муфте. Своеобразная мягкая грация отличала ее  движения.  Роджер
остановился, глядя на купу деревьев за выемкой -  там,  как  рассказывали,
отца дожидалась приготовленная освободителями  лошадь.  Потом  он  зашагал
снова. Девушка в котиковой  шапочке  дважды  попалась  ему  навстречу,  на
третий раз она загородила ему путь и сказала:
   - Роджер, нам нужно поговорить.
   - Простите?
   - Не здесь. Когда приедем в Коултаун.
   - Простите, но я вас не знаю.
   - Я - Фелиситэ Лансинг.
   - Фелиситэ! До чего же ты выросла!
   - Вероятно.
   - Я очень рад тебя видеть. Как твоя мама?
   - Хорошо.
   - Как вы все вообще? Как Джордж, Энни?
   - Хорошо, Роджер, нам нужно поговорить.
   Тон был серьезный, настоятельный. Роджер вдруг вспомнил одно  из  писем
Софи, где говорилось, что Фелиситэ Лансинг "готовится  в  монахини".  И  в
самом деле было что-то монашеское  в  стоявшей  перед  ним  девушке;  быть
может, то, что она ничуть не стремилась привлечь к себе внимание.
   - Что же такое ты мне хочешь рассказать, Фелиситэ?
   - Кое-что очень важное... это касается твоего отца и моего.
   Она смотрела мимо него  в  сторону,  точно  оттуда  надвигалось  что-то
грозное, что нужно было встретить и одолеть.
   - Ну что ж, Фелиситэ. В вагоне, наверно, сыщутся два места рядом.
   - Нет, не сейчас. Мне надо собраться с духом. Может  быть,  то,  что  я
тебе скажу, очень страшно. Я ведь не могла знать,  что  встречу  тебя  вот
так, в поезде.
   - Тогда завтра я приду к тебе, или ты приходи к нам, в "Вязы".
   Фелиситэ все смотрела задумчиво поверх его плеча,  но  не  потому,  что
избегала его взгляда, -  когда  она  наконец  взглянула  ему  в  лицо,  то
взглянула  открыто  и  смело.   Сердце   Роджера   дрогнуло   от   оживших
воспоминаний: глава у нее, как и у ее матери, были неодинакового  цвета  и
такая же, как у матери, родинка темнела на правой щеке.
   Она заговорила опять:
   - Пока я не уверилась до конца в том, что хочу  сказать  тебе,  ни  моя
мать, ни твоя не должны ничего знать. Джордж  вернулся  домой  позапрошлой
ночью. Он убежал из Коултауна накануне того  дня,  когда  отец  был  убит.
Ездил по всей стране товарными поездами, как настоящий хобо. Потом попал в
Калифорнию, был актером. Перенес тяжелую болезнь. Мне много  чего  хочется
тебе рассказать. Такого, о чем я ни с кем другим говорить не могла.
   Снова она замолчала, глядя поверх его плеча. А Роджер  меж  тем  думал:
"Она мне не чужая. Сколько тысяч слов было, наверно, сказано между нами  в
свое время".
   - Я читала некоторые из твоих газетных статей. Мисс Дубкова давала мне.
Я думаю, ты поймешь. Вернее, я  думаю,  ты  поможешь  понять  мне.  -  Она
протянула к нему руку. - Может быть,  нам  потребуется  много  мужества  и
много сил.
   Состав дернулся. Раздался свисток. Подруги Фелиситэ побежали к  вагону,
крича:
   - Филли! Филли! Поезд трогается. Ты останешься.
   - Видишь - как можно говорить, когда кругом столько людей? А тут тайна,
страшная тайна... Вот что! У мисс Дубковой теперь  мастерская  на  Главной
улице. Я иногда хожу ей помогать, и у меня свой ключ. Она говорила, что  в
сочельник работать не будет. Можешь  ты  прийти  туда  завтра  в  половине
одиннадцатого утра?
   - Филли! Филли! Ты останешься!
   - Я приду, жди меня там.
   У нее потемнели глаза, и карий и голубой.
   - Может быть, это все неправда. А может быть, правда, и очень страшная.
Но мы должны ее знать.  Самое  важное  -  доказать  всем,  что  твой  отец
невиновен.
   Она  торопливо  сунула  ему   руку,   шепнула:   "Завтра   в   половине
одиннадцатого" - и вошла в вагон. Роджер следом за ней  вернулся  на  свое
место. Он раскрыл книгу, но не мог оторвать  глаз  от  котиковой  шапочки,
черневшей вдали. "Что за девушка!" Фелиситэ неподвижно сидела  у  прохода;
подруги вились и щебетали над ней, точно голубиная стая. "Филли! Филли!" -
то и дело слышалось через весь вагон.
   "Эта девушка будет моей женой", - сказал себе Роджер.



4. ХОБОКЕН, НЬЮ-ДЖЕРСИ. 1883

   Хобокен, штат Нью-Джерси, городок с голландским названием, некогда  был
населен преимущественно выходцами из Германии. Уютные домики  из  красного
кирпича стояли под сенью густых лип и  акаций.  В  хорошую  погоду  жители
любили (и до сих пор любят) сидеть на скамейках на набережной и  смотреть,
как у входа в нью-йоркскую гавань снуют взад-вперед  корабли.  В  Хобокене
варили и пили много пива; пили, впрочем, в пивных степенно и в  меру,  без
хмельного разгула. Был в городке технический  колледж.  Студенты,  большей
частью приезжие, вышучивали и Хобокен, и хобокенских пивоваров, а когда им
хотелось по-настоящему кутнуть, переправлялись на пароме в  Нью-Йорк,  где
жизнь, как известно, бьет ключом.
   В 1883 году, воскресным весенним  утром,  Джон  Эшли,  двадцати  одного
года, сидел на скамейке с  девятнадцатилетней  Беатой  Келлерман,  дочерью
процветающего пивовара. Джон был  в  новом  костюме,  купленном  к  пасхе.
Костюм  был  зеленый,  точней,   даже   бутылочно-зеленый.   Котелок   был
коричневый. Новые желтые башмаки  ярко  блестели.  Крахмальный  воротничок
сорочки подпирал подбородок. Лацканы  бежевого  пальто  были  из  лилового
бархата. Так одеваются сыновья богатых  родителей,  но  подбор  вещей  был
случайный и выдавал в нем парня из захолустья. В  Джоне  Эшли  никогда  не
было ничего примечательного, если не считать большого  носа,  внимательных
голубых глаз и молчаливости. Он был ни брюнет, ни блондин, ни высокий,  ни
низенький, ни толстый, ни худой, ни красавец, ни  урод.  Его  молчаливость
проистекала не из робости. Застенчивостью он отнюдь не страдал. Он  просто
боялся, как бы чего-нибудь не  пропустить.  Он  постоянно  был  переполнен
ощущением чуда: математика и физика - чудесны; такой день, как сегодня,  -
чудесен; чудесны эти корабли, чайки, облака  на  небе  и  законы  сгущения
пара, которым они подчинены; чудесно быть молодым  и  знать,  что  впереди
долгая, богатая событиями жизнь. Но самое  большое  чудо  -  девушка,  что
сидит с ним рядом. Она  станет  его  женой,  и  у  них  родится  множество
чудесных детей. У Беаты тоже все было как у дочки богатых родителей  -  от
высоких ботинок на пуговицах, облегавших ее большие  ноги,  до  митенок  и
зонтика с бахромой. Беата, однако, сразу привлекала к себе  внимание.  Она
представляла   собою   немецкую   разновидность   греческой    богини    -
"юноноподобная",  говорил  ее  учитель  рисования,  -   выпуклые,   широко
расставленные глаза, великолепный нос, полный округлый  подбородок.  Беата
тоже была молчалива, но по другой причине. Она только недавно вырвалась из
жизни,  в  которой  решительно  ничего  не  было  чудесного.  Теперь   она
познакомилась с Джоном Эшли. Уже одно это казалось ей чудом.
   В то утро в Хобокене царила  необычная  тишина.  Не  слышно  было  даже
церковных  колоколов  -  в  городе  свирепствовала  эпидемия,   и   церкви
закрылись. Болезнь повторялась много лет подряд с разными симптомами и под
различными названиями. В 1883 году ее называли "мэрилендской  пневмонией".
Почти ко всем дверям были приколоты красные  билетики,  предупреждавшие  о
заразе, а на  некоторых  был  траурный  креп.  Многих  студентов  родители
забрали  из  колледжа.  Джону  Эшли  тоже  велели   вернуться   домой,   в
Пулли-Фоллз, штат Нью-Йорк,  но  он  оставил  это  без  внимания.  Он  был
единственным сыном боготворивших его родителей. Такие дети  не  отличаются
благодарностью и послушанием. К тому же он не привык чего-либо бояться. Он
был уверен, что болезни и беды приключаются с теми,  кто  их  заслуживает.
Сейчас он жил один в пустом доме. Люди, у  которых  он  снимал  комнату  с
пансионом, бежали в Пенсильванию, на ферму к родственникам.  Родные  Беаты
уехали в церковь в Нью-Йорк и должны были вернуться только вечером. Беата,
как и служанки, дала слово весь день не выходить из дома.  Предполагалось,
что сейчас она сидит в гостиной и разучивает  сонату  Бетховена,  а  рядом
дымится жаровня с серой. Беата была на  редкость  послушной  дочерью.  Всю
свою жизнь она провела  в  доме,  который  был  для  нее  тюрьмой,  полной
страхов; от них ее лишь недавно освободила любовь к Джону Эшли. Теперь она
больше не  боялась  ни  матери,  ни  мнения  материнских  приятельниц,  ни
насмешек братьев и сестер. А главное, она  освободилась  от  страха  перед
самой жизнью - от смутного ужаса перед "мужчинами" и  "младенцами",  перед
маячившей впереди бесконечной вереницей дней в Хобокене.  За  какие-нибудь
полтора